Лето бабочек

– Моя драгоценная девочка. Я не без причины была для тебя полумамой все эти годы. Это все, чтобы тебе не было больно, когда я уйду. – Казалось, она собирает со всего тела последние крупицы силы. – И моя последняя благодать в том, что я ухожу до того, как придет время тебе сделать это. Тебе не придется сделать то, что сделала я.

– Милая мамочка. – Вот теперь горячие, детские слезы закапали на ее восковую кожу. – О чем ты? – Я так сильно сжала ее пальцы, что она вскрикнула и отдернула руку. – Извини. – Я поцеловала ее пальцы. – Прости меня.

Она подозвала меня поближе. Она прошептала:

– Я заперла ее. Потом мы уехали и бросили ее. Мы бросили ее.

Я немного отодвинулась от нее, от удушливого жара ее дыхания.

– Бабушка? – У меня закружилась голова; все дело в том, что я сразу поняла, о чем она говорит. – Ты… ты ее заперла? Где?

Она выгнулась над кроватью, словно вдруг окрепнув, и открыла рот, оголив зубы. Несколько зубов не хватало – я подумала о том, почему они выпали. Подумала, как много я про нее не знала, о том, сколько времени мы упустили.

Я отвернулась к двери, но она сказала:

– Нет, не приводи… никого. – Ее голос был всего лишь легким дуновением ветерка. – Только ты и я, дорогая. Ты должна меня выслушать. Знаешь, когда ты была маленькая… – Она снова на мгновение закрыла глаза. Я ждала. – У тебя в банке сидели две божьи коровки. Две недели, кажется? Тебе было всего четыре года, и ты их любила. Ты не помнишь все это, она уже умерла, и я… Я ухожу, и жаль, что я не сказала тебе… – Она медленно облизала потрескавшиеся губы. – Да. Когда ты родилась, у тебя на макушке был всего один прекрасный локон черных волос. Как у ребенка с картины. И на лбу у тебя было крошечное красное пятнышко, которое выцвело со временем, и еще у тебя были голубые, как море, глаза, а потом они стали карими…

Она замолчала и молчала, несколько секунд, с закрытыми глазами. Ее пульс был едва уловим, и я снова поднялась, чтобы позвать Джесси, но она вцепилась в меня, на этот раз так слабо, что едва смогла дотянуться. Наконец она показала на меня рукой.

– Ох, жаль, что… что я не ушла. От тебя.

Я все еще плакала, мой рот кривился, а на плечах теперь ощущалась вся нерастраченная за десять лет любовь, которую я заперла внутри себя и которая теперь вырвалась на свободу.

– Не надо, мама. Не уходи.

– Я думала, что так будет правильно. Что я спасаю тебя. И я потратила все эти годы, отталкивая тебя, моя милая девочка.

Я поцеловала ее руки, стараясь не зарыдать.

– Ты была так, так дорога мне. Мой единственный ребенок, единственная, кто выжил. Я знала, в тот же момент, когда тебя положили мне на грудь, я поняла, кто ты такая.

– Мама… – Я положила голову к ней на кровать, не в силах смотреть на нее. Я велела себе перестать рыдать, чтобы как-то помочь ей.

– Да, я это знала. Я знала, что ты другая. Сильное, крепкое маленькое создание. И что самое важное… – Она остановилась. – Я знала, что ты моя, а не его. Полностью моя. Я сделала это, чтобы спасти тебя, чтобы ты перестала меня любить, и тогда, если тебе придется это сделать, придется оставить меня там, тебе не будет так больно, как было мне…

Мы обе замолчали, и пальцами я гладила ее теплую, слишком теплую руку.

– Но я не печалюсь, теперь я знаю, что ты свободна. Итак, я скажу тебе. – Она легла обратно на подушку, смотря в потолок. – Все мы, кто его унаследовал. Каждая женщина, начиная с Нины и до меня. И однажды ты сама. Последний секрет нашего дома.

Я подняла голову, дыша так тяжело, как будто бежала.

– Да, мама.

Ее руки пробежались по моим мокрым щекам. У нее были длинные, грязные ногти. Она говорила из последних сил, сжигая последнюю оставшуюся энергию.

– Я бы сказала тебе это, когда ты немного подросла. До твоих двадцати шести лет, как и Нина. Мы все тут, дорогая. Мы все умираем здесь. Мы все похоронены здесь. Здесь, среди бабочек. Я сражалась с этой участью, но теперь я сдаюсь. Она была такая сильная, твоя бабушка. Но она так хотела. Но я нет. Она… она любила это место. Теперь ты понимаешь, что дом все равно в конце концов настигнет тебя.

Я кивнула, пытаясь осознать.

– Тот… тот скелет, который они нашли, когда я была маленькая? Ты имеешь в виду Нину, мама, когда ее нашли в часовне? Бабушка увидела ее…

Она улыбнулась, переведя свои впалые глаза на меня.

– Твоя бабушка сказала всем, что там была только она, только Нина. Они поверили ей.

– Но все видели ее. Когда они вошли в часовню, она была там… ее скелет, и бабочки, нарисованные мелом…

– Да, но они не посмотрели ниже. Остальные…

– Остальные?

– Остальные в маленьком кабинете под… – Она сглотнула, собираясь с силами. – Под лестницей. В подвале. Она знала, конечно. Она мне рассказала, что они там.

– Ты имеешь в виду…

Она тихо пропела. «Нина Парр, сама себя заточила, Шарлотта Мерзавка, дочь короля, Нина Вторая, мать Руперта вандала, Нина Живописец, мать скандала. Безумная Нина затем, потом Священник Викар, потом Одинокая Энни, потом Александра, Охотница За Бабочками».

Ее мягкий, крепкий, дребежжащий голос прозвучал как колыбельная. Она остановилась.

– Я дала ей палочку цианида, прежде чем запереть, – это быстрая смерть, по сравнению с другими. Когда придет твое время, моя милая… возьми палочку из Дома Бабочек. Я буду единственной, кого похоронят на церковном кладбище, видишь… О боже, почему ты…

Она снова выгнулась над постелью, поднявшись так высоко, что я подумала, что в нее кто-то вселился, и ее рука расцарапала мне кожу. Когда ее отпустило, силы ушли из нее, и я поняла, что скоро все закончится.

– Ты знаешь, как все закончится? Я знаю, как все закончится. Это происходит сейчас. – Еле слышно она промычала: – Потом печальная Шарлотта, а потом я, моя прекрасная Тедди, самая лучшая девочка. Они все бабочки, осталась только я… только… я.


– Мама… прошу тебя, прошу, прошу, не уходи. Пожалуйста, борись, – сказала я, в отчаянии сжимая ее руки. Мне кажется, я правда верила, что если я напрягусь, хотя бы разок, вытянуть ее к жизни, то это сработает. – Не так. Давай поговорим о чем-нибудь еще.

Но она улыбнулась и покачала головой.

– Видишь, все это время, а я смотрю на тебя и думаю о тебе… должна ли ты помочь мне умереть. – Она очень медленно покачала головой. – Я так рада, что тебе не придется. Ты такая умная. Такая красивая. Ты такая хорошая, Тедди, правда. Моя прекрасная девочка, такая мудрая и глубокая, и… – Еще один спазм скрутил ее, и после него она притихла. Вдруг она открыла глаза, уставясь в потолок. – Ты должна бежать. Дом умирает. О мой милый ребенок, я не печалюсь. Я не… не… печалюсь, теперь нет. Ты здесь. Ты здесь.

Она поцеловала мои пальцы. Я почувствовала, как между нами пробежал разряд, и потом она ослабила руку. Я посмотрела в ее глаза, ясные, самого нежного карего оттенка. Я почувствовала силу ее любви ко мне, сильнее любой другой любви, которую я ощущала, до того и после того, и тогда я познала эту большую любовь. Потом как будто что-то проскользнуло надо мной, как будто накрыло плащом, и когда я снова посмотрела на нее, она уже ушла. Где-то далеко послышались вздохи и рыдания – те женщины, все смотрели на нее, все были с ней, теперь я в это верю.

Под домом. Конечно. Я помню, как Мэтти, когда я встретила ее первый раз, говорила, что бабушку отказались хоронить в церкви Манаккан. Она ошибалась. Они не похоронили ее там, потому что она уже умерла здесь, в Кипсейке. У моих предков нет могил – кроме мужчин, которые лежат в фамильном склепе, в церкви. Остальные, женщины, все здесь.

Я так и не оправилась от смерти мамы и от нашего последнего разговора. Она поступила так, как считала правильным, но трагедия в том, что она ошибалась: ее напускное безразличие изменило меня. Я изменилась, навсегда оставшись уникальной девочкой, которая должна быть счастливой, чувствительной, какой я когда-то была, которая свободно гуляла со своей мамой и бабушкой по нашему собственному миру.

Ее кожа все еще была теплой. Я повесила голову, а потом подняла глаза и увидела, как комната погружалась в обычный серый дневной свет. Снаружи запела птица, и я поняла, что теперь осталась одна.





* * *


Через девять месяцев после смерти мамы отец представил меня моему будущему мужу. Уильям Клауснер приехал к нам в дом со своим отцом, и мы пили чай на террасе. Была осень, и уже довольно холодно для посиделок на открытом воздухе. Когда я замешкалась у главных дверей, отец ткнул меня в руку:

– Он здесь не для того, чтобы с тобой поболтать. Они с отцом приехали, чтобы тебя оценить, осмотреть тебя. Решить, подходящая ли ты партия. Они хотят хорошую, умную, здоровую девушку. А не шлюху с обдолбанным взглядом, несущую всякий вздор насчет того, что происходит в этом доме. Слышишь меня? – Его пальцы впились мне в сухожилия, и моя белая кожа покраснела от его хватки. – Снимай этот идиотский передник и пойди надень приличное платье.

Уезжай отсюда, сказала мне мама. Дом умирает. Ты должна бежать.

– Да, – сказала я мрачно и пошла наверх переодеваться.

А что еще мне оставалось делать? С тех пор как умерла мама, я поняла, как сильно ее присутствие, более призрачное тогда, чем сейчас, оберегало меня. Она намеренно создавала мутную, категоричную, холодную атмосферу, в условия которой это притворство не дало свершиться некоторым из отцовских причуд. Теперь, когда она ушла, маска благородства была сорвана. Он был груб и жесток, прямолинеен и вульгарен, пил с управляющим Талботом до глубокой ночи, а днем ходил по коридорам и выискивал проступки. Пен, нашу милую горничную, он уволил только потому, что в жаркий день с его воротничка стал осыпаться крахмал.

Мои волосы отросли слишком длинными и стали непослушными; я выросла из всех своих платьев. Мне было уже восемнадцать, и я была высокая, но я носила одежду, которую мне выдавали в последние годы, потому что меня это просто больше не заботило. У меня больше не было мамы, которая молча за мной следит, и пока она не умерла, я не понимала, как много она продолжала для меня делать, даже на расстоянии. Вещи, о которых я не знала – букетики диких цветов у меня в спальне, новая одежда, каким-то чудесным образом возникающая передо мной, книги, которые мне хотелось читать, всегда были под рукой, когда я училась, – она любила меня издалека, а теперь она умерла, и ее похоронили у церкви, в отличие от ее предков. Я не могла ходить мимо часовни в дальней части дома. Мне снились сны, от которых я просыпалась, крича от ужаса. Теперь я поняла, почему люди избегали моего взгляда, когда я проплывала по Хелфорду или выезжала верхом. Я была неухоженная и нечесаная, и мне доставляло большое удовольствие притворяться, что мне это нравится.



Однажды мы устроили странную вечеринку на передней площадке, под холодным ветром сентября. Джесси бегала мимо больших окон с маленькими сэндвичами, выпечкой и чаем. Мы были элегантно спокойны, как и всегда, – даже если я и не была, сидя там в своем простом хлопковом платье, которое было ужасно мало мне в подмышках и все в пятнах от ежевичного сока. Отец и Обри Клауснер вели напыщенную беседу о погоде, о представителе округа в Корнуолле, о последних новостях, о том, как герр Гитлер встретился с Муссолини в венецианском Лидо. Уильям Клауснер и я сидели молча, я смотрела на сад в надежде заметить бабочек, а он смотрел на пол. Он часто глотал и вертел глазами слева направо, потом кусал свои влажные губы, по привычке, и это меня гипнотизировало. Я думала, как это – целовать его или делать то, насчет чего Мэтти однажды сказала, что я должна сделать это с мужчиной, за которого выйду замуж.

Эти мысли полностью занимали меня, и я была плохой хозяйкой. Я чувствовала на себе гневный, разъяренный взгляд отца, но почему-то никак не могла заставить себя быть порасторопнее.

Наконец Уильям сказал:

– Вот что, интересный там мох. Это калоплака саллинкола?

Я проследила за его взглядом на раскинувшийся оранжевый узор, цветущий на террасе.

– Боюсь, что я не знаю.

Мэтти знала бы; она знала обо всем, что здесь растет, но как их называют местные, а не на сухой латыни.

– Я уверен, это он. – Он выпучил глаза. – Вы были в Лондоне?

– Да, – ответила я с колотящимся сердцем. – А вы? Мне нравится этот город, а вам?

Он облизал губы.

– Не знаю. Никогда там не был. Я хотел сказать, что в Лондоне нет мха. Качество воздуха такое низкое, что он там просто не расцветает. Это интересный показатель уровня загрязнения. Ужасное место, могу себе представить. И мох со мной согласился бы. – Он снова посмотрел на пол, на плиточный камень. – Правда, это замечательный экземпляр.

Мне вдруг захотелось засмеяться. Я прикусила язык и посмотрела вниз на натянутую пуговицу на своем платье. После короткой паузы я сказала:

– Вы не хотите взять почитать книгу? Уверена, у нас есть справочник по мхам в кабинете… в кабинете отца.

– Нет, – ответил он, наклоняясь вперед. – Нет необходимости. Я уверен, что правильно его опознал, просто непривычно видеть его в домашних условиях. Полагаю, у вас тут микроклимат, что вместе с этим садом и стенами, существует довольно давно. – Я уставилась на него, и он, наверное, подумал, что я тупая. – Ох, простите. Вы не знаете, что это, да? Микроклимат, я объясню, это особая часть окружающей среды, где флора и фауна живут не как в обычном своем окружении. В Кипсейке есть особый микроклимат. Я слышал, что он… – Он замолчал и довольно сильно покраснел. – Ну, здесь можно найти много интересных видов, которые много лет здесь обитают и больше нигде не встречаются, я думаю, если как следует поискать.

Я пыталась не улыбнуться. Он понятия не имел, что это за место и что тут происходило много веков, и я вдруг почувствовала себя спокойнее. Это был мой дом, не моего отца, и никто не мог его у меня отобрать, не важно, каким унижениям они собирались меня подвергать.

– Моя семья живет на этой земле почти тысячу лет, – сказала я. – Мы прекрасно знаем это место, но все равно спасибо вам.

Он замер, уставившись на дверь, и густая краснота залила его шею. Думаю, он был милый, пока его не смутишь, и тогда он становился пугливой рыбой.

Отец повернулся ко мне, прервав беседу с мистером Клауснером.

– Иди в дом и попроси Джесси еще кипятка для чая. Сейчас же.

Я встала, споткнувшись об одну из плиток, потому что поняла, что он услышал мой дерзкий ответ и что позже я об этом пожалею – удар, или лишение ужина, или просто взбучка. Тогда отец бил меня довольно часто: обычно хлестал по щекам всей ладонью, иногда бил по рукам, скручивал их за спиной, пока я не начинала кричать и умолять его отпустить меня. После я плакала, но, как мне кажется, я вскоре привыкла к этому.