Лесные призраки

Присмотревшись к ближней к моей ели опушке, я понял, что же за сюрприз ждёт советских танкистов, если они всё-таки решатся прорваться по ложбине. В орудийных капонирах стоят хорошо замаскированные длинноствольные противотанковые орудия с гранёными щитками и массивными дульными тормозами, а в окопах вокруг расположилось примерно два отделения.

Ну, теперь-то замысел фрицев понятен. Если красные пустят танки в обход, их расстреляют во фланг мощные немецкие трёхдюймовки, а пехота добьёт десант. Хитро.

Вот только нам теперь выпадает реальный шанс помочь своим. И хотя разум кричит мне: «Сами справятся, не твой бой!», сердце уверяет, что пройти мимо я просто не имею права…

– Значит, так, я иду впереди с Егоровым. Как только даю знак, выдвигаются остальные. Виталь, разбей штурмовиков и сапёров на две группы. Гранаты приготовьте заранее. Прикрытие, вы заходите с флангов, выбиваете их пулемёты. Миша, на тебя рассчитываю больше всех, не подведи.

Короткий инструктаж перед боем закончен, можно выступать.

Коля Егоров какое-то время числился в сапёрах, парень неплохо учился в школе, закончил 7 классов. Работал на железке, собирался поступать в техникум, одним словом, грамотный парень. Но у парня неплохо работала голова, а ещё он страстно желал попасть в элиту нашего отряда, в штурмовики. Вот только с ножом у него не очень срасталось, точнее, с метанием. И тогда головастый боец объединил свою любовь к истории, природную смекалку и правильно заточенные руки, результатом чего стал компактный арбалет с неплохой прицельной точностью в пределах пятнадцати метров и достаточно сильным боем. Оружие мне понравилось, хотя материалов у нас хватило только на два исправно работающих экземпляра. И сейчас я хочу попробовать с их помощью бесшумно снять охранение.

Заходим к окопу пулемётчиков с фланга, сильно забирая в лес. Ступаем мягко, опираясь на пятку и только потом перенося вес тела на всю стопу. Получается практически бесшумно: сказывается долгая практика лесной жизни (охоты и засад), а также густо обмотанная на ногах мягкая, тряпочная ткань. Я очень рассчитываю на внезапность атаки: замотанные в трофейный камуфляж, снятый с трупов бойцов ягдкоманд, мы имеем все шансы без шума уничтожить пост.

Вот и исходные 15 метров. Дальше не суёмся, фрицев и так неплохо видно, а ближе они нас если не услышат, так почувствуют.

Для того чтобы точно выстрелить, приходится встать. А ведь до оставшейся части немецкой засады не более сорока метров, могут и заметить… Ладно, нас неплохо маскируют деревья, к которым мы плотно прижимаемся.

Сердце ритмично бьётся, пальцы чуть дрожат. Не страшно, не в первый раз часовых снимаю, рука не дрогнет.

Навожу арбалет на спину первого номера расчёта. Коля кивком показывает, что взял цель. Секунда, чтобы вдохнуть и на выдохе мягко потянуть за спуск…

Негромкий звон спускаемой тетивы практически сразу дублирует второй арбалет. Нам отвечает глухой вскрик.

На этот раз мы бросаемся вперёд, уже не думая о том, что нас могут заметить. Если попали не точно, пулемётчики успеют поднять шум, и батарею мы просто так не возьмём.

Но не подняли. Коля умудрился достать своего немца аж в шею, тот умер мгновенно. Моему болт пробил лёгкое, согнув пулемётчика дугой. Болевой шок и нехватка воздуха замутили рассудок, и эсэсовец не успел предупредить своих: удар клинка прервал его мучения.

Два раза ухаю филином, от дороги раздаётся третий: сигнал принят, и мои партизаны выдвигаются вперёд.

Отряд умудряется подобраться к засаде метров на 30. Снайперов я перенацеливаю на орудийную обслугу, выделяя против пулемётчиков своих бойцов с трофейными МГ. Будущий же орудийный расчёт вывожу в резерв (кроме Мишки).

Лучшие гранатомётчики из числа сапёров и штурмовиков выползают вперёд.

По команде бойцы свинчивают колпачки трофейных «колотушек» и синхронно рвут асбестовые шарики. Ловлю в перекрестье прицела нетерпеливо высунувшегося командира батареи и делаю глубокий вдох.

Через секунду Серёга-миномётчик даёт отмашку бойцам. В воздух взмывают «колотушки».

Плавно тяну на выдохе за спуск.

Толчок приклада в плечо и падающий на бок офицер – грохот восьми гранатных разрывов заглушает залп снайперов, ударивших одновременно со мной. Точные винтовочные выстрелы в одно мгновение половинят орудийную обслугу, выбивая командиров орудий, наводчиков и заряжающих. Одновременно с нами заговорили трофейные МГ, а в воздух взмыла очередная партия гранат…

Короткая схватка закончилась, не успев начаться. Уничтожив артиллеристов снайперским огнём, мы забросали засевших в окопах эсэсовцев гранатами, а три трофейных МГ-42 не дали немцам поднять головы над траншеей. Нет, они пытались сопротивляться, в нашу сторону также полетели «колотушки», пробовал открыть огонь расчёт «машингевера» и несколько стрелков. Но от гранат пострадал только один мой боец, поймав несколько мелких осколков, пулемётчиков выбили снайперы, а пытавшихся дать отпор бойцов с карабинами задавили скорострельные МГ. Наибольшего успеха добился затаившийся до времени матёрый унтер, в упор срезав из автомата двух неосторожно сунувшихся вперёд бойцов. Немец успел ещё выхватить гранату, но свалился на стенку окопа с выбитым точным выстрелом глазом.

И наши, и немцы услышали поднявшуюся на месте засады стрельбу. Но и те, и другие пока молчат: фрицы ожидают результата схватки, хотя наверняка уже перенацелили миномёты, а для наших, не знавших о существовании ещё одной батареи, бой в лесу означает только одно – рядом сражаются свои.

– Виталя, забирай всех, давайте засаду у дороги! Если самоходки пойдут, жгите «фаустпатронами», не жалейте!

– Есть!

– Расчёт! К бою.

Система наводки на немецком орудии примерно схожа с остальными противотанковыми аналогами. Разбираюсь достаточно быстро, а вот с целью выходит проблема: обе самоходки, представляющие наибольший для меня интерес, с моей опушки не достать. Плохо. Но в прицел длинноствольной трёхдюймовки попадает единственная 50-миллиметровка. Кстати, орудие развёрнуто к нам. Ну и ладушки, с тебя-то и начнём.

Подкрутив поворотные маховики, выставляю точный прицел; в стволе уже ждёт своего часа осколочный снаряд.

Выстрел!

Бью с перелётом, но несколько осколков достают вражеский расчёт. Тем не менее, враг довольно точно отвечает: 50-миллиметровый снаряд бьёт с небольшим недолётом, но веер осколков ощутимо бьёт по щитку, сбивая прицел.

– Фугасный!

С леденящим душу свистом в роще начинают падать тяжелые мины, перепахивая бывшие немецкие позиции. Счёт идёт на секунды: закусив до крови губы, повторно навожу орудие. Боли я не чувствую, а про кровь понимаю, ощутив во рту характерный солоноватый привкус.

Выстрел!

Немец бьёт раньше, но у вражеского расчёта сдали нервы: осколочный снаряд врезается в дерево слева от нас. Толстый, крепкий дуб выдерживает удар и гасит разлёт осколков; мой же снаряд попадает в нижнюю часть щитка вражеского орудия, переворачивая пушку.

Свою мину не услышишь, верно говорит старая солдатская мудрость. Мы не услышали воя тяжёлого снаряда гаубичного калибра, но почувствовали мощный толчок земли, а мгновение спустя по ушам ударил грохот близкого разрыва. Каким-то чудом мина, способная гарантированно уничтожить весь расчёт, ухнула в артиллерийский окоп – траншею позади орудия, где бравые пушкари могли бы переждать вражеский обстрел. Нам несказанно повезло…

Я на долю секунду поддался охватившему меня ужасу: такая удача бывает раз в жизни. Сантиметров сорок в сторону – и мои кишки художественно украсили бы трофейную пушку. Немой страх застыл в глазах и остальных бойцов расчёта.

С дороги по немецким позициям вновь ударили танковые пушки, а несколько мгновений спустя на поле начала подниматься рваная дымовая завеса. Заревели моторы «тридцатьчетвёрок», послышались далёкие крики.

– В окоп, живо!


Бойцы смотрят на меня неверящими глазами. Опытные партизаны, они всё же крайне редко попадали под такой мощный обстрел и не знают, как правильно действовать. Зато знаю я: в окопе выжить гораздо больше шансов, чем на открытом пространстве. Кстати, ещё одна солдатская мудрость гласит: в одно и то же место снаряд не падает.

В траншее воняет тухлятиной и гарью: стандартный набор запахов сгоревшей взрывчатки. Рядом на землю плюхается Михаил, за ним остальные партизаны: бойцы отряда привыкли слушать меня, даже не всегда понимая действия командира.

Яркая вспышка пламени слепит глаза, за ней следует тугая волна пышущего жаром воздуха, обжигающая спину и шею. Все мы по максимуму вжались в окоп, прячась от взрыва сдетонировавших артиллерийских снарядов.

Всё, можно покидать немецкие позиции. Обе пушки повреждены, стрелять мы теперь не сможем, а немцы переключили внимание на атакующие танки. Мы сделали всё, что смогли, уничтожив засаду и указав на замаскированную батарею, теперь своё слово должны сказать танкисты.

Пришёл черёд именно партизанских ударов.

…Засада на дороге утроена по классической схеме: две группы прикрытия, по пулемётному расчёту и снайперской двойке контролируют дорогу с одной стороны, впереди расположилась третья группа. Основной удар мы наносим с одного из флангов, а по фронту приходится дополнительный; кроме того, бойцы с головы засады смогут вести огонь также и по отбегающим в противоположную сторону немцам.

Сапёры обычно действуют гранатами, но сейчас в их руках зажаты шесть «фаустпатронов». Ещё два я выделил бойцам, прикреплённым к фронтальной группе, и два оставил про запас. Не знаю, как пройдёт бой на высоте, но я уверен, что хотя бы часть фрицев сумеет вырваться. А другой дороги здесь у них нет.

Между тем схватка на немецких позициях идёт нешуточная: гремят многочисленные и беспорядочные орудийные выстрелы, стучат автоматные и пулемётные очереди. Яростные крики сливаются в единый лютый вой, перемеживающийся взрывами снарядов, мин и гранат. Несколько раз я слышал дружное «ура», раскатисто начинающееся, но практически сразу обрывающееся под грохотом пулемётов.

На секунду промелькнула мысль пойти на помощь десантникам и танкистам. Мысль я отбросил: в горячке боя нас могут зацепить свои, да и потом, после нашего нападения на скрытую батарею немцы гарантированно оставили кого-то в тылу.

Спустя минут 15 после начала танковой атаки бой начал стихать. Ещё через три минуты послышался близкий гул моторов.

По грунтовке ползёт куцая немецкая колонна: впереди прёт «ганомаг» со счетверённой установкой зенитных пулемётов, на прицепе БТРа тянется единственное орудие. Десантное отделение до упора забито пехотой, за «ганомагом» следуют два крытых «опеля». Наверняка там уцелевшие раненые, миномётчики и просто бойцы. Колонну замыкает «штуга», на лобовой броне которой виднеется глубокая борозда от танкового снаряда. Бронебойная болванка задела «паука» по касательной, иначе самоходка осталась бы догорать на холме. Краска вокруг борозды растрескалась и осыпалась, а края её словно оплавились. Вот это был удар…

На секунду во мне шевельнулось нечто вроде сочувствия к экипажу, на миг разминувшемуся со смертью, но только на секунду: немцы сожгли не один советский танк вместе с ребятами, их добить надо, а не жалеть.

Пулемётчик на БТР чувствует опасность и разворачивает стволы зенитной установки прямо на нас. Опасная штука, вот только щитка на ней никакого нет.

Мишка спокойно довёл немца до условной точки и так же спокойно и метко его снял. Мгновение спустя в «штугу» полетело сразу четыре огненных светляка, в «ганомаг» два. По грузовикам разом ударили пулемёты.

С тридцати метров в самоходку попали три гранатомётчика, два кумулятивных снарядах попали в борт, мгновенно его прожигая, ещё один повредил ходовую. Мгновение спустя взрыв изнутри разорвал продырявленный борт самоходки.

В бронетранспортёр попал только один убийственный снаряд, и то в кормовую часть, не причинив особого вреда. Механ бросил машину вперёд, плюнув на камрадов, но по смотровым отверстиям ударили снайперы, к водителю потянулись трассы бронебойно-зажигательных пуль МГ-42. «Ганомаг» застопорился, и тут в него выстрелили ещё два гранатомётчика.

В цель попали оба снаряда, ухнул небольшой взрыв, потом ещё один, но более сильный: сдетонировали оставшиеся к 50-миллиметровке снаряды. Машина в секунду загорелась, а осколки выбили большую часть десанта. Уцелевшие попадали под огнём азартно стреляющих снайперов и сапёров.

Один из «опелей» загорелся под пулемётными очередями. Огонь скорострельного МГ был столь плотным, что из кузова грузовика так и не показался ни один немец. Машину добили три «колотушки», закатанные под днище.

Водитель второго «опеля» хотя бы попытался развернуться и успешно поймал очередь полной грудью. Грузовик замер лбом к нам, зато геройский немец дал возможность своим товарищам покинуть машину. С головы засады ударил пулемёт, свалив пару фрицев, но остальные всё же сумели уйти.

Эти трое-четверо немцев стали единственными, кто уцелел под нашим огнём. Не считая одного легкораненого, с нашей стороны в засаде потерь нет, а это крупный успех. Есть даже с чем себя поздравить.

6 октября 1944 года

Я нахожусь в заключении уже больше трёх недель. Мне исправно носят скудную еду и меняют парашу, но и только. Понимая инструкции конвоиров, я молчу, стараясь не провоцировать матёрых волкодавов. Соответственно, и со мной никто не пытается заговорить.

Дела… Скука, смешанная с предчувствием неотвратимой кары и пониманием собственной беспомощности, – о, это гремучая смесь! Каждое утро начинается с ожидания. Я жду когда откроется дверь, и меня вызовут. Скорее всего, на расстрел. Или на допрос, хотя шансы последнего тают с каждым днём.

В первые дней десять я частенько слышал одиночные, иногда повторяющиеся выстрелы. Каждый раз вздрагивал всем телом, представляя, как кусок горячего свинца входит в затылок, превращая в кровавое месиво содержимое черепной коробки. В НКВД, я слышал, казнили именно так – пулей в голову сзади. А в том, что одинокие выстрелы каждый раз обрывают жизнь приговорённых, я не сомневался.

Конечно, убивали не многих, предателей-полицаев, чей кровавый разгул был доказан показаниями жителей. Я и сам не щадил бобиков, и смерть некоторых из них в моих руках была гораздо более страшной и мучительной, чем в расстрельном рву. Но оказавшись среди приговорённых, я всё же частично проникся некоторым сочувствием к обречённым. Это страшно – каждое мгновение ждать своего часа.

Боюсь ли я? Ещё как! Да смерти вообще только контуженные и дураки не боятся. Оно и в бою непросто было, но схватка – это всё же нечто иное, иной род опасности. Сражаясь с противником, сжимая в руках оружие, ты понимаешь, что шанс есть порой даже в самых безвыходных ситуациях. А если погибаешь, то не всегда осознаёшь, что случилось. Так гибли на моих глазах многие партизаны – бросаются в атаку или отстреливаются до последнего, горячась, ведя бой. А потом короткая вспышка – и всё, человек уже на Небесах.

Мне же приходится ждать. Каждое утро мой взгляд притягивает дверь. Из-за неё должна прийти смерть, я знаю. Поэтому, когда я слышу шаги рядом с ней, в груди всё схватывает, а по спине пробегает холодок. Сейчас…

Дверь открывается, и охранник вносит малый кусок хлеба и жидкий водянистый суп с крошечными кусочками картошки и парой волокон мяса на тарелку. Он забирает ведро с нечистотами, некоторое время спустя возвращает его уже пустым и удаляется на целые сутки.

Я облегчённо выдыхаю, но несколько секунд спустя приходит гнев. Злюсь на себя, на собственную слабость и беспомощность, на трусость. На безвыходность ситуации, на капитана-смершевца, на покойного Климова, на проклятого Рауля, с которого началась вся эта история. Проклятье!

Пару раз в ярости я выливал отвратительный на вкус суп, но другой еды мне не приносили. Так что на третий день отношение к баланде несколько переменилось. По крайней мере, мои вкусовые рецепторы больше не возмущались этой крайне неприхотливой пищей.

После еды проходит ещё несколько часов одиночества, которые заполняют тяжкие думы, одна тоскливее другой. Больше всего скучаю по семье, по Дунише и малышу, который, может, и не родился. Конечно. по маме.

Затем наступает черёд размышлений о собственной судьбе, о России, иногда думаю об отце. И практически каждый день ближе к вечеру я смиряюсь со своей судьбой. Признаюсь себе, что совесть моя чиста, что я сделал всё от себя зависящее, чтобы защитить Родину. Соглашаюсь, что для человека, прошедшего три военных кампании, я прожил очень даже долго, и, будучи убеждённым каким-то внутренним чувством, что Дуниша благополучно родила, я с теплотой в душе осознаю, что мой род продолжится. Что на земле после моего ухода всё равно останется какая-то частичка меня.

Вечером я горячо молюсь Господу, прошу защитить любимых, молю о собственном спасении. В эти мгновения, как мне кажется, я чувствую, что молитвы, идущие от сердца, достигают Царя Небесного, что Он слышит меня. На несколько мгновений становлюсь счастливым – верю, что Он не оставит меня. Не может быть, чтобы мою жизнь так долго хранили на войне, чтобы она прервалась на краю расстрельного рва, среди тел предателей и палачей!

Но стоит быть честным с самим собой: вечером я ни разу не слышал одиноких выстрелов. Вечером ко мне ни разу не приходили конвоиры. Вечером я уверен, что сегодня уже не умру, и это понимание уже само по себе несказанно радует. Я достаю оставленный с завтрака кусочек хлеба и медленно, тщательно пережёвывая крохотные кусочки, съедаю. Вкусно!

…Но сегодня, на 23 день заточения, я слышу за дверью шаги не двух и не трёх человек. Сердце уже не схватывает, оно пускается в бешеный скач, норовя выпрыгнуть из груди.

Ну, вот и всё.

Встаю, дрожащей рукой застёгиваю ворот трофейного кителя со споротыми знаками отличия, одёргиваюсь. Отставить панику. Я – русский офицер, как и мой отец, как и многие мои предки. В моей жизни осталось лишь одно дело – умереть, и я должен сделать это достойно. Пусть видят!