Лето бабочек

Беги отсюда, сказала она.

Джесси была наверху, подготавливая комнаты для ночлега, и мне легче было принести воду самой, чем беспокоить ее, и поэтому я свернула за угол, чтобы срезать путь до кухни – и там встретила Мэтти.

Она была такая же, как всегда: стройная, загорелая, с забавной мальчишеской походкой, с сияющими глазами, которые смотрели на меня с завораживающей упорностью. Прошло много месяцев с того дня, когда я видела ее в последний раз, но мне показалось, что мы виделись не далее как в то же самое утро.

Она облокотилась на дверь и открыла ее для меня, а потом сказала:

– Ну, пойдем. Разве ты не хочешь войти?

– Тебе нельзя здесь быть, – сказала я, толкая ее и закрывая дверь. – Если отец тебя поймает, он…

– Все в порядке, – сказала она, и мы быстро зашагали по пустому дому в кухню, и когда мы пришли, я потянулась за кастрюлей с водой, но она оттолкнула от нее мою руку. – Нет. Оставь это. Мне надо видеть тебя. Я хочу знать, как твои дела. Ты уже совсем выросла, правда? – Она говорила как леди, а не как деревенская девчонка.

– Они хотят, чтобы я вышла за него замуж, – сказала я горячо. – Мэтти, я не могу. Он ужасный. Он как рыба. У него влажные руки и слезятся глаза.

Она запрокинула голову и расхохоталась.

– Пожалуйста, тише, – зашипела я. – Правда, Мэтти, отец очень опасен.

Ее ясные глаза сузились.

– Ты его боишься?

– Да, – сказала я. И потом я сказала то, что боялась произнести вслух: – Я не знаю, как мне сбежать. Не знаю, что мне делать. Мне нужно выбраться отсюда. Здесь такое творится, Мэтти…

– Что творится? – спросила она.

– Я… я не могу сказать. С тех пор как умерла мама, я не… – Я пожала плечами. – У меня больше никого нет.

Послышались шаги, эхом раздающиеся по всему дому, по длинному, низкому коридору, который вел в кухню.

– У тебя есть я, – сказала она. Она наклонилась вперед, и ее губы нежно коснулись моей щеки, и потом она обвила меня обеими руками. От нее пахло медом, чем-то сладким. – Я помогу тебе сбежать.

– Я не могу просить тебя об этом.

– Я с радостью это сделаю, Тедди. Если ты хочешь убежать. А ты хочешь убежать?

Я не сомневалась и кивнула:

– Очень хочу.

– Хорошо. У тебя есть какие-нибудь деньги? Мне нужны деньги.

– Да, конечно. Только… – Я опустила лицо. – Там совсем немного. Пара золотых. Подожди здесь.

Она вдавилась в стену, и я оставила ее там, и побежала к себе в спальню, где пошарила в кошельке. У меня никогда не было много своих денег; они были, как мне дали понять, все «убраны в надежное место».

Вернувшись обратно как можно осторожнее по боковому проходу, я вложила ей в руку золотые монеты и немного флоринов.

– Вот. Боюсь, это все, что у меня есть.

Мэтти улыбнулась.

– Этого достаточно. Мне пора идти. Жди от меня новостей.

Она сжала мою руку и исчезла, так же быстро, как и появилась, через заднюю дверь, и как только я приложила руку к груди, кухонная дверь распахнулась и появилась Джесси, пыхтя под весом ящика для угля.

– Вот ты где, – сказала она. – А что это за шум? – Она подозрительно огляделась. – Здесь кто-то был?

– Никого, – солгала я.

Уже потом, ночью, сидя в своей комнате, подтянув колени к подбородку, смотря в окно на поля, слушая, как осенний ветер отдается гулом в деревьях и над ручьем, я поняла, что Мэтти стала первым человеком, который прикоснулся ко мне – с любовью, а не для удара или пинка – с тех пор, как умерла мама.





* * *


Но дни плавно перетекали в недели, недели в месяцы, осень сменилась зимой, а Мэтти все не приходила.

Это может показаться странным, но теперь, когда я знала, что бабушка рядом, мне начало это нравиться. Меня больше не мучили кошмары о том, что может прятаться под домом. Это была моя семья, моя история, моя ноша, и это не мог отнять даже отец. Он мог лишить меня достоинства, как однажды, когда за завтраком он выдернул ленту из моих волос, сказав, что я женщина, а не глупая девчонка. Он мог продать последнюю оловянную шахту под Пенвисом по самой низкой рыночной цене, чтобы расплатиться со своими долгами. Но он не в силах был изменить тот факт, что Кипсейк принадлежит мне. Все женщины все еще были здесь. Дом принадлежал мне, не важно, что он делал.




На Рождество 1937 года я нарядила огромную входную дверь остролистом и лавром, оплетя ими деревянный круг, который хранился в конюшне как раз для этого и использовался уже много десятилетий. Когда я повесила сверкающую зеленую и красную листву на дверь, я подумала о Рождестве, которое давно прошло, о каретах, катящихся по узкой дорожке, везущих гостей на обед в огромный обитый деревом зал, но прошло много лет с тех пор, когда соседи дарили нам подарки и желали счастья. Я размышляла, кто в этом году нарушит мрачное молчание этого дома, постучав в нашу дверь в Рождество? Ответ пришел, когда я снимала венок с двери, спустя двенадцать дней: никто.

Мой девятнадцатый день рождения, в январе 1938 года, пришел и ушел, я получила от отца золотой медальон и от Джесси букет бесцветных роз, перетянутых зернистой черной ленточкой с ее старой шляпки, что значило для меня очень многое, потому что я знала, что у нее не было денег на красивые вещи и она гордилась своей шляпкой. Мой адвокат, мистер Мурблс, повел меня обедать, вместе с отцом, в отель «Фальстаф» в Труро. Мистер Мурблс выпил лишнего и много чего наговорил про своих клиентов, про семьи, которые мы знали всю жизнь, про их финансовые дела, о семейных тайнах. Отцу это ужасно нравилось; я почти не слушала, предпочитая смотреть на других людей, обедающих по соседству. Престарелая вдова, молодые супруги, бедная, скромно одетая женщина. Я рассматривала их так, как будто все они были претендентами для моей банки для убийств; я так редко видела других людей. Я не знала, когда еще попаду в Труро. По крайней мере, не в ближайшие полгода. Мысль об этом странном заточении, о времени, которое еще предстояло там провести, начала повергать меня в депрессию.

И потом это случилось.

Одним темным, туманным утром в конце апреля рев разлившегося ручья внизу дома был громче, чем обычно, и от этого звука можно было сойти с ума. Я сидела в длинной столовой, медленно пережевывая кашу и просматривая почту. Письмо от тетушки Летти, бедной сестры отца из Плимута, которая часто просила о помощи, с деньгами или еще с чем. Просьба о помощи от спасателей. Женщина, называющая себя ясновидящей, которая хотела передать мне срочное сообщение от мертвых…

Записка. Среди остальной почты. Наверное, ее просто забыли. Она была здесь, но потом потерялась.



Жди меня у Дома Бабочек сегодня на закате. Будь готова. Возьми с собой все деньги, которые у тебя есть, и все самое необходимое. – М.



Вы спросите, как могла она быть настолько уверенной, что я оставлю за спиной свою прежнюю жизнь и убегу, не имея понятия о том, что меня ждет? Но если вы спросите об этом, значит, вы не понимаете, какой холодной я стала в этом доме. Как девочка, которая плакала над умершим птенцом на тропинке на вершине холма, стала молодой женщиной, убивающей бабочек ради удовольствия, у которой не осталось в живых ни одного любимого человека, и никого, кто любил бы ее.

Я помешкала, но всего мгновение.

На другом конце длинного стола, всего лишь в десяти футах от меня, отец поднял глаза:

– Что там?

Я на секунду задумалась.

– Ничего, отец. Приглашение от Вивиансов.

– Меня беспокоит твоя плохая память, Тэодора. Я же тебе уже говорил. Мне не нравятся эти люди. Ответь отказом.

Улыбаясь, я кивнула головой, потому что он рассеял последние сомнения в моей голове.

– Да. Конечно, отец.



Ночи стали теплее, но в тот вечер в воздухе все еще витала леденящая прохлада, когда я вышла через потайную дверь за кухней и, прокравшись по мшистым мягким бугоркам на террасе, неслышно выбралась наружу. Я хорошо знала окрестности – мне не нужен был фонарь, чтобы добраться до Дома Бабочек.

Около года назад я, с разрешения отца, переместила свою коллекцию сюда. Это был старый ледяной домик, построенный с кладовкой для хранения холодных припасов для кухни. У него была купольная крыша и стеллажи из массивных каменных плит, и это было отличное место для хранения моих образцов. Подносы с мертвыми бабочками были уложены один на другой, сколотые булавками и с аккуратно подписанными ярлычками – мной, мамой и бабушкой, кому принадлежала большая часть коллекции. Самых красивых бабочек поймала она. Никто из живых, кроме меня и иногда Джесси, не видел коллекцию.

Дом Бабочек был моим единственным личным уголком: в нем было слишком холодно спать и он был слишком маленьким, чтобы им заинтересовался отец. Он смирился с моим интересом в энтомологии; думаю, потому что это удерживало меня дома и не давало мне видеться с другими людьми. Уильям Клауснер навестил нас еще раз перед отъездом в Оксфорд. А еще он мне написал: очевидно, так же переживая насчет того, что они разделят с нами фамилию Парр, как и я переживала насчет их денег. В тот вечер, когда я ушла, мне было смешно думать, что отец, наверное, уже решил, что его планы удались.

Дверь в Дом Бабочек тихо распахнулась, недавно смазанная, что было первой странностью: до того дня она всегда скрипела.

Она ждала меня там, и при виде ее мои холодные пальцы сжались в кулаки. Я пошла вперед, чтобы поприветствовать ее, но она отступила назад и сказала: «Вы посмотрите! Что, черт возьми, ты наложила в эту сумку?»

Я посмотрела вниз на крепкую, в форме буханки, викторианскую сумку, в которую побросала все, что могло пригодиться мне в новой жизни в Лондоне – я бы взяла еще больше: на верхушке, примостясь в мешочке, который мама сделала для этих целей, когда сумку стирали несколько лет назад, лежала бриллиантовая брошь – бабочка Чарльза II, которую торжественно вручил мне мистер Мурблс утром, в день маминых похорон, в мастерской, когда гроб стоял во внутреннем дворе, ожидая, когда его отнесут в церковь Манаккан.

– Прекрасная вещица, – сказал он, благоговейно держа ее в руках. И правда, видеть ее в его руках, а не на маминой блузке или джемпере, была странно и трогательно. – Тут спереди надпись. Посмотри, дорогая, сможешь прочитать?

Два передних крыла были бриллиантовые, а задние сделаны из бледного сапфира. Тельце из дорогого розового золота с крошечными, мерцающими бриллиантами на кончике каждого усика. Я перевернула сияющее, нежное создание.

– «То, что любят, никогда не погибнет», – прочитала я вслух.

Он кивнул.

– Ты знаешь, наверное, это одна из самых необычных драгоценностей из частной коллекции. Видишь, королевский герб вот тут, у основания?

Коротко подстриженным острым ногтем он постучал по нижней части тонкого золотого тельца. Я поглядела искоса и увидела герб, размером не больше блохи, под надписью.

– Очень романтично, – вздохнул мистер Мурблс. – Что бы там ни думали обо всем этом, он, кажется, правда ее любил.

Я приколола брошь к своему черному платью, и она засияла, несмотря на туманный день. Романтика этой истории никогда раньше так не трогала меня. Думаю, я просто принимала это как должное, и все же – любить так сильно, что умереть за него. Любить так сильно и все же уйти на благо государства – оставить любимую женщину, которая носит под сердцем дочь, которую ты никогда не увидишь. Наверное, он верил в это, раз написал такое.

И вот Мэтти открыла сумку и уже копалась в моих вещах. Я резко выхватила мешочек с брошью у нее из рук.

– Это от старого шляпного мастера. Маме как-то привезли в ней шляпу, и мы ее сохранили. Мне она кажется милой. Я смогла найти только такую сумку.

– Это все, что ты берешь с собой?

Я почувствовала легкое раздражение.