Лесные призраки

– Каждый наш удар порождал ещё большую активность врага. Выиграть в этом противостоянии мы не могли, я уже говорил об этом. Гораздо важнее и существеннее были удары по дороге.

– В принципе, правильно… К вам отправили связистов из других отрядов, и вы приняли участие в операциях «Концерт» и «Рельсовая война». Весной 44-го нанесли несколько ударов из засад по автоколоннам, потеряли людей.

Затем началась операция «Багратион». Через подконтрольную вашему отряду территорию отступала бригада СС «Дирлевангер», которую вы начали активно преследовать, нанося мелкие, но болезненные удары. И вот, оказавшись на территории Польши, ты вдруг оставил отряд на Глуханкина, а сам, в одиночку, попробовал связаться с польскими партизанами. При этом передал журнал учёта ведения боевых действий заместителю, предупредив, что если не вернешься, отряд должен выйти на соединение с частями Красной армии.

Ну что, «исповедуешься» мне?

– Исповедуются Господу в храме. Я лишь могу пролить свет на неизвестную вам часть моей истории.

– Вот как? То есть вы сознаётесь, что солгали, выдавая себя за сержанта госбезопасности?

Тон капитана стал официальным, лицо разгладилось, даже на «вы» обращается: расколол. Ну, погоди, сейчас я явлю тебе ядрышко…

– Вы сами это прекрасно знали и сегодня об этом говорили. Итак, начну по порядку: я, Никита Александрович Мещеряков, 1918 года рождения, сын офицера белой армии и графини Калязиной. Имя в моих документах указано подлинное.

С 1921 года вместе с матерью проживаю в городе Марселе, во Франции. В 1938 по протекции знакомых моей семье офицеров поступил в артиллерийскую школу в Пуатье, где учился до июня 1940 года. Был досрочно произведён в лейтенанты и отправился на фронт.

Принял участие в боях с немцами. На моём артиллерийском счету один лёгкий и один средний немецкий «панцер», а также три единицы лёгкой бронетехники, плюс четыре повреждённых бронетранспортёра и несколько уничтоженных грузовиков. Кроме того, один лёгкий и один средний танк на счету моей батареи. Потери живой силы противника назвать не могу, но никак не меньше взвода мотопехоты СС.

Некоторое время спустя попал в плен. В лагере на меня вышел агент абвера и предложил сотрудничество. Ему были нужны люди, владеющие русским. Вначале я отказался.

Но среди заключённых в моём лагере находился офицер-контрразведчик, Шарль Контье.

Капитан бросил на меня ироничный взгляд:

– Офицер-контрразведчик в лагере военнопленных?

– А если бы вы знали, что вас ждёт плен, вы бы сдались врагу в форме контрразведчика или переоделись, к примеру, в сержанта или старшину?

– Я бы не сдался врагу живым. Может, слышали: «Лучше смерть, чем полон» и «Мёртвые сраму не имут»?

– Вы так говорите, будто прошли через это. Но когда враг обкладывает со всех сторон, порой выхода просто нет.

– Выход всегда есть. К примеру, умереть в бою. Или броситься на прорыв, даже если шансов уцелеть не остаётся.

Я знаю, о чём говорю. Летом 41-го дважды прорывался из окружения, во второй раз из глухого «котла». Да, со мной были уцелевшие осназовцы и бойцы, чей боевой опыт уже не уступал спецам. Но нас была горстка против настоящей облавы, а к трофейному оружию минимум боеприпасов. Часть группы сознательно пошла на смерть, отвлекая врага ложной атакой. Но оставшиеся прорывались там, где нас не ждали, у самой плотной стенки «котла». Сумели незаметно подкрасться к траншеям по-пластунски, бесшумно вырезали часовых, а когда подняли тревогу, прорывались с боем. Погибли практически все, я был ранен, но двое оставшихся в строю бойцов меня не бросили. С тех пор на оперативной работе…

Капитан не врёт. По крайней мере, создаётся полное впечатление, что задумчивый, чуть отстранённый голос контрразведчика доносит до меня правду.

– Что же, видимо, французские коллеги не обладают ни вашим мужеством, ни жертвенностью. Но, тем не менее, Контье выжил. Его внимание привлекло то, что меня вызвали в администрацию. А узнав, что в лагере находится офицер абвера и что я владею русским, он сумел сложить общую картинку воедино и сделать правильный выбор.

Шарль познакомился со мной, а после недолгого общения сумел убедить меня принять предложение немцев. Он верно предположил, что я могу оказаться в учебном центре подготовки диверсантов абвера. А информация только о месте его нахождения была очень ценной. Не говоря уже о методике подготовки, офицерах-преподавателях и высоких чинах, курирующих подготовку диверсантов.

Он присвоил мне позывной «Гасконец», назвал кодовое слово, с которым я должен был выйти на связь при любой возможности.

– Что-то не очень правдоподобен ваш рассказ. Как вообще вы могли выйти на связь?

– В теории не так сложно. При выполнении диверсионной операции перейти на сторону противника немцев – ведь тот автоматически становится союзником французам и англичанам. Потребовать соединить меня с представителями военной миссии, передать привет «бретонцу от гасконца» и назвать кодовое слово: «Пуатье».

– Почему же вы так и не сделали, господин лейтенант?

– Потому что при переходе на вашу сторону 23 июня 1941 года я оказался среди отступающих частей Красной Армии. Это было уже не сражение, это было избиение. Выйти на связь с представителями разведки не представлялось возможным. Что касается контрразведки – знаете, про НКВД во Франции ходили крайне мрачные слухи. Я не был уверен в том, что меня не шлёпнут просто походя, в хаосе отступления. Пришлось импровизировать: я решил, что, собрав небольшой отряд и организовав пару засад на дорогах, я наберу себе некоторый авторитет перед вашими специальными службами. А это, в свою очередь, даст мне хотя бы какие-то шансы уцелеть.

– И?..

– И организовал на шоссе пару засад. В первой было уничтожено несколько бензовозов, два лёгких танка, четыре бронетранспортёра и зенитная установка на базе «ганомага». Во второй мы сожгли сразу четыре средних панцера и один бронеавтомобиль. Немцев в обоих боях погибло примерно 100 человек, не меньше.

Вот только в свою очередь я потерял практически весь отряд, а за уцелевшими началась настоящая охота. Нас оставалось четверо, но один был тяжело ранен. Понимая, что только я смогу задержать фрицев, принял решение остаться и прикрыть уход своих. Но сам был тяжело ранен и погиб бы, если бы не Виктор. Когда же восстановился, линия фронта была уже вне досягаемости. В конечном итоге я не придумал ничего лучшего, как организовать собственный партизанский отряд, благо имелись и опыт, и специальные навыки.

Да, вот ещё что: я могу сообщить имена всех бойцов, кто участвовал в засадах. По крайней мере, погибшие бойцы не будут числиться без вести пропавшими, люди приняли смерть в бою.

Капитан коротко кивнул.

– Хорошо. Но почему вы сразу не ушли в Польшу, почему не связались с бойцами Армии Крайовой, поддерживающими связь с англичанами с начала войны?

– Я… я впервые подумал об этом сейчас. Не знаю… Это же моя Родина. Я родился в России, когда Белоруссия была её частью. И я ненавижу немцев. Так что решение сражаться здесь показалось мне единственным возможным и правильным.

– Тогда почему всё это время ломали комедию, а сразу не потребовали канал связи?

– Чтобы вы меня шлёпнули? Я должен был к вам присмотреться.

Капитан на минуту замолчал. Видно, что-то тщательно обдумывает.

– То есть вы, господин белоэмигрант, не скрываете, что проходили обучение в диверсионном подразделении «Бранденбург-800», а после участвовали в боевых операциях на территории Советского Союза?


– Один день. Всего один день. А потом три года сражался с немцами.

– Хорошо. Сейчас я запрошу связь с союзниками, передам ваши кодовые слова. Некоторое время спустя придёт ответ и окажется, что никакого бретонца никогда не было. Вы, конечно, будете утверждать, что он был, что, скорее всего, вашего контрразведчика кто-то сдал в лагере или эффективно сработали немецкие дознаватели.

– Может, и так. Но союзники подтвердят, что выпускник артиллерийской школы в Пуатье лейтенант Мещеряков – это реальный офицер, пропавший на фронте в 40-м.

– И мы доложим, что этот самый выпускник стал предателем, служил немцам в качестве диверсанта абвера, принимал участие в боевых действиях против Красной Армии. Как думаешь, что они нам ответят? Мне кажется, дадут полный карт-бланш на любые решения относительно тебя. Может, ты не в курсе, но диверсанты «Бранденбург 800» выведены за рамки действия любых конвенций о военнопленных.

– Вы забыли упомянуть про три года боёв с немцами, – сухо ответил я.

– Но это уже нам решать, какую именно информацию мы передадим. Если передадим.

Встать! Руки за спину! Васильев, увести.

14 сентября 1944 года. Вечер

С самого начала моего пребывания на фильтрационном пункте я содержусь один. Можно сказать, что с комфортом, если не учитывать того факта, что моя землянка раз в пять меньше допросной контрразведчика. И, несмотря на малый размер, температура здесь ближе к минусовой.

Несколько сваленных в углу рваных шинелей служат и матрасом, и одеялом. В противоположном углу стоит дурно пахнущее ведро. Но вонь не бомбёжка, привыкнуть можно.

Устало сажусь на ворох шинелей. Вот и всё. Сколько времени я ждал этого момента, сколько размышлял, что скажу и как всё пройдёт… и вот. Белогвардеец, диверсант, изменник. Враг. И конец моего жизненного пути практически предрешён.

…Нет, я не слагаю с себя вины. Тот роковой день, 22 июня 1941 года, никуда не денется. Кровь полутора десятков красноармейцев на моих руках ничем не смоешь. И если бы сегодня их матери собрались здесь, я даже не стал бы оправдываться, приняв любое решение их суда.

Хотя ведь есть чем. Шесть средних и тяжёлых ранений, почти десяток мелких я получил, сражаясь с немцами. И за каждого убитого мною красноармейца я забрал примерно по десять жизней фрицев и полицаев. Это не считая погибших при сходах. А скольких людей нам удалось спасти? Сколько военных грузов и техники не доехало до фронта?

Нет, моя совесть чиста. Я не задумывался о первом дне войны ещё с тех пор, когда истекал кровью на болотах. Хотя, как знать, может, та гаубичная батарея смогла бы нанести немцам за один день больший урон, чем я за всю войну… Но вряд ли. Не наш удар, так авиационный налёт положил бы конец смелым артиллеристам, если бы они работали эффективно.

И потом, на батарее я был не один.

Конечно, я мог в своё время перейти к красным, ещё до того, как началась война. Мог рассказать о готовящемся нападении. Но что бы это изменило? Да ничего. Я ведь сам в своё время объяснял людям, почему немцы смогли ударить «внезапно». Руководство страны выбрало один из двух путей и последовательно им шло, так что слова очередного перебежчика ничего бы не изменили. Скорее всего, обозвали бы провокатором и пустили бы пулю в лоб. Впрочем, я и сейчас не застрахован от этого исхода.

… нанесли несколько ударов из засад по автоколоннам, потеряли людей…

Горло сдавило от горечи и обиды. Да кто ты такой, капитан? И где ты был этой весной, когда немцы давили нас в собственном тылу? Кто дал тебе право нас осуждать? Потерял людей, несколько ударов по автоколоннам… Ты-то видел эти автоколонны? Да там четверть машин – это боевая техника прикрытия. Броневики с пулемётно-пушечным вооружением, БТР с десантом, зенитные БТР, танки. Перед началом советского наступления немцы нагнали в Белоруссию до миллиона человек и в прикрытие этих самых колонн задействовали боевые части. Бывалые фронтовики, возвращающиеся из госпиталей и отпусков, матёрые волки с молниеносной реакцией и звериным чутьём. Они знали, что лес или посадки рядом с дорогой могут скрывать партизан, и открывали ураганный огонь на любой шевеление. Порой стреляли даже просто что-то почувствовав, нередко предупреждая нападение.

Я так однажды потерял двух наблюдателей. Пулемётчик на БТР внезапно ударил в сторону леса из скорострельного МГ-42, его огонь тут же поддержало автоматическое орудие «бюссинга». И всё, нет двух боевых товарищей.

Особую опасность при нападении на колонну представляло зенитное прикрытие. Счетверённые пулемёты или модернизированные автоматические орудия, установленные на БТР, давали очень высокую плотность огня. Они были способны в одиночку выкосить целый взвод в считаные мгновения. Хотя против советских штурмовиков оказались бессильны.

…В тот раз я лично следил за дорогой. Пытаясь продумать засаду невольно пропустил момент, когда над колонной зависло штук шесть советских штурмовиков. Они разом спикировали на немцев и обрушили на них целое море огня! Вначале прошлись бомбами и реактивными снарядами: вой стоял дикий, земля ходила ходуном от мощи взрывов, меня буквально подбрасывало на полметра!

Уцелевшие зенитчики ответили довольно точным огнём: я видел, как пулемётно-пушечные трассы достают один и другой штурмовик на выходе из пикирования. Но ни один самолёт не упал, несмотря на видимые пробития.

«Красные соколы» пошли на второй заход. Вновь зенитные трассы сошлись на ведущем самолёте. Штурмовик задымил, но не сошёл с курса, не загорелся и развалился на куски! А секунду спустя советские лётчики ударили из крупнокалиберных пулемётов и пушек. Может, и не так мощно, как реактивными снарядами, но БТР с зенитками и уцелевшие машины накрыло неслабо. Практически все первоначально уцелевшие машины были уничтожены.

Что уж говорить о людях? На моих глазах один из десантников попал точно под пушечные трассы, так его в секунду разорвало на куски.

Чуть позже я узнал название столь мощных и живучих машин. Ил-2, «летающий танк».

Танки. Когда-то немецкие добровольцы воевали на пулемётной «единичке», когда-то «тройка» казалась мне смертельно опасным противником. Тогда я просто не мог себе представить, что появятся такие «монстры», как «тигр» или «пантера».

Но даже модернизированная «тройка», которую немцы в 44-м уже перестали выпускать и использовали преимущественно для прикрытия автомобильных колонн, была ОЧЕНЬ сильным противником. Нашитые сверху броневые плиты и бронещитки, прикрывающие ходовую, удлинённое до предела 50-миллиметровое орудие, навешанные на броню гусеницы, усиливающие защиту корпуса, зенитные турели на башне… Я отдавал себе полный отсчёт в том, что не рискнул бы драться с этим танком, по крайней мере, с теми орудиями, на которых уже воевал. Тут не справилась бы ни советская сорокапятка, ни даже противотанковое орудие «гочкиса», что когда-то казалось мне совершенным оружием со своими 47 миллиметрами.

Так что старые добрые времена, когда я рискнул бы тормознуть колонну поваленным деревом и ударить гранатами, из противотанковых ружей и пулемётов, остались в далёком прошлом. Всё, на что мы оказались реально способны, так это всадить несколько очередей из трофейных МГ по автоцистернам. Подожгли только одну и только один раз, заплатив за несколько сот литров бензина жизнями пяти партизан. Слишком неравноценный обмен, чтобы продолжить нападать на вооружённые до зубов автоколонны.

…Никто не ожидал, что «Белорусская крепость» падёт в считаные недели. Группа армий «Центр» была одной из самых боеспособных армий рейха, а фронт на этом участке долгое время стоял на одном месте.

Немцы старательно зарылись в землю, создав мощную систему обороны, предельно насыщенную арт-средствами и бронетехникой.

Позаботились фрицы и о неспокойных тылах. Эта весна для белорусских партизан стала такой же тяжелой, как и первая военная зима, когда погибли многие зарождавшиеся отряды. Немцы не пожалели ни техники, ни авиации для нанесения тяжёлых ударов по партизанским соединениям, в боях с «лесными бандитами» широко задействовались боевые части.

Конечно, лесные схватки разительно отличаются от фронтовых боёв. Применение бронетехники ограничено условиями проходимости (а скорее, непроходимости) местности, авиация зачастую не видит цели. Смерть поджидает захватчиков на каждом шагу, причём невидимая смерть: ударит одинокая пуля из-за безымянного дерева, заберёт арийскую жизнь, и ищи-свищи ветра в поле.

Потому брошенные немцами силы не дали 100-процентного результата, хотя что говорить, удары были чувствительными. Мой отряд уцелел благодаря мобильности и отсутствию с весны 43-го постоянной базы, а связанный с нами отряд Атюфеева не тронули в силу удалённости и неактивности его партизан. Хотя какая активность, если три четвёртых численности – это женщины, старики и дети?

Кровавый разгул устроили каратели: эсэсовцы, полицаи и специальные части, созданные из коллаборационистов. Эти выродки не знали пощады и жалости, зачастую они буквально уничтожали деревни и сёла. Партизаны мстили, наносили ответные удары, громили карателей из засад, тем самым разжигая ярость врага ещё сильнее.

Как бы то ни было, но два встречных фланговых удара, нанесённые советскими войсками, оказались для фрицев полной неожиданностью. Абвер «зевнул», не разглядев подготовку к наступлению. Ударные части Красной Армии прошили сильнейшую немецкую оборону, словно лист бумаги. Мощнейшая концентрация артиллерии и авиации в местах прорыва, плюс эффект внезапности (в одном месте советские войска наступали по «непроходимым» болотам) не оставили фрицам шансов устоять. В прорывы тут же вошли танковые корпуса и конно-механизированные части, громящие немецкие тылы и замыкающие лучшие части в чудовищных «котлах». Красная Армия уверенно взяла реванш за катастрофу 41-го года.

Немцы пытались отступать организованно, выставляя сильные заслоны и стараясь пробить стенки «котлов» бронированными кулаками. Только у большевиков летом 44-го хватило и сильной артиллерии, и эффективно действующей авиации, чтобы разгромить механизированные части вермахта, а бронетехника (не уступающая по всем показателям панцер-ваффе) сминала любые заслоны. В местах прорывов немецкое отступление зачастую превращалось в лихорадочное бегство.

Вот только на запад прорывались не только боевые части. Бежали и каратели. «Бобики», в большинстве своём жалевшие о сделанном в своё время выборе, зачастую не проявляли активности. Коллаборационисты (за исключением «национальных» подразделений СС) также не спешили вешать на себя дополнительные грехи, хотя бывало по-всякому.