Красная планета

Через год, когда первый мой роман был опубликован, неожиданно дал знать о себе турецкий писатель. Вовремя тогда исчезнувший, он снова появился в моей жизни, но уже по собственной воле. Он решил, что мою книгу должны прочитать у него на родине. Тут же нашелся и переводчик, а затем и издатель, и меценат, выступивший в поддержку книги. Так я снова очутился на берегу Босфора.



Теперь, когда книга жила своей жизнью, мне не хотелось вспоминать о прошлом, тем более что город неожиданно открылся мне стороной, которую я только мечтал увидеть. Есть в январе короткое зимнее время, когда целыми днями идет снег. Стамбул словно замирает под его мокрыми, похожими на овечью шерсть, хлопьями. Улицы и лавки, рестораны и базары пустуют, аэропорты закрыты, транспорт, парализованный снегопадом, не ходит. Утаптывая снежную кашу, ты идешь по белому лабиринту. Исчезают грязь, шум. Тишина словно выткана белизной. Город, каким его видели великие султаны, и каким их видения воплотили великие архитекторы, придвигается вплотную. Пока идет снег, времени как будто не существует. И вот ты идешь внутри этого сна, разглядывая его диковины, пока ноги случайно не выносят тебя в знакомый переулок. Вот обсыпанный снежной пудрой кипарис; белые купола, похожие на крышечки от чернильницы; знакомая лестница, заваленная снегом; деревянная дверь, откуда три года назад ты вышел.



Я постучал, прислушался – только сердце колотилось в доски. “Значит, не судьба, – с горькой усмешкой сказал я. – Да и следов нет”. И в тот же момент услышал голос. Это был бородач, который высунулся в окно и звал меня. Когда я поднялся к нему, я понял, что попал в лавку ковров, и кое-как объяснился, то есть сказал правду: что ищу госпожу Эсру, которая помогла мне с книгой, и что теперь, когда книга вышла, мне хотелось отблагодарить ее. Я сказал это так, как если бы ничего не знал о ней. Притворился случайным знакомым, каким и был, по правде сказать. С холодным спокойствием я ждал приговора. Бородач, невольно ставший моим судьей и палачом, улыбнулся и закивал. “Пять минут! – сказал он. – Эсра-ханум вышла пообедать и вернется через пять минут. Господин может подождать здесь, я принесу чай. Вы будете моим гостем. Садитесь, из этого окна будет видно, когда она вернется”.



Тяжесть, которую все это время я носил в себе, я по-настоящему ощутил только тогда, когда бородач освободил меня от нее. Один человек во мне ликовал: “Она жива!” А другой делался все угрюмее.

“Жива? Отлично. Но что ты тогда здесь делаешь?

Ведь твоей судьбой она даже не поинтересовалась?” “Такой снег, господин, ах, какой снег”, – вздохнул продавец. Я посмотрел в окно – действительно, от моих следов в переулке ничего не осталось.

“Напишу записку”, – решил я. Словно подслушав мои мысли, продавец вышел и вернулся с карандашом и бумагой. Подышав на пальцы, я принялся писать. Несколько строчек буквально вылетели из-под грифеля, но это было начало письма к возлюбленной. Той, с которой я провел ночь и которую мысленно желал. Перечитав эти строки, я решил выбросить письмо несуществующей женщине в печку. Что передать этой? Даже книгу, которая лежала в кармане, она прочитать не сможет.

“Нет, никакого письма не будет, – подумав, сказал я. – Простите за беспокойство. На словах ничего передавать не надо тоже. Хотя… (тут во мне проснулся некто мстительный) – скажите, что заходил русский писатель. Да, так и скажите. А больше ничего говорить не надо”.

Когда я вышел на улицу, с побелевшего неба, крутясь и вращаясь, падал снег. Он стирал мои следы и границу между землей и небом. Глядя на его пелену, я постепенно уверился, что не существовало ни нашей встречи, ни нашей невстречи. Если бы не книга в кармане, я мог бы представить, что никогда не писал ее тоже.



Через два года книга вышла на турецком и мой издатель решил устроить творческую встречу. Так я снова очутился в этом городе. Вечер в книжном подходил к концу, а я все смотрел поверх голов, искал Эсру. Но нет, она не пришла. Ее не было, хотя я настоятельно просил издателя пригласить госпожу Эсру на нашу встречу. Теперь, когда моя книга вышла на ее языке, мне не терпелось, чтобы она прочитала ее. Хотя… Что, если она уже прочитала ее? И не пришла только потому, что разгневалась за ночь любви, которую я приписал нам? Не сомневаюсь, турецкая женщина способна на это. А может быть, издатель попросту не нашел ее адреса, ведь она могла выйти замуж и сменить фамилию, переехать в другой город.

Утром следующего дня я отправился по знакомому адресу. Стуча покрышками по булыжнику, машина такси взобралась на холм и остановилась. Я расплатился и вышел. То, что я увидел, мало напоминало то, что хранилось в моей памяти. На месте сгоревшей усадьбы шла стройка и три бетонных этажа уже возвышались над переулком. Тихие домики были перестроены или исчезли за рекламными щитами, и только лестница и кипарис над стеной остались прежними.

Когда молодой человек принес чай, я поинтересовался, что это за организация, которая теперь расположилась в старинном медресе, ведь раньше здесь были… “Да, раньше здесь были художественные мастерские, – подтвердил он. – А теперь культурный арт-центр. Господин может приобрести керамику и бусы, которые изготавливают наши ученики”.

“Также мы издаем книги”, – поклонился он.

“Все это очень хорошо, – ответил я. – А можно ли мне видеть госпожу Эсру? Переводчицу, которая когда-то работала здесь? Работает ли она здесь сейчас? Когда-то она очень помогла с книгой, и мне хотелось бы отблагодарить ее”.

“Вот она, эта книга”, – я показал сверток.

“Эсра-ханум? – Почтительно откликнулся молодой человек. – Конечно! Она директор нашего центра. Как представить господина?”

Я вижу лицо, которое столько раз представлял себе и никогда не мог представить полностью. Эсра почти не изменилась, только платок, под который она спрятала волосы, слегка округлил ее лицо. Тот же тревожный взгляд вишневых глаз. И снова невозможно понять, о чем она думает. Узнала она меня или нет? Я напомнил ей нашу встречу. Ее глаза сузились. Что-то мелькнуло в них злое и беспомощное, но потом черты лица смягчились. Она опустила глаза. “Да, – вежливо ответила Эсра. – Конечно, помню. Поздравляю вас”.

Она взяла книгу, и я заметил обручальное кольцо. “Спасибо, – добавила она, – я обязательно прочитаю. Теперь, когда нас объявили культурной столицей Европы, наш культурный центр… в этом знаменательном году… нам чрезвычайно важно… между нашими народами…”

Она говорила как школьница, которая отвечает выученный урок. А я смотрел на ее губы. Я вспоминал, какими податливыми они были, когда, напуганная тем, что случилось, она прижимала их к моим губам.

“Мне хотелось бы подписать книгу”, – сказал я. “Вам обязательно надо это сделать, – ответила Эсра. – Только одна просьба, подпишите её нашему центру. Для нас это важно”.

Подписанная книга лежит на столе. “Эстер!” – зовет она кого-то. Из кельи бесшумно появляется девушка. Она уносит книгу. Эсра протягивает руку. Я пожимаю сухую маленькую ладонь и поднимаю взгляд. В ее глазах мелькает досада, и это досада на упущенную возможность и неиспытанное чувство. Но жизнь состоит из множества историй, большинство из которых остаются непрожитыми, и это тоже читается в ее взгляде. Когда я выхожу на лестницу и оглядываюсь – она исчезла.



…Этот дом сразу понравился мне, он был узкий и высокий и нависал над переулком как старый шкаф с выдвинутыми ящиками. В то лето мы с женой приняли неожиданное решение и сбежали в этот город. Удрали ото всех, как делали в первые годы семейной жизни. В последнее утро нашего бегства я то просыпался, то засыпал снова, а когда просыпался окончательно – когда муэдзины уже зазывали на дневную молитву – жены рядом не было.

Кафе, где она любила пить кофе, находилось прямо напротив лавки. Я подошел к окну и несколько секунд любовался, как, рассеянно улыбаясь прохожим, красивая женщина курит за уличным столиком. Потом я оделся, спустился на улицу, подошел к жене и под горящими взглядами небритых мужчин поцеловал ее. Я с горечью признался жене, что за десять лет город изменился. Улицы приобрели европейский лоск, отовсюду доносилась иностранная речь. Дома, чье печальное очарование заключалось в запущенности, были отреставрированы. Заросшие сады и тесные переулки, где эркеры почти касаются друг друга, словно в низком поклоне, и заброшенные кладбища, оставленные на откуп бродягам и кошкам, – расчистили, вымостили и утыкали урнами и фонарями. Новое время не пощадило даже руины городских стен, их достроили и перекрасили, а что может быть ценнее руин – времени, которое можно потрогать?

Я благодарил судьбу, что застал прежний город, и все больше понимал моего писателя. Только он и муэдзины, казалось, оплакивали исчезновение того, что было. Да и сам я забыл себя прежнего. Те любопытство и отчаяние, например, подтолкнувшие пригласить Эсру, – или надежду, с какой я ждал ее в номере. Перечитывая любовные сцены в собственной книге, я уже не мог ощутить того, что давало мне силы сочинить их. Зачем? Ведь в новой жизни я был счастлив. “Ты так об этом рассказывал, – призналась жена, – что мне захотелось увидеть эту женщину из книги. Я захотела понять, каким ты был в прошлой жизни, когда мы не знали друг друга”. И я согласился, тем более что с прошлым меня уже ничего не связывало. “Эта женщина в книге – образ, – только предупредил я. – К реальности он почти не имеет отношения”. Жена потушила сигарету. “Мне нравится твое настроение, – сказала она. – Надеюсь, скоро ты сядешь за новую книгу”. “Я и сам почему-то верю в это место”, – ответил я.



Не буду описывать медресе, в нем, по счастью, мало что изменилось. Мы сели за столик, я заказал чай, а жена отправилась по кельям, которые теперь превратились в сувенирные лавки. “Ну что? – спросила она, вернувшись. – Она здесь?” Я еще раз оглядел медресе. Официантка… девушка в книжной лавке… Художница за мольбертом…

“Нет, – уверенно ответил я. – Все-таки десять лет прошло…” “А эта, смотри? – показала она глазами. – Так и ест тебя взглядом”. “Похожа”, – ответил я. “Так сходи проверь, – сказала жена. – Вот, оплати вещи. Она как раз идет к кассе”.

Жена сделала подбадривающий знак. Опустив глаза, я вошел на галерею и протянул деньги и сувениры. Под шелест оберточной бумаги наша ночь любви предстала в памяти такой, какой была на самом деле. “Почему ты молчишь, Эсра? – прошептал я. – Ты меня не помнишь?” Мы стояли так близко, что мне ничего не стоило поцеловать ее.

“Меня зовут Эстер, – ответила девушка. – Эсра-ханум в отпуске. Она будет через неделю. Что передать ей?”





9. Письма счастья


Рассказывает Фриш




Форма сидит на мне как влитая, не то что черниговская – из Москвы! Букет красных цветов, новенький ранец. Ботинки жмут немного, но это ничего, разносятся. Я крепко сжимаю мамину руку. Я слышу, как внутри ранца в такт шагам стучат карандаши в пенале. Сердце бешено колотится. Мне и страшно, и радостно. Все вокруг кажется необычным, и наш подъезд, и молочная кухня, и бочка с квасом.

Стриженые затылки, цветы, банты – на площади перед школой целое море детей. Как здорово, что я тоже часть этого моря! Сейчас начнется линейка, потом урок мира, потом взрослая жизнь, о которой я так мечтал… Но в этот момент кто-то толкает меня в спину. “Жид!” – слышу я. – Смотрите, жид!” В меня тычет пальцем незнакомый мальчишка. Я не знаю, что означает это слово, знаю только, что оно очень обидное. Меня захлестывает ярость. Я с размаху бью обидчика букетом по голове. Когда цветы разлетаются, он бьет меня в ответ. От неожиданности я падаю, из носа идет кровь. Под визг девчонок начинаются драка и свалка, пока нас не растаскивают взрослые. Урок мира я провожу в кабинете директора.

На третий день меня перевели в параллельный класс, но там история повторилась тоже. Я снова слышал “Жид!” и бросался в драку, и снова попадал в кабинет к директору. Вскоре моей матери надоело приходить за выговорами. Она сказала: вы школа, занимайтесь ребенком. А тебя посадят в колонию для малолетних преступников, где ты умрешь от голода (это она сказала мне). Так, не успев начаться, моя “взрослая жизнь” подошла к концу, и я решил хотя бы напоследок хорошо провести время. В свои шестнадцать мой троюродный брат Сашка Гроховский отсидел за взлом столовой и считался авторитетом у малолетних. От него я получил пароль для свободного перемещения по центру нашего города.

Рынок, кинотеатр Щорса, Парк культуры – в центре находились главные детские соблазны. По вечерам мы собирались на заброшенной колокольне, мы играли здесь в карты. По правилам проигравший должен был залезть на верхний ярус, но я стал первым, кому не повезло дважды: я не только проиграл, но и сорвался. Список травм был внушительный. Врач сказал, что я уцелел чудом. Мать рыдала. Свои первые каникулы мне предстояло провести на больничной койке. Целый месяц я учился ходить заново.



В шестом классе за прогулы и драку меня решили исключить из пионеров. На общем собрании против выступила только Аня Макаревич. Это было тем более неожиданно, что Анин отец работал в горкоме. После школьного собрания мы вышли на улицу вместе. Судьба снова убеждала меня в неоднозначности своих решений – мы подружились. Я стал бывать у них дома. Вечно голодный подросток из неблагополучной семьи, я был поражен содержимым их номенклатурного холодильника. Красивая умная девочка или сгущенка? Меня привлекало и то и другое. Как большинство девочек нашего города, Аня занималась музыкой. Она решила перевоспитать меня с помощью инструмента. Я сел за пианино, словно эта девочка загипнотизировала меня. Она села рядом. Я поцеловал ее. То, что потом произошло между нами на диване, было ошеломительно. Оказывается, на свете существовало удовольствие куда большее, чем друзья и карты.



В то лето Игорь Гутник наконец-то взял меня в футбольную секцию. Начались тренировки, и мы с Аней перестали видеться. Напомнила она о себе только в августе. Она вышла ко мне прямо на футбольное поле и сказала: я беременна, у нас будет ребенок. Я до сих пор помню ее пристальный, по-взрослому изучающий взгляд. Крики мальчишек, свистки, смех теперь доносились из мира, с которым меня ничего не связывало. Ребенок? Семья? Крутить компоты? А как же соревнования? Мысли мои спутались. Я хорошо запомнил это чувство: что жизнь уже никогда не будет прежней. Мне пришлось повзрослеть за одно мгновение. Жалость и досада разрывали мне сердце, но винить было некого.

На следующий день Аня призналась во всем родителям. Ее мать решила, что мы поженимся, однако Аниному отцу такой родственник был не нужен. Он требовал аборт и хватался за сердце. Он угрожал посадить меня за изнасилование. Я задумался. Между компотами и тюрьмой я выбирал тюрьму. Во-первых, потому что наказание полагалось по заслугам, а, во‐вторых, любой срок кончается (в отличие от компотов). Но тут хмуро молчавшая Аня наконец очнулась. “Никто меня не насиловал, – сказала она. – Я сама хотела”. Потом она сказала, что если “с ним” что-то случится, она покончит с собой.



Шел 1991 год. Сигареты “Экспресс” подскочили у цыган всемеро, и я понял, что пришла пора самому зарабатывать на жизнь. Мы решили поехать в Польшу. На продажу мы везли шахматы, гитары и торцевые головки, которые почему-то пользовались в Польше огромным спросом. Я до сих пор помню мороженое и жареную колбасу, которую поляки продавали прямо на улице. Мои ощущения от нового мира оказались вкусовыми.

Часть выручки я отдал матери, а на остальное накупил шмотки. Красный свитер BOYS, джинсы-варёнки и шелковая рубашка с вышивками – наряд был попугайский, но по тем временам эффектный. В нем я неплохо смотрелся рядом с Валентиной Леонидовной. Она была наша физичка. На уроках Валентина Леонидовна носила мини-юбку и блузку, которая плохо скрывала грудь четвертого размера. То, что она была замужем, не помешало нашему роману. Мы встречались у меня. Физичка приходила после уроков, когда мать была еще на работе. Мы крутили пластинки, которые я привозил из Польши, и занимались любовью на пустых конвертах. Жизнь была прекрасна.



В 1993 году Украина стала независимой и в списке экзаменов появился “национальный язык”. Его мало кто знал в нашем городе, и я провалил вступительный. Впереди ждала Польша или улица, или и то и другое, а потом колония, и моя несчастная мама встала на колени. “Ты пойдешь в ПТУ, ты уже в списках, – сказала она. – Только не спорь со мной”. Я не спорил, мне некогда было терять время. В тот год мой сосед Шептуха купил чистую “шестерку” и нам не терпелось обкатать машину. Мы разбили ее, когда во дворе хлебного пытались повторить трюк из фильма “Каскадеры”. На ремонт “шестерки” мы решили заработать у дяди Коли. Коля лил в гараже пластмассовые значки. На рынке такой значок уходил за трешник, что при себестоимости в 6 копеек давало “добрый приварок”. Так выражался Леонид Рувимович Бруштейн, в прошлом наборщик из типографии, а ныне партнер дяди Коли, толкавший значки на птичьем рынке. Потом подвернулась возможность заработать на спирте, и мы стали возить его из Чернигова, где он стоил полдоллара, в белорусский Гомель, где продавали по два с полтиной. А дальше мой приятель, полузащитник Валя, устроился оформлять документы на постоянное жительство в Германию. Он делал это по линии контингентного беженца. Регулярный молодожен, я стал часто наведываться в Германию и даже выучил язык. Мне нравилась эта страна, хотя я не мог и предположить, что через несколько лет перееду в Бонн на постоянное жительство. Тогда меня вполне устраивала моя Родина.



Я любил свой город, но в конце 90-х мне стало скучно. Одни и те же люди, одни и те же бары. Мордобой, девушки, водка, кокаин… Нам хотелось большего. Мы тосковали по горизонтам. Нас было четверо. Шура продавал на Запад стратегические запасы какой-то химии, пока им не заинтересовался Интерпол, и лег на дно в родном городе. Вторым был мой племянник Горох, только-только демобилизовавшийся из израильской армии и приехавший домой за приключениями. Он умел пользоваться компьютером, неслыханным новшеством. Третий, Витя Князь, торговал в Питере лечением алкоголизма без ведома клиента, пока не столкнулся с реальными бандитами, от которых еле унес ноги. Мы были молоды и бесстрашны, мы знали вкус соблазнов жизни. Кроме скуки, терять нам было нечего. Тогда-то Горох и предложил идею. Я потом часто пытался вспомнить, откуда он взял ее? Подслушал или придумал на израильской гауптвахте? Суть заключалась в том, чтобы расставить конверты на почтовых ящиках в подъездах города – как будто письмо не нашло адресата или потеряно и кто-то из жителей подъезда просто поставил его на видное место. Это было письмо из заграницы. Иностранный адрес, марки, штемпель… Живущий в Канаде человек украинского происхождения обращался в этом письме к старому другу. Извиняясь, что пропал надолго, он обещал все объяснить при встрече, которую он, старый друг, мог бы значительно ускорить.

“Я в местной тюрьме из-за той самой истории, – признавался автор письма. – Чтобы выйти под залог, мне нужны деньги. Знаю, что у тебя их нет, но они есть у меня. Это две последние картины из “Библиотеки Брехта” в отцовской коллекции. Сейчас они у той дуры, с которой я жил перед отъездом. Вот телефоны покупателей в Германии и в Израиле, продай им одну или найди, кому продать сам, а деньги отправь моему адвокату, вот адрес. А вторую картину просто положи у себя до моего возвращения”.

Тому, кто вскрывал чужое письмо и звонил по указанному номеру, мы назначали встречу. Моя девушка играла роль “дуры”. Картины существуют, ободряла она клиента, но они у папы, у которого “этот подонок” (автор письма) занял перед отъездом деньги. Нет, папа не отдаст картины, пока не получит своё. От него или его друзей? Не важно. Называлась цена вопроса – много меньше “стоимости” картин, указанной в письме. Клиент серьезно задумывался: все-таки большое искушение. Поскольку психологический рубикон был уже пройден (чужой конверт вскрыт), клиент решал для начала проверить “покупателя”. На том конце провода ему “подтверждали” сделку наши израильские друзья, и он перезванивал “дуре”. Назначалась встреча, на которой происходил обмен денег на живопись.



Поначалу затея показалась мне бредом обкуренного резервиста, ведь, несмотря на своеобразное детство, я оставался романтиком и верил в добро. Я не мог предположить, что человек, и так уже вскрывший чужое письмо, начнет еще и выполнять наши инструкции. Я не знал тогда, что человек – это ящик Пандоры и надо просто с умом “открывать” его. Если в человеке и было что-то вечное, то это было не добро, а жадность.

Наш первый клиент, молодой смурной человек, молча выложил 300 долларов и забрал картины. Это был известный черниговский сутенер и мошенник Ляпа. По невероятной иронии судьбы один из конвертов попал именно к нему в руки. Ляпа довольно быстро выяснил, кто обвел его вокруг пальца, и возжелал мести. По воровским правилам полагалось отыскать того, кто рассудит дело. Этим человеком стал Валера по прозвищу Жид, легенда нашего криминального мира. Он рассудил дело в нашу пользу. Логика воровского мира была железной – раз Ляпа заполучил картины обманом, значит, он хотел оставить их хозяина, пусть и вымышленного, в тюрьме без денег. Это было не “по понятиям”.



Мы закупили копировальную технику и вскоре завалили конвертами спальные районы Киева, Дарницы, Гомеля… Когда бегать по этажам надоело, я обратился к Гутнику. В тот год его “Десна” выиграла чемпионат, он был в силе и славе и предложил своих ребят разносить конверты. И шквал звонков буквально обрушился на нас. Люди с нечистой совестью расстаются с деньгами с легкостью, так что вскоре цена на “картины” поднялась до двух тысяч долларов. Чтобы обслуживать несколько встреч одновременно, мы наняли девушку из театрального; письма сочиняли студенты-филологи; за “старые картины” отвечала бригада из Союза художников. Содержание писем не отличалось разнообразием, герой оказывался должен то дяде, то тёте, то близкому другу. Неизменным оставался ответ: “картины у папы”. Если клиент выражал желание увидеть “папу”, на сцене появлялся дядя Толя. 20 процентов от общей суммы делали этого в прошлом картежного шулера, а ныне алкоголика непреклонным. Что касается живописи, мы выдавали их за картины “из Библиотеки Брехта”. Эти картины и сейчас висят где-то, ждут своего часа.



Пенсионеры и студенты, фабричные рабочие и богема, интеллигенция – никакой особой статистики по части клиентов не наблюдалось. Сценарий развивался, как правило, в двух направлениях. Первый: клиент прикидывается добрым ангелом и просит девушку сначала отдать картины. “Вы вообще знаете, что такое тюрьма?” (Надо сказать, фантазия клиентов в таких случаях бушевала, это были Дюма и Диккенсы). “А деньги я подвезу потом” – говорил он. Люди из второй категории молча отдавали деньги и удалялись. Был случай, когда на встречу пришла целая троица. Тот, который назвался экспертом, признал картины подделкой, однако на следующий день парень перезвонил и сказал, что специально нанял человека, который сыграл специалиста, чтобы таким образом избавиться от приятеля (они нашли письмо вместе).

К концу первого года мы почти ничего не делали своими руками, только планировали встречи и изучали карту Родины. Мы тратили деньги и размышляли о подлости. Каким изобретательным и ловким делают человека алчность и легкие деньги. Я мог бы составить книгу сюжетов, которые они придумывали, ведь нужно было не только выдумать историю узника замка Иф, но поверить в нее самому, и сыграть от всего сердца – даже не подозревая, что находишься внутри чужого спектакля. Да, тут было о чем поразмыслить. Тем более что источником “зла” все-таки были мы, авторы “замечательного мошенничества”, как написал в “Вечернем Гомеле” журналист Андрей Новиков. Из-за этой статьи мы чуть и не погорели.

В тот день по дороге в Гомель нашу машину остановил наряд “Беркута”. Это была плановая проверка, и нас отпустили бы, если бы не полторы тысячи одинаковых писем в багажнике. Формально никакого криминала в нашей авантюре не было, ведь не существовало заявлений от потерпевших. Но начальник участка был заинтригован чисто по-человечески. Хохлацкое любопытство страшная вещь, и я решил, что лучше рассказать ему хоть что-то, чем отмалчиваться. Историю с письмами я выставил как психологический эксперимент в области нравов. “Скажите, товарищ офицер, – закончил я свою историю. – Вот вы, когда найдете такое письмо, что сделаете, вскроете?” – “Наверное, нет”, – задумчиво ответил он.

“Значит, вы порядочный и честный человек. А мне интересен тот, кто не только вскроет письмо, но и захочет использовать ситуацию” – “Так-так… – Он снова задумался. – А картины, что с ними?”

Я почувствовал подвох, ведь о картинах офицер не должен был знать. “Картины?” – переспросил я. Он медленно разложил газету. “Робин Гуды из Чернигова” (заголовок), ниже крупное фото конверта… “Ах, вот вы о чем!” (я видел эту публикацию впервые). – Ну, не сам же я придумал эту историю (я сделал вид, что не знаю, с чего начать). Видите ли, я социолог. Я пишу диссертацию о ситуативности психологических реакций в период кризиса. Я прочитал статью и решил воспользоваться методом. Хотя журналистам следует быть осторожнее. Вдруг кому-то в голову взбредет повторить их подвиги? Если можно, я использую ваш ответ в своей работе”, – добавил я.

Офицер отпустил меня с миром, но вскоре наша история все равно закончилась. Одним из писем решил воспользоваться “человек с холодной головой и горячим сердцем”. При встрече я узнал оперативные номера, они даже не сменили ведомственную тачку. Мы заспорили. Я не хотел иметь с чекистами дела, но Шурик и Витя решили по-другому и картины были “проданы”. Они тут же вскрыли схему и “наехали”. Теперь нам предстояло работать на чужих людей. Я взял время подумать. К тому времени у меня имелся вид на жительство в Германии, оставалось только купить билет на поезд “Киев-Берлин”, а там пересесть до Бонна, где предпочитали жить мои многочисленные фиктивные женушки. Спустя время ко мне перебралась моя жена. Уже в Германии я узнал, что наша идея “пошла в народ”, и, несмотря на интернет, заметно усложнивший дело, пара семей где-то за Уралом еще кормится с писем счастья. Надеюсь, мой рассказ не навредит им. Сам я десять лет живу в Германии и забыл о прошлой жизни. Я верю, что всё можно начать заново. Я оптимист.





10. Самая красивая девушка Мозеля

Март, 2015