Красная планета

То, что Д. успел посмотреть на Форуме, не имело ничего общего с театром, который он знал и думал, что любит – с театром, куда он провалился в юности и где встретил актрису, ставшую его женой. Эти новые режиссеры вряд ли вообще ощущали магию классического театра. Во всем, что он видел, он видел другое. И в “Трех сестрах”, и в раннем Брехте, которого привезли до странности много, – это был вопль изумления перед скоротечностью жизни и количеством зла, которое отпущено человеку. Точно такую же кирпичную стену, которая бесшумно придвигалась в “Барабанах в ночи”, он ощущал в себе самом. Она росла в тишине его души годами, а эти кричали сейчас и во весь голос. Он почувствовал себя частью крика. Его ровесники давно стали тем, кем стали, и просто доживали, доигрывали роли – а он вынырнул из небытия в новое время таким, каким был раньше. Театр, в котором он исчез на пятнадцать лет, просто приостановил ход времени. Ценой, которую пришлось заплатить за этот антракт, были его неудачный брак, одиночество и мысли о самоубийстве. Но сейчас он не хотел об этом думать. Он выбирал то, что видел.





18. Музей пыток

Июль, 2015





I


Квартира Даниелы была на последнем этаже. Окна трех комнат, расположенных анфиладой, смотрели на кирпичную стену, а окно в ванной – во двор, где в окружении велосипедов стояла посеревшая от времени скульптура нимфы или богини. Стена и особенно карниз соседнего дома находились так близко, что Саша и раньше представлял, как перепрыгнет через переулок на крышу. Он мог бы забраться под купол, чей барабан виднелся, если высунуть голову. Он даже слышал хруст черепицы.

Когда-то в этой вытянутой и темной, похожей на вагон поезда, квартире они провели с женой медовый месяц. Они метались между улицей, где задыхался римский август, и спальней, которую до озноба выхолаживал старый кондиционер. Когда Даниела только вернулась из Москвы в Рим, на лето они с отцом уезжали на море. Тогда-то в Рим приезжали они, а потом догоняли их. Побережье на юге было плоским и скучным, и через несколько дней Саша возвращался в Рим под предлогом “работать”. Хотя почему же “под предлогом”? Он закончил здесь книгу – вот за этим столом, покрытым огромным куском стекла, под которым среди счетов и программок сохранились, наверное, и его бумажки.

Он оделся и стал спускаться на улицу, чтобы позавтракать. На лестнице он с удовольствием перечитал надпись, это имя было выбито в камне на наддверной балке. Видно, Solomonius хотел оставить по себе долгую память. Они с сыном каждый раз придумывали историю этому Соломону. Раввин синагоги, однажды он находит паспорт на имя Nicolas Gogol. Или…

Саша надавил на тяжелую дверь и вышел в переулок. Полицейский участок, ощерившийся скутерами; пустующая лавка ювелира; продавец сицилийских сладостей – за годы его отсутствия ничего не изменилось. Когда в табачной лавке ему подали кофе, он машинально сказал danke, и это было все, что осталось от Германии. Вчерашнее путешествие отодвинулось в памяти как длинный фильм, который с трудом заставляешь себя пересматривать. Закончить историю с тубусом, и он свободен. “Попробую связаться с Фришем по скайпу”, – решил Саша.





II


На ступеньках церкви всегда кто-то сидел, пили из пакетов или хрустели городской картой. А кафе выставляло столики немного ниже. Первым на дверной колокольчик откликнулся старик в фартуке. Он стоял за кофемашиной, и узнал Сашу, или сделал вид. А девушка кивнула, не поднимая взгляда от кассы. Через минуту она принесла завтрак и молча составила тарелки на стол. Старик наблюдал за ней через стекло. Наверное, вдовец – других женщин Саша за стойкой не видел. А девушка мечтает снять проклятый фартук и уехать. Но кто будет стоять на кассе? “Чужого человека старик не хочет, – начал по привычке сочинять Саша. – Хорошо, если бы тесть занял его место. Но о замужестве девица не хочет и слышать. Тогда пусть займется домом. Сделай ремонт, говорит он – вот деньги. Ну, она и занялась. Сделала. Окно пробила в своей комнате, на восток. Третье. Что еще за святая троица, спрашивает отец. Какой-какой бог? Он надеется, что плохо расслышал, и переспрашивает. Но нет, все верно. Не зря говорят, что сирийской Оронт впадает в Тибр, вся грязь оттуда. И кто? Собственная дочка. Отец в бешенстве и тащит ее к префекту. Тот устраивает расследование. Из тех ли ты, спрашивает он, кто собирается перед восходом солнца и воспевает Христа, как если бы он был Богом? Христос и есть Бог, отвечает девица. Подумай хорошенько, увещевает префект, иначе нам придется собрать общину. Делайте что должно, говорит она. Принеси жертву богам, умоляет отец. Отрекись. Он обычный галилеянин, лишенный из-за безумия страха смерти, и мы забудем, что случилось (это говорит префект). Вспомни о матери, говорит отец, что бы она сказала! Но девица непреклонна, и тогда собирается суд, община принимает решение. Ее хлещут воловьими жилами, а раны растирают власяницей, но на следующий день следов от побоев на теле нет. Одна впечатлительная девица по имени Иулиания, увидев такое, даже объявляет себя христианкой. Ее тоже раздевают, подвешивают и глумятся. Но, хвала Господу, воля девиц не сломлена. И префект приказывает казнить новообращенных; отец сам отрубает дочери голову. Правда, торжествуют они недолго, той же ночью в городе гроза и оба злодея погибают. Их убивает молнией. Артиллеристы не зря считают Святую Варвару своей покровительницей. Известно ли вам, что ее мощи хранятся во Владимирском соборе? Их привезла византийская жена князя Владимира. Обратите внимание, пожалуйста, на фасад, как изящно архитектор вписал церковь в городскую застройку. Вы, наверное, уже прочитали табличку. Dei Librari. Фасад церкви немного напоминает корешок книги, не правда ли? Нам повезло, она открыта. Здесь мы видим поистине уникальную коллекцию интерьеров, имитирующих разные сорта мрамора: каррарский, сицилийский, боттичино фьорито и другие. Прошу вас, отключите мобильные телефоны. Церковь Святой Варвары была построена…”





III


Саша составил пакеты с рынка у холодильника и тут же услышал скайп. Звонила жена, и он принялся ходить по квартире, показывая, как устроился. У Даниелы ничего не изменилось, сказал он, поворачивая камеру на стену, где висели рисунки их сына. Не забудь потом все убрать и вынести мусор, сказала жена. И найди, пожалуйста, мои очки, они остались в комоде. Где? Где зонтики. Какие рисунки, пап? На экране появился мальчишка. Саша хотел показать ему, но тот исчез. Когда ты обратно, спросила жена. Потом пропало изображение. Они перекинулись парой слов в темноте, а когда попрощались и он отключился, компьютер запиликал снова. Это был Фриш. Саша нажал на кнопку. Появился кусок крашеной стены с каким-то прибором и трубками. Больница, наверное. Но это был задний двор дома. Изображение задергалось, появился череп его приятеля, который был плохо выбрит. На щеке белела нашлепка из пластыря. Лицо Фриша напоминало маску. – Приветствую тебя, мой драгоценный друг, – сказала маска, едва разжимая рот. – Прости (он показал глазами на повязку). Не могу. – Как ты, как твоя… – очнулся Саша. – Что это было? – Непредвиденные обстоятельства, – ответил он. – Однако теперь все в прошлом. Как настроение у пана писателя? Ах, Рим, Рим (Фриш говорил быстро, словно не хотел лишних вопросов). Колизей, Форум. Феллини, Муссолини. Сладкая жизнь. Азы и зады цивилизации. А герр дихтер неплохо, я вижу, устроился (тут маска состроила укоризненное выражение). Завидую! Бедняга Фриш в Риме никогда не был. Может, махнуть? Примешь? Найдется, где преклонить больную голову? – Фриш улыбался. – Шучу, моим ранам прописан германский воздух. Аллес гут, Гитлер капут. – Скажи мне лучше (Саша перебил его) – что мне делать… Он посмотрел на тубус. – В Базеле никто не пришел. Наверное, надо передать картины. Времени у меня немного. – Да выброси ты их, – неожиданно ответил Фриш. – К свиньям собачьим. – Что? – Саша не понимал, всерьез он или нет. – Прости, – спохватился тот. – Снова шутка, снова неудачная. Я доставил тебе неудобство этими картинами, несколько неприятных минут. Все-таки три страны, две границы. Но жизнь коротка, а искусство вечно… – Повисла пауза, и, если бы маска не моргала, Саша решил, что трансляция остановилась. Ему вдруг пришла дикая мысль, что это очная ставка и Фриш говорит под запись. Что с той стороны сидят полицейские или, хуже того, бандиты, которые напали на него вчера на немецкой заправке. Робин Гуды из Чернигова. И он решил ни о чем не спрашивать первым. – Благодарность моя безмерна, – напомнил Фриш. – Он покажет тебе город. Он… – Фриш замолчал и посмотрел вниз, как будто читал по шпаргалке. – Кто? – спросил Саша. – Что это я! – спохватился Фриш. – Какая бестактность. Сморозил, сглупил. Сеньор скритторе и сам может показать Рим кому угодно. Но все ж не пренебрегай. Да ты его, собственно, знаешь… – Это он добавил как бы в задумчивости. – Кто он? – повторил Саша. – Где тебе удобно, где ты остановился? – не слушал Фриш. – Дай адрес, я записываю. – Саша отрицательно качнул головой: – Пришли номер, я договорюсь сам, – сказал он. – Умно, – согласился Фриш. – Сам не люблю испорченных телефонов. Так во сколько? – Саша посмотрел на продукты, которые не убрал в холодильник. – Пришли номер, – повторил он. – Добре, – сказала маска. – Но только не затягивай. Как говорится, с плеч долой, из головы вон.





IV


Это была пачка выцветших палароидов в оранжевой коробке Hermes. Компания молодых людей, юношей и девиц с шевелюрами, позировала у окна в этой самой квартире. Судя по одежде, конец восьмидесятых. Кроме Даниелы тут был ее брат, тощий губастый подросток, похожий на Мика Джаггера, остальные незнакомы. Кто-то курил, кто-то сжимал бутылку. Даниела в короткой юбке – стройная фигура. А рядом будущая жена Саши. Она потом часто рассказывала, как провела лето в Риме среди университетских приятелей Даниелы. Да вот этих, по всей видимости. Границы только открылись, и она отправилась с свое первое путешествие. Даниела всегда помогала ей, особенно, когда перебралась на родину. Она выросла в СССР и хорошо знала, что это такое, когда нечего надеть, нечем накраситься. Она делала это, словно возвращала долг. Но потом все переменилось. Отец разорился, жить в Риме стало бессмысленно дорого, и они разъехались: отец с мачехой на юг, а Даниела в Лондон, где нашла работу. Квартиру они сдавали. Это было в середине 90-х, когда в Москве, наоборот, жизнь пошла в гору, и теперь уже Сашина жена приглашала подругу – на Новый год. Постепенно та стала частью их семьи, тем более что своей не обзавелась. А снимки были свидетельствами жизни, когда обе девушки были одинаково беззаботны. Она счастлива, а его нет в ее жизни. Что Саша делал в это время? Когда она любила Рим, когда ее обнимали молодые люди? Как бывает только в юности? Писал, был ответ; его не печатали; он писал больше, его стали печатать; как будто отдавал, что должен. Но кому и зачем? Вместо того, чтобы обниматься с пьяными вином и беспечностью людьми? Та жизнь, которую они прожили вместе, была наполнена взрослым счастьем, но досада, что, пока Саша писал, он упустил что-то важное, осталась. Когда он увидел фотографии, он ощутил ее.





V


– Пронто, – сказала трубка. – Я могу говорить по-русски? – спросил Саша. – Да. – Я привез… Фриш… – Я знаю. Сегодня вам удобно? Мой адрес… – Нет-нет, – перебил Саша. – Я никуда не поеду, мало времени. Давайте здесь (он назвал мост). Вечером. Договорились? В руках у меня будет… – Я знаю, – повторил голос. Они попрощались, и теперь Саша стоял, в оцепенении переводя взгляд с предмета на предмет. Пора было обедать. Он оделся и медленно, словно пересчитывая ступени, спустился на улицу. Значит, сегодня? Солнце стояло в зените, мрамор от жары лоснился. В небе над набережной, куда он вышел, колыхалась стая птиц. Она была похожа на сетку, и, когда эта “сетка” опустилась на ближайший тополь, дерево наполнилось оглушительным треском.

Саша потушил сигарету и спустился с моста. Он решил сделать крюк и свернул на Джулию. Солнце почти не проникало на эту прямую и узкую, как тоннель, улицу. Первый день в Риме они с женой всегда начинали отсюда. У фонтана фотографировалась группа туристов, и Саша встал поодаль. Когда они ушли, он снял очки и подставил голову под воду. Ледяная, она обожгла кожу. Уф, хорошо. “В тени карниза Микеланджело… где воздух похоронен заживо…” Саша двинулся дальше, упирая ступни в блестящие и круглые, словно черепа, камни. Он вышел на площадь. За темным стеклом знакомой витрины Саша различил пирамиды стульев. Значит, кафе закрылось. С Катей, хозяйкой этого кафе, он был знаком, она немного говорила по-русски и всегда расспрашивала о Москве. Катя была там в 70-х и вспоминала Москву с восторгом, а Саше было неловко: он давно разлюбил родной город. Ее Франко работал художником в римской опере и однажды устроил места на “Джоконду”. Но всё не может быть вечным даже в вечном городе, да. И Саша сел в кафе напротив. Пока он ждал обед, на улицу вкатился трехколесный грузовой мотоциклет. Водитель – старик в красной выцветшей бейсболке – отпер узкую дверь в стене, и они с женой принялись заталкивать машину. Но покрышки скользили по булыжнику, машина скатывалась в переулок, и вскоре старик сдался и сел за столик. Равнодушно глядя перед собой, он ждал, пока его старуха кричала по телефону, вызывая какого-то Массимо. Когда в переулке образовалась пробка, официант снял фартук и втроем они, наконец, затолкали машину в стойло. Старик вернулся за столик и подмигнул Саше. Тот кивнул в ответ: “Привет, Соломон”.





VI


Саша хотел закрыть компьютер, но передумал и набрал: “Огонь любви”. Он хотел написать рассказ с таким названием. Об этой истории Саша узнал в Костроме и решил подарить ее своему прадеду. Но его отвлек тубус. Саша лег на кровать и уставился на освещенную стену. “А что бы ты хотел там увидеть, – спросил он эту стену. – “Возвращение блудного сына”, что ли? Пачки с героином?”

Он рывком встал, подошел к столу и быстрыми, чтобы не передумать, движениями отвинтил крышку. Из тубуса с тихим свистом выпал тяжелый сверток. Папиросная бумага, еще бумага. Один край он прижал компьютером, другой – лампой. Темный фон, спина в халате. Зеленое сукно. Возится с чем-то, а голову повернул: окликнули (Саша приблизил лицо). Не может быть, чтобы пахло краской. Это же середина XIX века. Колорит вообще рембрандтовский. Соломон? Жаль, не разобрать подпись. А второй холст был разрисован акриловыми красками, это была современная живопись.


Когда Саша проснулся, стена за окном погасла. Он услышал музыку, подошел к окну, закурил и выглянул. Арфистка сидела у стены, некрасиво расставив ноги. Ее инструмент напоминал оконную раму. Девушка играла битловский шлягер, и несколько человек стояли вокруг, а один даже подпевал. Саша перевел взгляд на мост – там уже расположились собачники и торговцы, и марроканец, который толкал наркотики. Он вспомнил голос в трубке. “Отдам картины, дальше у меня свои планы”, – решил он и посмотрел на тубус. До встречи оставалось четверть часа.



От удара дверью арфистка сбилась, но быстро подхватила. Он кинул монету, зашел в кафе и купил рожок мороженого, но в духоте не почувствовал вкуса и выбросил. Поискал салфетку. Не нашел. Пересек улицу, встал у парапета и посмотрел на мост. “Этот? Или?” Саша неспешно поднялся и прошел в толпе на ту сторону, где распаковывались музыканты. Вернулся. “Здесь или дальше?” – соображал он. “А, вот хорошее место”. “Если что, брошу в воду”. Но что “если что”? Он поставил тубус на землю, а сам отвернулся к воде. Маслянисто блестевший Тибр был неподвижен, зато по-вечернему истошно кричали птицы. Потом взвыла сирена и стая птиц взмыла в воздух. С наступлением темноты Рим утопал в огнях и звуках. Английская, итальянская, немецкая, русская, китайская… В коконе из этих звуков Саша казался себе персонажем какого-то старого, черно-белого еще, фильма. На несколько секунд мысль эта отвлекла его, а когда Саша опустил глаза, тубуса на асфальте не было. Он поднял голову и встретился взглядом с человеком, который держал тубус. Перед ним стоял Вадим Вадимыч.





VII


– Во времена Муссолини тут был госпиталь, – Вадим Вадимыч открыл дверь и пригласил Сашу в квартиру. – А в этом крыле находилось отделение военной психиатрии.

ВВ провел рукой по стене с кафелем:

– Правда, осталась от госпиталя одна только стенка. Но дух живет где хочет, правда?

Саша услышал как ВВ рассмеялся: тихо и отрывисто, словно нос продувал.

– Садитесь, сейчас кофе, – предложил он. – Или вино? Тогда нужен штопор.

ВВ положил тубус, который тут же откатился к стопке деревянных реек. Он открыл ящик и быстро закрыл его. Поднял глаза. Несколько свисающих ламп освещали столешницу, а над кафелем из стены торчали железные кольца. ВВ сдвинул рулоны, чтобы расчистить место для стаканов. В банке, которую он убрал под стол, качнулась и чуть не перелилась густая жидкость. Саша помог ему перетащить резак.

– Сейчас, – приговаривал ВВ. – Расчистим. Хотите лед?

– Что?

– А его и нет.

ВВ гремел пустотой в холодильнике.

Свет падал на его лицо снизу.

– У меня в детстве была такая марка, – заметил Саша. – Лицо освещено у кочегара как у вас.

– Что?

– А вождь смотрит в окно паровоза, – добавил он.

ВВ выложил персики на тарелку:

– Куда смотрит?

– Уж точно не в вашу сторону.

– Уверены?

Он вывалил персики с тарелки на стол, те бесшумно покатились. ВВ поймал их и сложил как бильярдные шары в кучу.

– Думаете, я мечтал вот об этом?

Он обвел комнату невидимой палочкой и добавил:

– Лопухов.

– Что Лопухов?

– А картина. О который вы говорите. У меня с этой маркой связана одна аберрация детская. Я видел не лицо в кепке, а страшную морду.

– Не припоминаю.

– Я покажу.

– Может, лучше эти? – Саша кивнул на тубус.

– А что бы вы хотели увидеть?

– “Возвращение блудного сына”, – со злостью ответил Саша. – Кстати, я познакомился с вашей сестрой.

– Надеюсь, она не слишком вас фрустрировала. – Она хорошая. – М, м! – Вадимыч уже расправился с персиком и теперь слизывал сок с пальцев. – Выдающийся характер. Сам пропадай, а товарища выручай.

– Где она сейчас? – спросил Саша.