Лгунья

Сладость этих свиданий омрачало только одно: каждый раз, как Нофар на них приходила, тело выкидывало какой-нибудь фокус. Однажды, например, на нее напала ужасная дрожь. Страх и волнение так истерзали ее бедные трепещущие руки и ноги, что думать Нофар могла только об одном – вдруг Лави решит, что она не в себе. И так распереживалась, что не заметила, что Лави и сам дрожит. Просто удивительно, как люди могут, находясь рядом, в упор друг друга не видеть. Так что если геометрия и утверждает, что две пересекающиеся линии не могут быть параллельными, то это только потому, что математики редко посещают внутренние дворы.

Когда руки-ноги наконец перестали дрожать, начали потеть подмышки. Сколько Нофар ни поливала их дома дезодорантом, стоило увидеть Лави – и пониже рукавов расплывались, точно две широкие улыбки, два пятна-полумесяца. Нофар было так стыдно, что она не решалась пошевелить руками: боялась, что Лави заметит ее позорище.

Но хуже всего была влажность между ног. Сначала она подумала, что – о, ужас! – она обмочилась, но, вернувшись домой, понюхала трусы и никакого запаха не учуяла. Это успокоило Нофар, но одновременно привело в еще большую растерянность. Маму она спрашивать не хотела. Майю – хотела, но не осмеливалась. Нофар решила поискать «влажность в трусах» в интернете, однако всего один клик мышкой обрушил на нее такое количество кошмарных фотографий, что Нофар два дня боялась притронуться к компьютеру. Она не сомневалась, что в интернете есть ответ на ее вопрос, но искать его больше не решалась. Нофар вспоминала единственную строчку, которую успела прочесть: «Трогайте себя, чтобы понять, что доставляет вам удовольствие», – но где именно трогать, не знала. Сама мысль об этом ее смущала, и, кроме того, Нофар никак не могла выбрать подходящего времени. Днем в доме было людно и шумно, а вечером к ней в комнату мог в любой момент кто-нибудь зайти. Можно было, конечно, запереться, но это все равно что повесить на дверь табличку: «Здесь кое-что происходит».

Наконец как-то вечером она, повинуясь внезапному порыву, поднялась на крышу. Еще несколько лет тому назад они с Майей брали матрасы и приходили сюда по ночам вместе: лежали на спине и смотрели на луну. О чем они тогда говорили, Нофар не помнила, но тогда это казалось страшно важным. Однако сейчас важные темы Майя обсуждала только со своими подружками. На крыше было темно. Нофар положила матрас в угол, из которого не было видно ни соседских окон, ни света фонарей – только истекавшую серебристым молоком яркую луну. Легла на спину, вытянулась, погладила руками шероховатое гудроновое покрытие, задрала ночную рубашку с апельсиновым принтом, не без колебаний сняла хлопчатобумажные трусы с высокой талией – мама покупала их в супермаркете упаковками по десять штук. Прохладный ветерок напомнил Нофар, что лето кончилось, но от своего плана позагорать под луной она не отказалась. Позволив слепым глазам миллионов звезд смотреть на ее тело, Нофар закрыла свои (потому что, даже когда рядом никого нет, все равно стыдно), глубоко вдохнула чистый, свежий ночной воздух – и к ней пришел Лави. Она ощутила его запах, шею согрел приятный пар у него изо рта, и руки Нофар, покинув гудроновое покрытие, устремились на поиски между ног. Искала она долго. Вначале – смущенно, печально, осторожно – даже промелькнула мысль, а не вернуться ли домой. Но потом расслабилась, стала быстро перебирать пальцами, и мучивший ее вопрос превратился вдруг в ответ: «Знаю! Я себя знаю!» И чем ярче разгорался румянец на щеках у Нофар, чем сильнее приливала кровь к ее губам – и к тем, и к этим, – тем одобрительней улыбалась ей луна. Зрелище было настолько прекрасным, что два облака поспешно подползли к ночному светилу и прикрыли ему глаза, чтобы луна не поддалась соблазну, заглядевшись на ласкающую себя девушку, не покинула небо и не спустилась на крышу. А потом облака дохнули на Нофар осенним ветром, и ее зазнобило. Она улыбнулась, встала и вернулась домой.





21




Каждый день следователь Дорит приходила на работу ровно в 8:25 и никогда не опаздывала: «закон и порядок» опаздывать не любит. Однако она никогда не приходила и раньше: «закону и порядку» торопиться не пристало. Навести хоть какой-то порядок в городе, где потные и влажные преступления громоздятся друг на друга и где само солнце подстрекает людей нарушать закон, способно лишь холодное спокойствие часов. Увы, Дорит не повезло: она родилась в средиземноморской стране, и ее образцовая пунктуальность, которая в европейском климате, скорее всего, удостоилась бы похвалы, вызывала у коллег насмешки. Но, хотя Дорит это и видела – будучи полицейским следователем, она хорошо умела подмечать детали, – но все равно продолжала приходить на работу ровно в 8:25. Секундная стрелка у нее на запястье была равнодушна, как жернова правосудия; ничего, кроме фактов, ее не интересовало.

На работу – в 8:25 – следователь Дорит являлась, успев провести два часа в обществе своих детей. Каждый день она будила их в 6:00, развозила по трем разным школам и снабжала наставлениями. Младшего сына, ученика начальной школы, призывала остерегаться кибербуллинга в интернете; старшему сыну, заканчивавшему школу второй ступени, рассказывала о непоправимом вреде, причиняемом всеми видами наркотиков; а учившейся в школе третьей ступени дочери расписывала в красках ужасы родильного отделения. Дети вылезали из машины напуганными до самой глубины своих юных ранимых душ, и неудивительно, что им хотелось успокоиться. И они успокаивались – кто как мог. Первый третировал мальчишек на школьном дворе, второй – курил душистые вещества у школьного забора, а третья – наскоро перепихивалась с мальчиком, жившим напротив школы.

Иногда следователь Дорит приезжала в центр города раньше обычного.

В тот день до начала рабочего дня оставалось еще целых десять минут, и она пошла прогуляться. Cмотрела на людей и гадала, кто из них попадет в участок в качестве преступника, а кто – в качестве жертвы. На углу стоял на своем посту глухонемой попрошайка и мычал себе под нос что-то невнятное. Обычные прохожие не придавали значения тому факту, что возбужденное бормотание противоречило табличке «Я глухонемой», но Дорит обычной прохожей не была: она была следователем – и противоречие привлекло ее внимание. «Этого не было! Этого не было!» – торопливо повторял глухонемой, совсем как подозреваемый после допроса с пристрастием, и, если бы Дорит находилась в своем кабинете, она бы наверняка спросила: «Чего не было?» – после чего потребовала бы назвать ей даты, места и имена. Но на часах было 8:21, до начала рабочего дня оставалось всего четыре минуты, и она ни о чем спрашивать не стала. Глухонемой взглянул на стоящую перед ним женщину-следователя в отглаженной форме, и невысказанные слова запрыгали у него в животе, как стая лягушек.

– Этого не было! – снова сказал он, глядя ей в глаза. – Этого не было!

Прозвучало это, как кваканье лягушек на болоте, и следователь Дорит посмотрела на глухонемого равнодушно. Какое дело людям до лягушек? И какое дело спешащему на работу следователю до стоящего на углу попрошайки? В результате в 8:24 Дорит направилась к зданию полиции на центральной улице, а глухонемой остался на углу, продолжая квакать прохожим: «Этого не было!»

Шли дни. Почти каждый день глухонемой приходил на угол и квакал. Правда, новая привычка сильно снизила его доходы: проходя мимо него, люди ускоряли шаг. Но хотя никто глухонемого не слушал, в голове у следователя Дорит его слова звучать не переставали, и каждый раз, когда случалось прийти на работу раньше времени, она отправлялась на угол, чтобы на него посмотреть. Иногда попрошайка не говорил ничего и вел себя как немой, но иногда – как слепой прорицатель – раскачивался и непрерывно бормотал: «Этого не было! Этого не было!» – после чего шепотом добавлял: «Она врет!» Следователь Дорит смотрела на него с тревогой. Однажды, изменив своим правилам, она достала из кошелька пять шекелей. Дорит была уверена, что сейчас глухонемой расскажет больше, но тот пробормотал: «Свинки на берегу!» – и замолк. «Если эта нахалка в синем мундире думает купить у меня правду за каких-то вонючих пять шекелей, то она сильно ошибается, – думал он. – У меня тоже есть гордость».

Тот факт, что глухонемой снова замолчал, сильно обеспокоил Дорит. В 8:25 она пришла на работу, но на этот раз, даже переступив порог кабинета, не перестала думать о глухонемом. Его слова – «Этого не было! Она врет!» – уселись перед следователем на стол и стали ждать, когда она их допросит.





22




С каждым днем подарков на пороге комнаты Лави становилось все больше – флисовая куртка, термостойкие перчатки, армейский фонарь, зеленая балаклава – но если поначалу Лави нравилось, что отец поглядывает на него многозначительно, то теперь это его угнетало и мучило. Лави старался не говорить ничего, что могло бы подкрепить «спецназовскую» легенду, и надеялся, что она как-нибудь сама рассосется. Он ничего не рассказывал, но ничего и не опровергал – и этого было достаточно для того, чтобы Арье Маймон раздувался от гордости. Молчание сына свидетельствовало о выдержке и умении хранить тайну – а эти качества отставной подполковник высоко ценил и в себе самом. Кроме того, молчание свидетельствовало о самолюбии Лави. «Он не знает, удастся ли ему пройти отборочные испытания, – думал отец. – Поэтому никому не рассказывает. Если он провалится, никто ничего не узнает». Сам Арье Маймон в юности тоже никому не говорил, что собирается проходить отборочные испытания в спецназ, причем по той же самой причине: не хотел, чтобы в случае провала ему злорадно сочувствовали, – и это сходство между ним и сыном трогало подполковника до слез. Волнение отца не ускользнуло от внимания Лави и очень его встревожило, но он продолжал надеяться, что со временем вся эта история забудется. Лави не понимал, что чем дольше он молчит, тем больше питает иллюзии отца.

Внутри у Лави тикали часы лжи. Стрелки отсчитывали минуты, минуты превращались в часы, часы превращались в дни. Лави мечтал, чтобы эти часы никогда не останавливались, чтобы момент разоблачения не наступил никогда. Нераскрытых обманов вообще больше, чем раскрытых. Маленькие, безвредные выдумки вплетаются в ткань бытия и становятся неотличимы от правды. Время перемелет все, и какая, в сущности, разница, что было, а чего не было?

Однажды утром, когда Лави уныло жевал белковый омлет, отец сказал, что может отвезти его на военную базу в начале следующей недели.

– Если тебе нужно письмо об освобождении от занятий, только скажи. Или тебе пришлют его из армии?

Омлет застрял у Лави в пищеводе. Он хлебнул шоколадного молока, но это не помогло: завтрак отказывался проваливаться в желудок. Лави долго молчал, но, видя, что отец ждет ответа, прокашлялся и пробормотал:

– Из армии пришлют.

– Не понимаю, – послышался с кухни голос мамы, корпевшей над приготовлением витграсса. – Почему эти отборочные испытания не проводят в летние каникулы? Почему для этого надо пропускать учебу?

– Это тоже учеба, – ответил отец с явным удовольствием. – Если даже сын Амоса с его оценками туда едет, то наш Лави может поехать тем более.

Мало того что он сказал «наш Лави», он еще и улыбнулся! Опустил экономическое приложение к газете и широко, от души улыбнулся! Тут Лави понял, что ехать придется. При том что у него нет повестки. При том что предстоит провести пять дней в военном лагере. При том что сын Амоса – Эйтан – выше его на голову, в четыре раза шире в плечах и готовился к этим испытаниям с пяти лет.

Перед отъездом Лави уложил в рюкзак флисовую куртку, термостойкие перчатки, часы для ныряния, пять пар трусов, теплые шерстяные носки и щетку для чистки ствола. Что с ней делать, он не знал, но отец сказал, что она нужна. Кроме того, Лави положил в рюкзак несколько энергетических батончиков, спальный мешок и средство от комаров. Утром в день отъезда мама его обняла, а отец встал спозаранку, наделал бутербродов и завернул в фольгу. Кроме бутербродов с белковым омлетом, там были бутерброды с тхиной, хумусом, колбасой и один – с шоколадной пастой.

В машине Арье Маймон рассказывал сыну про собственные отборочные испытания, про то, как воровал яйца в кибуце, и про ребят из этого кибуца, с которыми потом познакомился в спецназе. Ребята эти стали его лучшими друзьями, но про яйца так и не узнали. Они ехали, ехали, ехали, и Лави надеялся, что они не приедут никогда. Во-первых, потому, что никогда раньше не слышал, чтобы отец так много говорил, а во-вторых, потому, что не знал, что делать, когда они доберутся до пункта назначения.

Увидев на перекрестке указатель с названием военной базы, Лави сказал, что дальше хочет пойти сам, и Арье Маймон спорить не стал. От перекрестка до базы было два километра, но Лави хотел явиться туда один, как взрослый, а не как ребенок, которого привез папа, и отставной подполковник его хорошо понимал. Лави взял водонепроницаемый рюкзак со станком новейшей конструкции, вылез из машины и пошел по дороге. Арье Маймон проводил его взглядом.

Пройдя полтора километра, Лави обернулся, увидел, что на дороге никого нет, вернулся обратно к перекрестку и поднял руку. Три машины проехали, не остановившись. Тогда Лави достал энергетический батончик и сел на обочине. В его распоряжении было целых пять дней, и он никуда не спешил.





* * *



Нофар поджидала его во внутреннем дворе.

– Ух ты! – восхищенно воскликнула она, увидев огромный рюкзак Лави.

Он показал ей флисовую куртку, фонарь, перчатки. Нофар принесла из кафе-мороженого кувшин воды, чтобы положить туда часы и проверить, будут ли они ходить.

– Я нашла тебе пляж с кемпингом, – сказала Нофар. – Туда каждый час ходит автобус.

Лави снова хотел предложить ей поехать с ним, но снова не предложил.

В первую ночь на берегу он глаз не мог сомкнуть: боялся – мало ли что… Но потом спал нормально и больше не вскакивал от каждого шороха. Люди на пляже были приятные. Возможно, они действительно поверили, что Лави уже восемнадцать. А может быть, им было просто все равно. В палатке по соседству жил высокий русский парень, которого называли Хозяином, потому что он обретался на этом пляже дольше всех. На второй день Лави спросил Хозяина, как тот оказался на пляже и чем занимался раньше, но по взглядам местных понял, что ляпнул что-то не то. «Пляжников не принято спрашивать, кем они были до пляжа», – сказал ему позднее парень с дредами. Однако Хозяину было все равно. Он рассказал Лави, что у него был стартап и он зарабатывал миллионы, но решил все бросить – и рассмеялся таким громким русским смехом, что усы у него задрожали. «Если бы медведи умели смеяться, – подумал Лави, – они бы смеялись именно так».

На третий день Лави проснулся и увидел, что Хозяин сидит на берегу. Лави сел рядом и увидел у него на тыльной стороне руки большую татуировку. Заметив его взгляд, Хозяин сказал: «Это солнце» – и показал татуировку поближе. Рука у Хозяина была здоровенная, три толстые жилы извивались на ней, словно три полноводных реки.

– Это я сам себе набил в армии, когда меня послали на Урал, в горы. Чтобы не забыть, как солнце выглядит. Потому что на Урале солнца нет.

Лави попробовал представить, на что похоже место, где нет солнца, но не смог. Он знал, где находятся Уральские горы, – в классе прямо перед ним висела карта земного шара, и Лави выучил ее наизусть, – но не знал, что там нет солнца. Он знал только, что Уральские горы фиолетового цвета и тянутся от Казахстана (который зеленый) до Северного Ледовитого океана (который голубой).

Хозяин почесал руку с татуировкой, и солнце на мгновение сморщилось, но потом снова расправилось.

– А сейчас у меня солнца сколько хочешь, – сказал он. – Хоть жопой ешь.

– А это что? – показал Лави на надпись под солнцем на непонятном языке.

– Это мое имя, Владимир.

– Но ты же сказал, тебя зовут Зеев.

– Да, но там меня звали Владимиром.

На четвертый день энергетические батончики у Лави закончились, и он отправился в торговый центр неподалеку. Хотел было купить пиццу, но вдруг заметил продовольственный магазин. Лави опасливо зашел внутрь, окинул глазами полки и увидел, что яйца лежат в самом конце, рядом с молоком и хлебом.

Пять дней и три ворованных омлета спустя Лави сел на автобус и тот доставил его из одного города в другой (оба города были прибрежными, но располагались на берегах двух разных морей). Кожа у него потрескалась – в последний день Лави специально не мазался кремом от загара. Он появился на пороге – опаленный солнцем на марш-бросках, измотанный ночным ориентированием, весь обсыпанный песком и насквозь пропитавшийся потом. В ответ на вопросительный взгляд отца Лави помотал головой и был очень удивлен, когда отставной подполковник заключил его в объятия.

– Не страшно, сынок, – сказал он. – По крайней мере, ты попытался.





23




Говорили, что в машине – не больно. Он бы не хотел, чтобы было больно. Также он читал, что, если сделать это в машине, лицо будет не слишком обезображенное. Не хотелось бы выглядеть потом плохо. Он нашел в Гугле фотографии людей, умерших таким способом, но увиденное его озадачило. Он никак не мог понять, почему эти мертвецы так плохо выглядят. Из-за углекислого газа? Или они еще при жизни были уродами? Впрочем, это не столь уж важно: все равно в новостях покажут фотографию, которую он оставил своему агенту. Фотография была в свободном доступе, копирайта для ее использования не требовалось, и выглядел он на ней отлично: озорные зеленые глаза, загадочная полуулыбка и даже волосы уложены как следует. Его пробирала сладкая дрожь каждый раз, как он представлял эту фотографию напечатанной в газете, в сотнях тысяч экземпляров, с черным траурным заголовком «Предсмертное письмо Авишая Милнера: “Я невиновен”».

Он и сам не заметил, как перестал планировать смерть Нофар и начал планировать свою собственную. В конце концов, он уже шестнадцать лет был веганом, продолжал заниматься йогой даже в тюрьме – не пускать же шестнадцать лет праведной жизни коту под хвост из-за какой-то лживой суки. Кроме того, он не хотел, чтобы ее оплакивали по телевизору. Каждый раз, как Авишай Милнер воображал ее смерть, по телевизору показывали сочувственные репортажи, а когда на экране появлялось ее лицо, начинала звучать грустная музыка. Нет, грустная музыка должна играть для него, с экранов должно смотреть его лицо – благородное и печальное! Это будет его смерть! Он никому ее не отдаст!

Над предсмертным письмом Авишай Милнер работал почти две недели – с того дня, как был освобожден под залог. Начиналось его послание так: «Иногда самый лучший способ убить слухи – это убить себя». Но дальше было сложнее. Каждое утро Авишай Милнер – полный энтузиазма – садился за работу: писал, стирал, переписывал, шлифовал. Такого творческого подъема он не испытывал со времен первого альбома. Даже когда он буксовал, то все равно не сдавался, трудился не покладая рук, как прилежный клерк. И письмо вышло просто великолепным. Какая жалость, что его нельзя было напечатать тиражом в несколько тысяч экземпляров! Вот бы все птицы в городе услышали его лебединую песню! Одной бессонной ночью Авишай Милнер даже положил последний абзац на музыку. И прослезился: никогда еще он не писал ничего сильнее.

Теперь оставалось заняться практической стороной дела, а именно: решить, когда и где. Лучше ближе к полудню, чтобы редакторы новостей успели подготовить большой репортаж для вечернего выпуска. Место следовало выбрать со значением. Сначала он подумал про кафе-мороженое, в котором его оклеветали, но потом вспомнил про амфитеатр, где его – во время того чудесного финала – объявили победителем. Возле кафе-мороженого парковки нет – возле амфитеатра полно стояночных мест. И вообще, лучше окончить свой земной путь в живописной обстановке… Однако, посмотрев в интернете, Авишай Милнер узнал, что в амфитеатре на этой неделе состоятся три концерта Элирана Вакнина, и одного только имени конкурента оказалось достаточно, чтобы забраковать это место безоговорочно. «Сделаю это у кафе-мороженого», – решил Авишай.

Надо было выбрать, во что одеться. Черный ему всегда шел, но, если после смерти лицо посереет, общий вид может получиться слишком печальным. Лучше синий: в синем есть нечто благородное.

Он долго стоял под душем, а затем запер дверь и отправился в путь.

Увидев на стекле машины штраф за парковку, Авишай Милнер горько усмехнулся, а тронувшись с места, почувствовал, что руки на руле дрожат, но вспомнил про письмо в кармане синей рубашки и успокоился. Про отца, мать и сестру он старался не думать и – как всегда, когда волновался, – заговорил с собой во втором лице. «Авишай, ты уверен?» – спросил он себя и сам себе ответил: «Уверен».

Если поначалу это была игра, то сейчас он уже не играл. Если поначалу это было очковтирательством, выдумкой… ну что же, сейчас выдумка грозила стать реальностью. Нет, он не просто так все это говорит, не притворяется; все будет по-настоящему. Авишая Милнера найдут мертвым у входа в кафе-мороженое, где он был обвинен в преступлении, которого не совершал.

«Авишай Милнер найден рано утром в бессознательном состоянии у входа в кафе-мороженое, где был обвинен в попытке изнасилования», – гласил заголовок. Неизвестный позвонил в полицию и сообщил точный адрес. Возможно, это был обычный прохожий. Или опытный агент, решивший, что теперь певца можно будет раскрутить заново. Однако не исключено, что это был сам Авишай Милнер.





24




Для столичных кейтеринговых компаний Международный день борьбы с насилием в отношении женщин был настоящим подарком. Правительственные учреждения неизменно отмечали его многочисленными мероприятиями, а на каждом таком мероприятии – кроме речей и выступающих – требовались также салфетки, угощение и прохладительные напитки. В резиденции президента, например, заказали тринадцать подносов трубочек с начинкой из козьего творога. В прошлом году там забыли отметить День борьбы, и общественному возмущению не было предела. Ивент-менеджера уволили, и вместо него взяли энергичную девушку. Она заблаговременно договорилась с двумя пострадавшими от мужей женщинами и одной профессоршей, а за день до мероприятия, в минуту вдохновения, решила пригласить и четвертую гостью, своего рода национальную героиню, отважную девочку, давшую во внутреннем дворе отпор насильнику.