Лето бабочек
Часть 20 из 63 Информация о книге
– Ты маленькая идиотка, – сказала отец. – Ты будешь делать то, что тебе скажут, как и все остальные делали до тебя, а я тебе расскажу, что здесь твое, а что надо отдать. А теперь закрой свой чертов рот. Поняла? Не дожидаясь моего ответа, он раздраженно оттолкнул свою недоеденную рыбу, позвонил в колокольчик и закурил трубку. Мама продолжила есть, ее голова наклонилась над газетой. Наступила тишина, нарушаемая только звуком шумящей воды и ветром в деревьях, который проносился над нами. * * * 1929 Теперь мне пришлось научиться быть молодой леди и не играть целыми днями в полях: каждое утро Джесси причесывала мне волосы до тех пор, пока они не начинали скрежетать и надуваться в ее руках. Мои коленкоровые простые платья и рыбацкие комбинезоны убрали в огромные шкафы, которые стояли в ряд у моей спальни, маленькие столбы коричневого, серого и белого цвета, потерянные в огромном, отдающем эхом пространстве. Я пряталась в них, когда слышала шаги мамы по коридору, потому что не могла вынести то, как она встречалась со мной и была абсолютно ко мне безразлична. Я до сих пор помню ощущение холодного дерева на своей спине, звук шелеста ее юбок, сонную, бессменную манеру напевать себе что-то под нос, и каждый раз я хотела вытянуться, открыть дверь и дотронуться до нее, позвать ее, но я ни разу не осмелилась это сделать. Еще в последний год я начала заниматься с гувернанткой, и за это я должна быть благодарна отцу, за единственную хорошую вещь, которую он для меня сделал. Отец был животным, но он был хитрым животным: он не желал, чтобы имением владела идиотка, если он собирался и дальше вытягивать из него деньги. У меня должно было быть хорошее образование, чтобы я научилась делать для него деньги. И вот мрачная леди с бледным лицом по имени мисс Браунинг была нанята из Дерби, чтобы меня обучать, и она приехала и остановилась в маленьком домике в Монене, на другой стороне реки. Каждое утро она приплывала на лодке, держа свой сложенный зонтик, и было понятно, что ее пугали и окрестности, и сам дом. Наши уроки начинались ровно в десять утра, и мне они очень нравились, и вскоре я полюбила мисс Браунинг: я была книжным червем, при всем моем желании порезвиться на природе и несмотря на презрение Мэтти ко всем, кто учится. Мне нравилось учиться – чему угодно, от маршрута звезд до законов Акбара, – а тихая, ученая мисс Брауни оказалась прекрасным преподавателем. Ее очень интересовала Россия, а особенно Толстой: ее очень впечатлила Революция и развитие коммунизма. Позже мы прочитали «Анну Каренину», «Войну и мир» и «Смерть Ивана Ильича». Никто никогда не обсуждал со мной мировые события: родители читали «Таймс» за завтраком, но мы редко слушали приемник, а больше я ни с кем не виделась. Спасибо богу за мисс Браунинг. Мне повезло, что она провела со мной пусть даже тот короткий промежуток времени; мне было страшно думать о том, какой глупой я была бы без нее. Итак, теперь у нас с Мэтти были только выходные. Она ждала меня, пораньше придя к моему окну, и бросала в него семечки и мелкие камушки, если я еще спала. Я потихоньку выбиралась из дома, и мы шли через окруженные стенами сады, где за нами наблюдали любопытные малиновки, а ряды тихонько качающихся, ароматных бархатных лавандовых кустов были окружены древним, покрытым мхом кирпичом. По утрам солнце высвечивало лису и единорога над воротами, и длинные, странные тени вытягивались и мрачно чернели на боковой стене. Мы проходили через разрушавшуюся арку – и были свободны. Или же мы шли по тоненькой тропинке, ведущей к лугу, или вниз по дороге, где деревья складывались над головами в арки и лес становился гуще, и дальше по каменным ступенькам через небольшую старую пристань, откуда сотни лет все мы отчаливали и причаливали. Наверное, они знали, что мы так убегаем, но никто нас не останавливал. Весь день мы были на свежем воздухе, кружась, бегая и вертясь, как ветры над нами. Иногда мы ходили в маленький домик Мэтти на краю нашего владения, где ее мама угощала нас сладко-горькими яблоками пепин и сыром с дырками; иногда мы переплывали реку Хелфорд и отправлялись исследовать неизвестное. Мы стали очень уверенными в себе; мы не понимали, что нам в любое время могли подрезать крылья. Когда мне исполнилось одиннадцать, случилось несчастье. Однажды сырой мартовской ночью меня отправили к ненавистному мной Талботу, в конце длинного дня, который прошел удивительно радостно, и мы с Мэтти проплыли до Фалмута и были вынуждены вернуться из-за сильного прилива, и поднялся шторм, и опрокинул нашу лодку. Мы рано отправились в путь, но на этот раз у нас были более грандиозные планы – и я все еще думаю, могли ли они тогда у нас получиться, если бы была возможность. Мы решили, что в тот день мы сбежим от ручья. И хотя мы знали приливы этой реки, мы не учли приход весеннего равноденствия, весенние приливы и полнолуние. После безумного дня поисков Турла вызвали в береговую охрану, и он поспешил через пролив; кузен его сестры видел нас, всех в грязи, тщетно пытавшихся причалить к берегу. Мэтти пообещала мне, что за день мы отплывем достаточно далеко, что мы будем в Фалмуте к наступлению сумерек; у меня было десять шиллингов, достаточно, чтобы прожить несколько месяцев, если не несколько лет, как мы думали. Однако, как выяснилось, это было наше поражение, конец всего, а совсем не начало. – Ты должна пообещать мне, что ты больше никогда не будешь видеться с этой цыганкой и что она больше не будет сюда приходить. Пришло время тебе осознать свои обязанности, – сказал мне отец, когда я сидела у себя в спальне, дрожа, а Джесси суетилась вокруг меня, заворачивая в мамин пушистый халат. – Это я была… – Нет. Не перебивай меня. – За ним стояла мама, засунув руки глубоко в карманы своего черепахово-синего ночного жакета, как всегда молчаливая. – Дай мне слово сейчас же. – Отец… – Я прикусила кончик языка и почувствовала вкус крови. – Я сказал, дай слово. Я поглядела на него, а потом уставилась прямо ему в лицо. Мне было непривычно так на него смотреть, раньше я предпочитала избегать его внимания. Его глаза светились белизной, в центре застыли черные точки. Небольшие красные пятна появились на его и так румяных щеках. Его немного подстриженная, рыже-седая борода дрожала. – Нет, – сказала я, пытаясь скрыть страх. – Она мой лучший друг. Мой единственный друг. – Скажи это. – Она говорит, что вы держите меня здесь как в тюрьме. – Я смело посмотрела на него. Он опять меня ударил, всей ладонью шлепнув по щеке с такой силой, что моя голова завалилась на левый бок и затылок громко стукнулся об открытую дверь. Я видела, как мама вздрогнула, но не произнесла ни слова. Она не подошла ко мне, не успокоила меня. Когда слезы подступили к глазам и я потерла свой затылок, я снова посмотрела на отца, моргая и пытаясь его рассмотреть, потому что в глазах у меня плыло и голова кружилась. Я поняла, что он ненавидит меня. Они ушли – сначала отец, потом за ним пошла мама, она кивала головой, – и я осталась одна с Джесси. Я поглядела на нее, потирая горящую щеку. Ее глаза были наполнены слезами; она покачала головой. – Ох, ты нас напугала, – сказала она, обнимая себя руками, тяжело дыша от подавленных эмоций. – Иди сюда, непослушная девочка, – она широко раскинула руки. – Иди ко мне, я так за тебя волновалась. И хотя мне очень-очень хотелось побежать к ней, почувствовать, как ее полные руки обовьются вокруг меня, прижмут меня к себе, чтобы я могла порыдать у нее на груди, понять, что обо мне кто-то заботится, я осталась на месте. Я оскалила зубы и отвернулась от нее. – Доброй ночи, – сказала я. – Оставь меня, пожалуйста. Я знала, что превращаюсь в них, обращаюсь в камень, но я не знала, что мне еще делать, как еще выжить. В тот день Мэтти выгнали из деревни. Я гуляла по нашим землям с Талботом. Он все время шел очень быстро, и я спотыкалась в попытках его догнать, широко шагая – я была высокая не по возрасту, но мне все еще было одиннадцать, – и он поворачивался и бормотал: «Здесь земля невспаханная, верхний слой плохой. Надо будет снова засеять через пару лет». Или, у шахт к северу от реки, по направлению к северу полуострова: «В прошлом году в пожаре погиб парень. Надо следить, чтобы тележку смазывали каждую неделю. Не забудь напомнить в следующий раз, когда придешь». Когда мне было двенадцать, мама снова забрала меня в Лондон. Мы, как и в прошлый раз, остановились у тети Гвен. Меня отвели в Харродз, чтобы снять мерки для одежды, а потом в Лондонский зоопарк смотреть слонов, и в Цирк Пиккадилли, чтобы посмотреть на огни. Но поездка была также организована затем, чтобы я осмотрела наши владения в Лондоне, в Блумсбери и Кенсингтоне, с Талботом. И вдобавок я провела много часов, стуча каблуками в комнате ожидания на Харли-стрит, когда мама ходила к своему доктору. Мама не была крепкой. Она потеряла еще одного ребенка прошлым летом, и Джесси сказала мне, чтобы я была с ней вежливой. «Не трогай ее и не обнимай. Она не игрушка». Мне хотелось рассмеяться: я не прикасалась к маме несколько лет, лишь иногда целовала ее в щеку. Сидя в поезде на пути домой, мы с мамой молча читали. После того как мы пересекли мост Тамар, Талбот сказал: «Ажиотаж спал. Скоро мы продадим недвижимость в Лондоне, я думаю. Цены на землю снижаются. Не хочу обременять нас бесполезными вещами. Мы больше не будем туда ездить». Он мог бы с таким же успехом говорить на русском; я его не слышала. Потому что я знала, что вернусь в Лондон, так или иначе. До этого я была там несколько раз, но в этом путешествии я больше не была ребенком, и для меня Лондон был – и остается – жизнью, всей жизнью в одном прекрасном месте. Я всегда любила Лондон, но в этот раз он показался мне новыми небесами, миром, далеким от моего собственного. Шум, движение машин, лошадей, люди, которые кричали и окликивали тебя, когда ты проходил мимо! Наряды и чепчики леди, красота и великолепие всего этого! Мужчины у отелей в цилиндрах и с галунами на плечах, которые прикасались к шляпам и открывали для вас двери, как будто вы принцесса! Золотая отделка на всех зданиях, рекламные плакаты, нарисованные на стенах, предлагающие продукты от сифилиса, печени и подагры, автобусы с жесткими кожаными сиденьями, на которых вы жестко подпрыгивали на бугристых дорогах, держась и еле переводя дыхание… и воздух, наполненный восторгом и энергией жизни, повсюду, куда бы мы ни пошли. Однажды днем, на обратном пути к дому тети Гвен из Грин-парк через Мэйфер, мама свернула не туда, и мы оказались на Шепперд-Маркет, где женщина в шелковом пеньюаре стояла на балконе публичного дома, облокотившись на перила, смотря на нас. На ней был накинут вишневый кардиган с большими карманами и стягивающим шнурком. Ее губы и щеки были красными, а тело выглядело так, как будто в какой-то момент одна из его частей выпадет из одежды. Я стыдливо ей улыбнулась, и сердце мое колотилось, когда я подумала, почему она там оказалась, а мама схватила меня за локоть и утащила вниз по аллее. – Не смотри, Тедди. Это отвратительно, – сказала она, сама гневно озираясь на краснощекую, пышногрудую богиню, которая спокойно глазела на нас сверху. Мы застучали по старым ступеням, выводящим из той улицы. Скоро мы были в безопасности на Беркли-сквер, и мама смогла снова спокойно дышать. – Кто была та женщина? – спросила я ее. – Та, которая продает себя мужчинам, для секса, – ответила она. Моя мама редко теперь принимала участие в моей жизни, но она никогда мне не врала. В двенадцать лет я в первый раз услышала слово «секс» или, по крайней мере, вообще узнала о нем. * * * Когда мне было пятнадцать, моя гувернантка, мисс Браунинг – к тому времени ставшая мне родной, – уехала. Она была вынуждена вернуться обратно в Дербишир из-за болезни одного из родителей, и ее никем не заменили. Из тех многих часов, которые мы провели в библиотеке отца, я до сих пор помню очень многое, чему она меня научила, хотя я едва могу вспомнить ее лицо: кажется, у нее были светло-рыжие волосы. Интересно, что с ней потом случилось. Она была добра ко мне и смеялась смешно и тихо, напоминая мне соню. Однажды я сопровождала ее на репетицию двух кантат Баха в соборе Труро, но об этом узнал отец, и ей приказали, как мне потом рассказала Джесси, больше не брать меня на такие мероприятия. И вот мои уроки закончились, я теперь по-настоящему была предоставлена самой себе. Что я потом делала, чем заполняла долгие часы между пробуждением и сном? Я читала книги. Я ходила на прогулки – под присмотром Пен или Джесси, которые невыносимо медленно ходили по тропинкам у Кипсейка в своих изношенных плоских башмаках, невпопад болтая о своих возлюбленных в Хелфорде или о проблемах сестер с мужьями. Я просила их поискать себе крепкие сапоги, чтобы мы могли прогуляться через поле, но нет. Они боялись моего отца. Все его боялись. Мне нужно было куда-то деть свою буйную энергию, и так, постепенно, я начала изучать бабочек – и поскольку меня ничего не отвлекало, вскоре я поняла, что меня охватила мания, как мою маму, и ее маму, и всех остальных до меня. Прямо у меня на пороге было все, чтобы подпитывать эту манию. Теперь я наблюдала за ними: я отмечала различные рисунки их полетов, их поведение, манеру спариваться. Я знала, что Лимонно-сырную Серянку можно отыскать не раньше февраля, а Серебряного Омытого Рябчика – только в июле. Мама выдала мне старое бабушкино оборудование: сеть, хлопок и иглу для починки сети, спичечный коробок с булавками, старую потертую коробку для собирания образцов и инструменты для убийства (банку, яд, корковую пробку). Все было сложено в ее старом ранце. Мне было ужасно приятно обращаться с этими вещами, которые снова напоминали мне о ней. Теперь я меньше гуляла по лугам и тропинкам. Я знала, что Талбот донесет на меня отцу, если только увидит за пределами усадьбы. Пару раз, год спустя после того, как наша дружба была прекращена, я видела Мэтти, и мы разговаривали, но теперь мы уже были другими людьми – она принадлежала большому миру, а я принадлежала дому, только этому дому. – Выше нос, – сказала она мне, когда мы виделись в последний раз. – Это же не будет продолжаться вечно. Я же присматриваю за тобой, правда? – Ты?! – воскликнула я, прозвучав более высокомерно, чем хотела. – Да что ты можешь сделать? – Да, я! Ах ты, маленькая неблагодарная дрянь. – Она повернулась на каблуках и пошла вниз по тропинке, оставив меня одну с застывшим сожалением насчет моего длинного языка. Боюсь, что я все меньше и меньше была внучкой своей бабушки. Я проводила часы с банкой для убийств и сетью в саду, охотясь на бабочек, и удовольствие видеть, как их яркие хрупкие крылышки беспомощно хлопали по шелковому твердому стеклу в течение тех нескольких секунд, пока цианид не убивал их, росло с каждым новым уловом. Как-то раз, взобравшись на дерево и пролежав там несколько часов в ожидании с тарелкой, испачканной пастой из анчоусов, я поймала блестящего Сиреневого Императора, с крыльями подобно сырому шелку, пышно усыпанными сиренево-синей пыльцой, почти неприлично прекрасного. Я приколола его к листку бумаги и положила в неиспользуемый ящик отцовского бюро вместе с аккуратными коробочками с Рябчиками и ежедневными Павлинами и Адмиралами, которых я ловила и убивала. Однажды я с раннего утра была в саду, внимательно наблюдая за спариванием Святых Голубянок. Они вместе сидели на веточке, отвернувшись друг от друга, а потом медленно соприкоснулись брюшками, и синий самец передал семя коричневатой самке. Они сидели не шелохнувшись. Я поймала их в банку и унесла в кабинет, где открыла ящик, не зная, куда бы их положить после того, как они умерли, – в ящике почти не было места, он был полон всеми видами бабочек, которые я собрала за год после отъезда мисс Браунинг. Самец, когда у него прошел ступор после сношения, теперь снова бился о стекло банки. Наверное, мне надо было его отпустить, и возможно, я бы сделала это. Я смотрела на них, на самку, которая спустилась вниз и села на листок, который я положила на дно. Сколько бы куколок вылупились, если бы она выжила? Я думала об этом. Я думала, убивать ли мне их. Но вдруг дверь распахнулась и громко ударилась о деревянную панель. Я подпрыгнула, повернулась и увидела Пен, застегивающую платье, и на ее бледном лице выпучились красные глаза. – Она умирает. Пойдемте скорее, Мисс, – только и сказала она. Наверху, в Комнате Короля, мама лежала на своей огромной деревянной кровати, в пятнах света из длинных, вертикально разделенных окон, которые смотрели на поля по пути к реке. Когда я вошла, я остановилась, пытаясь не отпрянуть назад при виде ее и от запаха комнаты больного – накрахмаленных простыней, и антисептика, и удушливого запаха хлороформа. Болезненная желтизна разлилась по ее телу, а жидкие седые волосы, сплетенные в косу, свисали через плечо. Она была очень худая. Потом я узнала, что месяцем ранее она потеряла еще одного ребенка. Она больше не хотела детей. У нее была дочь, которая унаследует дом. Но отец хотел мальчиков. И хотя она умоляла оставить ее в покое, он упорно делал ей детей, и каждый раз она их теряла. Кровь и снова кровь; иногда они умирали позже, иногда раньше. Когда я стала постарше, Джесси рассказала мне о том, что мама сказала ей. Как он прижимал ее к полу, когда она отворачивалась от него, и брал ее, когда она умоляла его остановиться. Теперь она потеряла так много крови, что ее тело, ослабленное после семнадцати лет беременностей и только одного живого ребенка, на этот раз сдалось. Она умирала от потери крови у меня на глазах. Я взяла ее руку и села к ней на постель, но она вздрогнула, и милая Джесси подставила мне стул, а потом тактично ушла. Я не знала, что мне делать; я забыла, что значит быть с мамой. – Мама, может, тебе что-нибудь принести? Она уверенно потрясла головой. – Пожалуйста, Тэа. Пообещай мне кое-что? – Что угодно. – Уезжай отсюда. Убегай подальше, пока он не умрет. Меня накрыло волной паники и адреналина, когда я увидела пылающий гнев в ее лице. Я сильнее сжала ее руку. – Да. Да, я это сделаю. Ох, мама… – Я кусала губы, едва сдерживая слезы. – Не надо, – сказала она мягко. – Ты… не расстраивайся так. Я пыталась облегчить тебе жизнь, ты знаешь. Поэтому мой уход не должен сильно тебя ранить. – Я… я не понимаю. Она улыбнулась горькой кривой улыбкой.