Королевство

Совсем скоро я услышал плач. Я снова затаил дыхание, однако это плакал не Карл – он дышал ровно и тихо. Плач доносился из печной трубы.

Я выскользнул из постели, оделся и спустился вниз.

Мама сидела на кухне в темноте. На ней был красный халат, больше похожий на пальто. Она смотрела в окно, в сторону сеновала, где зажегся свет. Она сжимала в руках стакан, а перед ней на столе виднелась бутылка бурбона, которая много лет стояла нетронутая в серванте.

Я сел рядом.

И посмотрел туда же, в сторону сеновала.

Мама осушила бокал и налила еще. С того вечера в Гранд-отеле она впервые пила спиртное не под Рождество.

Когда она наконец заговорила, голос у нее дрожал:

– Ты знаешь, Рой, что я очень люблю твоего отца и не смогу без него жить.

Это звучало словно вывод, точно она вела сама с собой долгий молчаливый спор.

Я ничего не ответил и лишь молча смотрел в сторону сеновала. Ждал, что оттуда раздастся какой-нибудь звук.

– А вот он без меня жить может, – продолжала она. – Знаешь, когда я рожала Карла, роды проходили тяжело. Я потеряла много крови и лежала без сознания, и врач попросил твоего отца принять решение. Операцию можно было сделать двумя способами. Один создавал угрозу ребенку, а второй – угрозу матери. Твой отец выбрал опасный для меня, Рой. Потом он говорил, что я сделала бы такой же выбор. И был прав. Однако выбирала не я, Рой. Выбирал он.

Чего же я ожидал услышать с сеновала? Да, я знал, чего жду. Выстрела. Когда я спускался по лестнице, дверь в сарай была открыта, а ружье, обычно висевшее высоко на стене, исчезло.

– Но если бы мне пришлось выбирать ваши с Карлом жизни против его, то я выбрала бы его, Рой. Знай об этом. Такая уж я мать. – Она поднесла стакан к губам.

Прежде она так со мной не говорила, и тем не менее мне было плевать. Думал я лишь о том, что происходит на сеновале.

Я встал и вышел на улицу. Лето подходило к концу, и ночной воздух ласково погладил меня по щекам. Я не торопился. Шагал размеренно, почти как взрослый. Дверь на сеновал была распахнута, и я увидел ружье – оно стояло у косяка. Подойдя ближе, я заметил под одной из балок стремянку с переброшенной через нее веревкой. Но еще раньше я услышал глухие удары о боксерскую грушу. Заходить внутрь я не стал, остановился у порога, но так, чтобы видеть отца. Он колотил грушу. Знал ли он, что в своем воображении я рисовал на этой груше его лицо? Думаю, знал.

Он поставил там ружье, потому что сам не смог завершить начатое? Или оно меня и ждало?

Тепло отхлынуло от моего лица, щеки и тело заледенели, а ветер дул сквозь меня, словно я был каким-то конченым привидением.

Я смотрел на отца. Чувствовал, как ему хочется, чтобы я остановил его, прекратил то, что он творит, остановил его сердце. Все было готово, он обставил все так, что со стороны будет казаться, будто он сам это сделал, а стремянка с веревкой дополнят картину. Мне всего-то и нужно было выстрелить в упор и положить ружье возле тела. Меня пробирала дрожь. Я утратил контроль над телом, оно больше меня не слушалось, руки и ноги тряслись и дергались. Страх и гнев покинули меня, а на их место пришли беспомощность и стыд. Потому что у меня не получалось. Ему хотелось умереть. Мне хотелось, чтобы он умер. И все равно не получалось. Потому что он – это я. И я ненавидел его и нуждался в нем, подобно тому как я ненавидел себя самого и нуждался в себе. Я развернулся и поплелся назад, слыша, как он стонет и бьет, ругается и бьет, всхлипывает и бьет.

На следующее утро мы, как ни в чем не бывало, завтракали. Выглянув в окно, папа сказал что-то о погоде, а мама торопила Карла, чтобы тот не опоздал в школу. Словно все случившееся ночью мне приснилось.





28




Спустя несколько месяцев после того, как я заглянул на сеновал, в мастерскую к нам заехала госпожа Виллумсен – пригнала на техосмотр свой «сааб-сонет» 1958 года, родстер и единственный в деревне кабриолет.

В деревне говорили, что жена Виллумсена – фанатка одной норвежской поп-дивы семидесятых и пытается во всем ей подражать: такая же машина, такая же одежда, одинаковые прически, макияж и манера поведения. Она даже пыталась говорить знаменитым контральто. Я был слишком молод и поп-певицу не помнил, однако в том, что госпожа Виллумсен – настоящая дива, ни секунды не сомневался.

Дядя Бернард был у врача, поэтому тачку пришлось осматривать мне.

– Корпус изящный, ничего не скажешь. – Я погладил крыло.

Усиленное пластиком стекловолокно. Дядя Бернард говорил, что «Сааб» выпустил менее десяти экземпляров этой модели и что Виллумсену пришлось раскошелиться сильнее, чем хотелось бы.

– Спасибо, – поблагодарила она.

Я открыл капот и осмотрел двигатель. Проверил клеммы и крышечки, стараясь работать руками так, чтобы похоже было на движения дяди Бернарда.

– Ты, судя по всему, знаешь, как обращаться с машиной, – похвалила она, – хоть и молод.

Пришла моя очередь благодарить.

Денек выдался жаркий, перед этим я чинил грузовик, поэтому спустил лямки комбинезона, так что, когда приехала жена Виллумсена, я разгуливал с голым торсом. Теперь я постоянно колотил боксерскую грушу, поэтому там, где прежде были лишь кожа да кости, сейчас обозначились мышцы, и, объясняя, зачем приехала, госпожа Виллумсен оценивающе скользнула по мне взглядом. А когда я натянул футболку, наша местная дива вроде как даже расстроилась.

Я захлопнул капот и повернулся к ней. В туфлях на высоких каблуках она не просто была выше меня – она прямо-таки нависала надо мной.

– Ну как? – прогудела она своим грудным контральто. – Тебя все устраивает?

– Пока да, но надо будет еще повнимательнее поглядеть, – ответил я с напускной уверенностью, будто глядеть стану я, а не дядя Бернард.

Я догадывался, что выглядит она моложе своих лет. Брови точно сбрили, а потом заново нарисовали. Над верхней губой виднелись морщинки. И все равно госпожа Виллумсен была из тех, про кого дядя Бернард говорил: «В самом соку».


– А потом… – она чуть склонила голову и посмотрела на меня так, словно пришла в мясную лавку, а я – кусок мяса на прилавке, – когда поглядишь?

– Посмотрим на двигатель, поменяем то, чего надо поменять, – ответил я, – разумеется, все в разумных пределах, не перегибая палку. – Последнюю фразу я тоже позаимствовал у дяди Бернарда. Вот только прямо в середине фразы я сглотнул.

– Значит, в пределах разумного. – Она улыбнулась так, будто я сыпал остротами, достойными Оскара Уайльда.

Впрочем, в те времена я про Уайльда и слыхом не слыхивал. Зато как раз в этот момент до меня начало доходить, что не только у меня в голове вертелись похотливые мысли. Сомнений не оставалось – госпожа Виллумсен кокетничает со мной. Нет, я и не надеялся, что она хочет чего-то большего, но госпожа Виллумсен, по крайней мере, не пожалела времени, чтобы чуточку поиграть с семнадцатилетним сопляком, – так порой взрослая кошка, вышагивая по своим делам, дернет по пути висящий на удочке поплавок. И этого было достаточно, чтобы я гордо выпятил грудь.

– Но я уже сейчас вижу, что чинить там особо нечего. – Я вытащил из кармана комбинезона серебряную коробочку со снюсом и привалился к машине. – Эта машинка – что надо. Для своего возраста.

Госпожа Виллумсен рассмеялась.

– Рита, – представилась она, протянув мне белую руку с кроваво-красными ногтями.

Будь я погалантнее, то поцеловал бы ее, но вместо этого я убрал коробочку со снюсом, вытер руку свисающей из заднего кармана тряпкой и по-взрослому пожал госпоже Виллумсен руку:

– Рой.

Она задумчиво смотрела на меня:

– Чудесно, Рой. Но сжимать так крепко не надо.

– Чего-о?

– И лучше говорить не «чего», а «что» или «простите». Попробуй еще раз. – Она вновь протянула мне руку.

Я снова взял ее. На этот раз бережно. Госпожа Виллумсен отдернула руку:

– Не надо брать ее так, будто она стеклянная, Рой. Я даю тебе свою руку, и на несколько секунд она – твоя. Поэтому обходись с ней по-доброму, бережно, так чтобы потом ее вновь тебе подали.

Она в третий раз протянула мне руку.

И я обхватил ее руку обеими своими.

Погладил ее. И приложил к своей щеке.

Хрен знает, откуда я такой смелости набрался. Но теперь она у меня появилась – смелость, которой мне так недоставало, когда я стоял возле сеновала и смотрел на ружье.

Рассмеявшись, Рита Виллумсен быстро огляделась, словно желая убедиться, что нас никто не видит, и спустя еще несколько секунд медленно высвободила руку.

– Способный ученик, – проговорила она, – способный. Завтра уже станешь мужчиной. Кому-то с тобой очень повезет, Рой.

На заправку въехал «мерседес». Из него выскочил Виллумсен. Едва удостоив меня кивком, он поспешил распахнуть перед госпожой Виллумсен дверцу. Нет, перед Ритой Виллумсен. Он придерживал ее под локоть, а она шагала к машине – с высокой прической, на каблуках и в длинной узкой юбке. Когда они уехали, меня охватило одновременно возбуждение и смятение из-за вдруг открывшейся передо мной перспективы. Возбуждение оттого, что я сжимал в своих руках руку госпожи Виллумсен, чувствуя, как ее острые ногти щекочут мне ладонь. И еще оттого, что она – дорогостоящая супруга Виллумсена, того самого, что всучил папе разбитый «кадиллак», а позже хвастался этим. Причиной же смятения был двигатель «сааба», где все, похоже, располагалось задом наперед. Коробка приводов почему-то находилась перед двигателем. Позже дядя Бернард объяснил мне, что это потому, что вес в «сонете» распределен особым образом, что даже коленчатый вал развернут так, чтобы мотор поставить не там, где у других машин. «Сааб-сонет». Удивительный автомобиль. Какая бесполезная красота, чудесная и устаревшая.

Я копался в «саабе» до поздней ночи. Проверял, крутил, менял. Меня распирало от неведомой прежде, непонятно откуда взявшейся энергии. Хотя нет, понятно откуда. От Риты Виллумсен. Она прикасалась ко мне. Я прикасался к ней. Она видела во мне мужчину. Или, по крайней мере, мужчину, которым я, возможно, стану. И от этого что-то во мне изменилось. Когда я, стоя в смотровой яме, дотронулся до днища автомобиля, член у меня вдруг окаменел. Я прикрыл глаза и представил себе это. Попытался представить. Полуобнаженная Рита Виллумсен на капоте своего «сааба» манит меня к себе пальцем. С кроваво-красным ногтем. Тьфу.

Я прислушался, но нет, кроме меня, в мастерской никого не было, и я расстегнул молнию на комбинезоне и спустил штаны.



– Рой? – прошептал в темноте Карл, когда я уже собирался залезть на верхний ярус.

Я хотел было сказать, что устал на работе и что сейчас пора спать. Но что-то в его голосе насторожило меня. Я включил ночник у него над кроватью. Глаза у Карла покраснели от слез, а одна щека распухла. У меня свело живот. После того вечера, когда папа поставил возле входа на сеновал ружье, он сюда не заходил.

– Он что, опять тут был? – прошептал я.

Карл кивнул.

– Он что… он еще и избил тебя?

– Да. Я думал, он меня придушит. Он как взбесился. И все спрашивал, куда ты подевался.

Я выругался.

– Не уходи больше, – попросил Карл, – когда ты тут, он не приходит.

– Но, Карл, я же не могу все время здесь сидеть.

– Значит, я уйду. Я больше не могу… я не могу с ним жить, ведь он же…

Одной рукой я обхватил Карла за плечи, а другой прижал его голову к своей груди, чтобы его всхлипы не разбудили маму с папой.

– Я все улажу, Карл, – прошептал я, уткнувшись в его светлые волосы, – клянусь. Тебе не придется от него убегать. Я все улажу, слышишь?