Королевство

– Надо просто найти игру, в которой все выигрывают, – возразила Грета, – это как с твоим отелем, Карл. Ни одного проигравшего, все выигрывают. Хеппи-энд.

– Выпьем за это! – Карл с Гретой чокнулись бокалами, после чего Карл повернулся и посмотрел на меня.

Я чувствовал, что к моему лицу словно приклеилась идиотская улыбка.

– Я там бокал оставил. – Я кивнул в сторону фан-клуба Боуи и покинул Грету с Карлом. Возвращаться я не собирался.

Я шел, а сердце мое пело. Удивительно и чудесно, беззаботно, подобно той каменке, что сидела на надгробии и распевала свою песенку, когда священник бросил пригоршню земли на гробы моих родителей. Хеппи-эндов не бывает, зато есть мгновения бессмысленного счастья, и каждое из этих мгновений может стать последним, поэтому почему бы не запеть во все горло? Пускай мир полюбуется на ваше счастье. И пусть жизнь – или смерть – нанесет удар как-нибудь в другой раз.

Я шел, и Стэнли обернулся и посмотрел на меня, словно чувствовал, что я приближаюсь. Он не улыбался и лишь пытался перехватить мой взгляд. Тепло разлилось по моему телу. Не знаю, почему именно сейчас, но время пришло – в этом я не сомневался. Пришло время доехать до Козьего поворота и не сворачивать. Пришло время и мне полететь в пропасть в полной уверенности, что награда, которая ждет меня впереди, – это секунды падения, это истина и осознание, и ничего больше. А потом я встречу свою кончину, разобьюсь о скалу там, откуда машину не достать, где я благополучно сгнию в благословенном одиночестве, мире и покое.

Не знаю, почему я выбрал этот момент. Возможно, потому, что бокал шампанского придал мне смелости. Возможно, потому, что я знал, что должен немедленно придушить слабую надежду, которую вдохнула в меня Грета и которую я уже готов был лелеять и взращивать. Потому что предложенную Гретой награду принять я не мог, она была хуже, чем все одиночество, ожидающее меня в жизни.

Я прошел мимо Стэнли, взял стоявший возле купонов бокал и остановился позади Шеннон – та внимательно слушала нового мэра, а он разглагольствовал про отель и все те радости, которые он принесет деревне. Впрочем, скорее всего, думал Гилберт про выборы в муниципалитет. Я дотронулся до плеча Шеннон и склонился к ее уху, так близко, что почуял ее запах, такой непохожий на запахи женщин, которых я знал или с которыми спал, и все равно такой знакомый, будто мой собственный.

– Прости, что говорю это, – прошептал я, – но тут уж ничего не поделать. Я люблю тебя.

Она не обернулась. Не попросила меня повторить. Шеннон по-прежнему стояла и смотрела на Гилберта. Она и бровью не повела, словно я прошептал ей на ухо перевод какой-нибудь сказанной им фразы. Но на секунду ее запах стал сильнее, как будто мое тепло передалось ей и активировало молекулы, отвечающие за запах.

Я двинулся к двери, остановился возле старого игрового автомата и, допив остатки шампанского, поставил бокал на автомат. Разгуливающий рядом Джованни смерил меня своим пронзительным, оценивающим взглядом и отвернулся, тряхнув длинным гребнем – точь-в-точь как челка у Гитлера, – только красным.

Я вышел на улицу, прикрыл глаза и втянул носом промытый дождем воздух, бритвой обрезающий щеки. Да, зима в этом году придет рано.

Вернувшись на заправку, я позвонил в головной офис и попросил переключить меня на кадровика.

– Это Рой Опгард. Я хотел узнать, свободна ли еще должность управляющего на заправке в Южной Норвегии.





Часть IV




27




Говорят, я похож на папу.

Молчаливый и упрямый. Добрый и сметливый. Усердный трудяга, не хватающий звезд с неба, однако живущий неплохо, наверное, потому, что ничего особенного от жизни не требует. Бобыль, но добродушный, достаточно чуткий, чтобы видеть, куда ветер дует, и при этом тактичный, из тех, кто не лезет в чужую жизнь. И, подобно папе, не позволяющий вмешиваться в свою. Говорили, что он был гордым, но не высокомерным, а уважение к другим окупалось вдвойне, хотя вожаком для деревенских он не стал. Эту роль он беспрекословно отдал более речистым и языкастым, более харизматичным и любящим порисоваться. Таким, как Ос и Карл. Более бесстыдным.

Потому что папа стыдился. И эту его черту определенно перенял и я.

Он стыдился того, кем он был и что делал. Я стыдился того, кем я был и чего не делал.

Папе я нравился. Я его любил. А он любил Карла.

Будучи старшим сыном, я крепко усвоил, что такое ферма с тридцатью козами и как ею управлять. Во времена моего дедушки поголовье коз в Норвегии было в пять раз больше, лишь за последние десять лет количество козьих ферм сократилось вдвое, и отец, вероятно, понимал, что на тридцати козах далеко не уедешь. Тем не менее, как говорил папа, всегда существует риск, что однажды электричество вырубится, мир погрузится в хаос, и тогда каждый будет за себя. И тогда такие, как я, выживут.

А такие, как Карл, пойдут ко дну.

Возможно, поэтому он и любил Карла сильнее.

Или, возможно, потому, что Карл не поклонялся ему, как я.

Не знаю, в чем причина, – может, сработали папино желание защитить и потребность в сыновней любви. Или Карл был похож на маму, – наверное, такой она была, когда познакомилась с папой. Та же манера смеяться, говорить и двигаться, тот же образ мыслей, и внешне он тоже был похож на маму с ее девичьих фотографий. Карл красивый, как Элвис, – так папа говорил. Возможно, он и маму за это полюбил. За то, что она была красивая, как Элвис. Правда, блондинистый Элвис, но зато черты лица те же самые, мексиканские или индейские: миндалевидные глаза, гладкая золотистая кожа, густые брови. Спрятанные в глазах улыбка и смех. Возможно, отец заново влюбился в маму. И поэтому – в Карла.

Не знаю.

Знаю лишь, что читал нам перед сном теперь папа, и с каждым разом он просиживал возле нашей кровати все дольше и дольше. Я на верхнем ярусе засыпал, а он все не уходил, и я ни о чем не догадывался, пока однажды ночью не проснулся оттого, что Карл плакал, а папа его успокаивал. Я свесил голову вниз и увидел, что на стуле папы нет, а значит, он лег вместе с Карлом.

– Что случилось? – спросил я.

Ответа не последовало, и я повторил вопрос.

– Карлу просто сон страшный приснился, – сказал отец, – спи давай, Рой.

И я спал. Я спал невинным сном виновного. Так продолжалось до той ночи, когда Карл опять заплакал, но на этот раз папа уже ушел, мой младший братишка лежал один, и утешить его было некому. Поэтому я спустился к нему, обнял его и попросил рассказать, что именно ему приснилось, – тогда чудовища наверняка исчезнут.


Карл шмыгнул носом и сказал, что чудовища запретили ему рассказывать, потому что тогда они придут и заберут меня и маму. Они утащат нас в Хукен и сожрут.

– А папу не утащат? – спросил я.

Карл не ответил. Не знаю, когда я понял, – может, как раз в тот момент, но тотчас же выбросил это из головы. А может, позже, может, я захотел понять это позже: чудовищем был наш отец. Папа. И не знаю, хотела ли мама это понять, но дело было в желании, потому что происходило все у нас на глазах. Поэтому ее вина была не меньше моей, мама тоже отводила взгляд и не пыталась положить этому конец.



Когда я наконец попытался его остановить, мне было семнадцать. Мы с папой остались на сеновале одни. Я придерживал стремянку, а отец менял лампочку. Сейчас высоких сеновалов в горах не строят, но я, наверное, все равно чувствовал, что, стоя там, внизу, представляю для него угрозу.

– Прекрати делать это с Карлом.

– Вон оно что, – спокойно откликнулся отец, вкручивая лампочку.

Потом он спустился со стремянки, а я старался покрепче держать ее. Он отложил перегоревшие лампочки в сторону и избил меня. В лицо он не бил, метил по самым болезненным местам. Когда я, едва дыша, упал в сено, он наклонился и хрипло прошептал:

– Таких обвинений отцу не предъявляют, потому что тогда, Рой, он тебя убьет. Существует лишь один способ остановить отца – это молчать и выжидать, а потом, когда будет случай, убить его. Ясно тебе?

Разумеется, мне было ясно. Именно так и должна была поступить Красная Шапочка. Но отвечать у меня сил не было, я даже кивнуть не мог, поэтому лишь поднял голову. И увидел на глазах у него слезы.

Отец помог мне подняться на ноги, мы поужинали, и в тот же вечер он опять пришел к Карлу.

На следующий день отец отвел меня на сеновал – туда, где висела огромная боксерская груша, привезенная из Миннесоты в Норвегию. Отец некоторое время пытался приучить нас с Карлом к боксу, но нас это не зацепило, даже когда отец рассказал о двух знаменитых братьях-боксерах – Майке и Томми Гиббонсах из Миннесоты. Папиным любимчиком был Томми Гиббонс, отец показывал нам фотографии и говорил, что Карл похож на высокого светловолосого боксера-тяжеловеса Томми. А вот я был похож на Майка, старшего брата, но все равно более легкого. Карьеры он тоже не сделал. Впрочем, чемпионом не стал никто из них двоих. Ближе всего к заветной победе приблизился Томми: в 1923 году он выдержал пятнадцать раундов и проиграл великому Джеку Демпси. Случилось все это в деревушке Шелби, которая представляла собой лишь крестик на карте Великой Северной железной дороги и которую директор железной дороги Питер Шелби (а деревушку в честь его и назвали) окрестил «забытой богом грязной дырой». В тот боксерский бой жители деревни вложили все, что имели, и даже больше, потому что бой этот обещал вписать их в историю Америки. Там отстроили собственный стадион, однако на матч пришло всего семь тысяч зрителей, да еще те, кто пробрался без билета, и вся деревня, в том числе и четыре банка, разорилась. Уезжал Томми Гиббонс без гроша в кармане и без чемпионского звания, увозя с собой лишь осознание того, что он попытался.

– Как самочувствие? – спросил папа.

– Нормально, – ответил я, хотя тело ныло.

Папа показал мне основные техники боя и как правильно ставить ноги, а после засунул мои руки в свои старые боксерские перчатки.

– А как же капа? – Я вспомнил запись боя Демпси и Гиббонса.

– Ты будешь бить первым и сильно, поэтому капа тебе не нужна. – Отец встал за грушей. – Это враг. Представь, что ты должен его убить, пока он не убил тебя.

И я убивал. Он держал грушу, чтобы та не болталась, но время от времени высовывался из-за нее. Будто хотел напомнить, кого я учусь убивать.

– Неплохо, – похвалил он, когда я, мокрый от пота, стоял, ухватившись за колени, – сейчас обмотаем запястья, и повторишь все то же самое, но без перчаток.

За три недели я продырявил грушу, и ее пришлось зашивать толстыми нитками. О стежки я до крови содрал костяшки пальцев, два дня подождал, пока они заживут, и снова содрал. Так мне было легче, боль заглушала другую боль, заглушала стыд оттого, что я бездействовал.

Потому что все продолжалось.

Кажется, не так часто, как прежде, но точно я не помню.

Помню лишь, что его больше не особо заботило, сплю ли я и спит ли мама, – главное для него было показать, что он в собственном доме хозяин, а хозяин поступает так, как ему заблагорассудится. И что он вырастил из меня достойного противника, равного ему по силе, чтобы доказать, что над нами властвует не тело его, а дух. Потому что тело стареет и разрушается, а дух вечен.

А меня пожирал стыд. Меня пожирал стыд, когда я старался забыться, уносясь мыслями подальше от скрипа кровати, подальше от этого дома. А после того как он уходил, я спускался к Карлу, обнимал его, утешал и шептал ему в ухо, что однажды, однажды мы с ним непременно уедем куда-нибудь подальше. Главное – остановить его. Остановить мое проклятое отражение. И от этих пустых обещаний стыд лишь делался сильнее.



Мы повзрослели достаточно для того, чтобы ходить на вечеринки. Карл пил больше, чем следовало бы. И чаще, чем следовало бы, ввязывался в неприятности. Мне это было на руку – так у меня появилось место, где я мог делать то, чего у меня не получалось дома. Защищать своего младшего брата. Это было несложно, я лишь вспоминал все, чему учил меня папа: бил первым и сильно. Бил по лицам, словно это были боксерские груши с нарисованным на них папиным лицом.

Но рано или поздно время пришло бы.



Оно и пришло.

Однажды Карл рассказал, что был у врача. Там его осматривали и задавали кучу вопросов. И что-то заподозрили. Я спросил, что случилось. Карл спустил штаны и показал мне. Я так разозлился, что даже заревел.

В тот вечер перед сном я пошел в сарай и взял охотничий нож. Нож я положил под подушку и принялся ждать.

Он явился на пятую ночь. Свет в коридоре он выключил, поэтому в дверном проеме я видел лишь силуэт. Сунув руку под подушку, я сжал рукоятку ножа. Как-то раз я спросил дядю Бернарда – тот знал все о саботаже в Усе во время войны, – и он сказал, что бесшумно убить можно, воткнув нож врагу в спину, примерно туда, где находятся почки. И что перерезать глотку в действительности намного сложнее, чем в кино, что многие обрезают себе большой палец на той руке, которой они держат врага за горло. Где именно находятся почки, я не знал, но можно же пырнуть ножом несколько раз, чтобы наверняка. А если не получится, придется резать глотку, и хрен бы с ним, с пальцем.

Фигура в дверном проеме покачнулась. Похоже, пива он выпил больше обычного. Он стоял на пороге и словно раздумывал, не ошибся ли дверью. Ошибся, да. Много лет ошибался. Но этот раз будет последним.

Потом послышался вздох. Или, может, он принюхивался.

Дверь захлопнулась, комната погрузилась в темноту, и я приготовился. Сердце у меня колотилось так, что я чувствовал, как оно стучится о ребра. Но потом я услышал его шаги на лестнице и понял, что он передумал.

Затем хлопнула входная дверь.

Неужто он что-то учуял? Я читал, что адреналин обладает выраженным запахом, который наш мозг – сознательно или неосознанно – улавливает и заставляет нас быть начеку. Или там, в дверях, отец принял для себя какое-то решение? Он не просто ушел отсюда, но и решил покончить с этим? Раз и навсегда?

Я лежал, чувствуя, как дрожу. И когда из горла у меня вырвалось какое-то сипение, я понял, что не дышал с того самого момента, как открылась дверь.