Лили и осьминог

– Я бортпроводник, но собираюсь уходить с этой работы, чтобы стать профессиональным выгуливателем собак.

Гребаный Л.А. Профессиональным выгуливателем собак. Что это вообще такое? А большинство тех, кто гуляет с собаками, значит, сохраняют статус любителей специально, чтобы участвовать в Олимпиаде по выгуливанию собак? Видимо, и я из таких. Выгуливатель-любитель. Именно этим мне и следовало бы сейчас заниматься. Вывести Лили на прогулку пораньше вечером. К пяти часам мгла рассеялась, свет стал мягким, гулять при таком – одно удовольствие. Возможно, больше солнца в ближайшие дни мы не увидим. И мне вдруг еще меньше хочется оставаться здесь.

– Выглядит как… – как бы это сформулировать повежливее? –..горизонтальное перемещение.

– На самом деле это что-то вроде шага вверх.

– Бортпроводникам остается лишь посочувствовать, – я поеживаюсь, представляя, как он подает мне имбирный эль своими потными лапищами.

– Ну, по крайней мере здесь это шаг вверх. В Лос-Анджелесе. Ради своих собак люди готовы платить сколько угодно. А у тебя питомцы есть?

– Нет.

Я пытаюсь вспомнить свой профиль на сайте знакомств (много ли там упоминаний о Лили?) и прикинуть шансы, что он в самом деле читал его и достаточно хорошо запомнил, чтобы понять, что я вру, а не просто просмотрел мои фотки, чтобы найти среди них одну, с голым торсом. Напрасно я заполнял профиль после выпитой бутылки отличного новозеландского белого, и уж конечно, совсем напрасно вывесил то фото без рубашки. Все беды от вина.

– И у меня нет. Но я не прочь. Завести какого-нибудь питомца.

Вот оно, самое интересное в нем (хотя, может, это шутливый намек на секс). Понятия не имею, что он имеет в виду – собаку, кошку, рептилию, птицу, какой-нибудь чирикающий брелок, с которыми вечно носятся японские дети, хомяка, рыбку, камень, – и тем не менее он не прочь кого-нибудь завести.

Я пытаюсь придумать какой-нибудь тактичный способ закруглиться. Если дело не движется (а точек соприкосновения здесь так мало, что даже секс не прельщает), должен же быть какой-нибудь социально приемлемый способ просто встать и уйти. Я имею в виду, если с собеседником внешне вроде бы все в порядке – он такой же, «как на рекламе», но по какой-либо причине никаких чувств не возбуждает, – должен быть способ прекратить свидание. Если с ним явно не все в порядке, можно так и сказать. Не этими же словами, а как-нибудь иначе: «Извини, но мне кажется, ничего не получится». Однажды я так и сказал – когда мне стало особенно жутко от одного только рукопожатия парня, с которым я встречался, а назначенное место оказалось недостаточно людным. В другой раз я пожалел, что не ушел сразу, когда маялся над димсамом, отвечая на вопросы вроде «как думаешь, ты смог бы в экстренном случае провести трахеотомию?» (Для справки: нет, не смог бы). Но если уж дотерпел до середины свидания, значит, ты вроде как обязан довести его до логического завершения. Мое первое свидание с Джеффри продолжалось два дня – нам так много требовалось обсудить! Наверное, оно и задало слишком высокую планку.

Когда я уходил, Лили спала, и я почувствовал себя одним из новоиспеченных родителей, которых тянет разбудить спящего младенца, только чтобы убедиться, что он еще жив. Но если обычно она спит на левом боку, то сегодня днем спала на правом, осьминогом вниз. Вот и хорошо. Может, он задохнется в складках ее пледа с рисунком из отпечатков лап. А в остальном она свернулась как обычно – за это я прозвал ее фасолинкой. Я уже с нетерпением жду, когда нескончаемое свидание все-таки закончится, и мы вместе с Лили посмотрим кино. Суббота – наш вечер кино. Надеюсь, Лили как следует выспится. Может, закажем индийскую еду; нут в томатно-имбирном соусе, который готовят неподалеку от нас, – это что-то с чем-то. И я снова думаю о том, как бы покончить с этой тягомотиной. «Ну, поскольку в реале ты оказался не настолько интересным, я, пожалуй, пойду». Если бы это было так просто! Стоило все-таки рискнуть и назначить третье свидание с любителем обнимашек. По крайней мере, он достаточно интересен мне, чтобы выяснить, интересен ли я ему. И зачем я только отстранился первым?

– А дети? – спрашиваю я. – Ты хочешь детей?

Вообще-то мне нравятся дети, у меня есть племянница, от которой я без ума. Но я уже не в том возрасте, чтобы становиться молодым отцом, а быть старым отцом меня как-то не тянет, и потом, я один, а такие вещи в одиночку не делаются. Нет у меня и особого желания менять семейное положение только ради того, чтобы обзавестись детьми, хоть я и сижу на сайте знакомств. Так что на самом деле дети в мои планы не входят.

– Нет. Ни в коем случае. Никаких детей.

– Ну, нет так нет! А я хочу детей. Мне обязательно нужны дети. Много-много детей. Мы станем музыкальной группой и отправимся на гастроли по второстепенным европейским городам вроде Дюссельдорфа.

Вот она, пожалуйста, – моя лазейка.

По дороге домой меня вдруг тянет на мороженое. Я останавливаюсь у магазина, направляюсь прямиком в отдел замороженных продуктов и выбираю пинту «Карамельной сутры» от «Бен и Джерри» и отдельно стаканчик ванильного для Лили – а что такого? Однажды, когда она была еще маленькой, мы куда-то ехали вместе на машине, я увидел кафе-мороженое с окошком выдачи прямо на улице и свернул к нему. Мы вышли из машины, пересекли гравийную стоянку, и я спросил рожок мятного мороженого с крошками шоколада, потому что мятное с крошками шоколада у них было зеленое, а мне всегда вкуснее, когда мороженое зеленое (хотя краситель, который в него добавляют, наверняка канцерогенный). Мы устроились за столом для пикников на какой-то лужайке, я посадил Лили к себе на колени.

ЧТО! ЭТО! ЗА! ОБЛАКО! КОТОРОЕ! ТЫ! ЛИЖЕШЬ! ОБОЖАЮ! ЛИЗАТЬ! ВСЕ! ПОДРЯД! А! ЭТО! МНЕ! МОЖНО! ЛИЗНУТЬ!?

Даже в лучшие дни я всегда жалел, что жизнь будоражит меня не так остро, как Лили. И я опустил рожок, чтобы она лизнула. Реакция последовала незамедлительно.

ЭТО! ЖЕ! ИЗУМИТЕЛЬНО! НАДО! ОБЯЗАТЕЛЬНО! ЛИЗАТЬ! ТАКИЕ! ШТУКИ! КАЖДЫЙ! ДЕНЬ!

Доесть остаток рожка стало попросту невозможно. Лили встала у меня на коленях, уперлась передними лапами мне в грудь и заработала хвостиком так быстро, как только могла. А потом ее задние лапы заскребли по моему животу в поисках опоры – какой угодно, лишь бы дотянуться до вожделенной мятной добычи.

– Эй, эй! – запротестовал я. – Сидеть!

Она послушалась, уперевшись обеими правыми лапами в мою левую ногу, а обеими левыми – в мою правую ногу и пытаясь сохранить подобие равновесия. Ее взгляд, полный обожания и предвкушения, был устремлен на меня.

Кто-то сказал: дайте собаке еду, крышу над головой и лакомства, и она будет считать вас божеством, а если обеспечить кошке то же самое, она решит, что божество – это она сама.

Остаток рожка с мороженым мы поделили по-братски, потому что я божество.



Воскресенье, утро, 4:37

У меня дергаются ноги – как бывает, когда в полусне мне кажется, что я падаю и сейчас ударюсь об землю. Я просыпаюсь в холодном поту, сажусь на постели, откидываю одеяло и одним быстрым движением дотягиваюсь до Лили.

Осьминог сотрясает постель. Его конечности ожили, все восемь, и теперь скользят и сплетаются вокруг Лили плавно, но целеустремленно, а я понимаю, что его спячке пришел конец.

Я кладу ладонь на грудь Лили. Ничего. Нажимаю сильнее, и мое сердце замирает. А потом я улавливаю знакомые подъемы и опадания ее мускулистой груди. Она еще со мной. Она в порядке. Щупальцы осьминога замедляют движение, потом останавливаются, острый ужас немного отступает, и все возвращается более-менее к тому состоянию, в каком оставалось с тех пор, как в четверг я впервые заметил осьминога.

Я пытаюсь вспомнить, видел ли что-нибудь во сне прямо перед тем, как проснулся. Кажется, там была какая-то лодка, я стоял в ней, и, по-моему, Лили рядом. А может, она была и там, и не там, – так, как во сне иногда события происходят в нескольких разных измерениях. Кажется, я за чем-то гнался. Не гнался – охотился. Не знаю даже, точно ли там была лодка и правда ли это был сон. Он казался не столько сном, сколько воспоминанием, хоть и ускользающим.

Грудь Лили опять поднимается и опадает. Дыхание глубокое и звучное.

Первые три месяца после того, как она стала моей, она спала не в постели, а в переноске рядом со мной. Поначалу переноска стояла в другом конце комнаты, но первые несколько ночей Лили скулила и хныкала – не могла согреться и уснуть без брата и сестер. И с каждой ночью я, от недосыпа утратив способность рассуждать здраво, переставлял ее переноску все ближе и ближе, пока наконец не смог, лежа в постели, просовывать палец между прутьями на дверце. Так мы и спали – бок о бок, я на кровати, она в переноске, иногда мой палец и ее лапа соприкасались, и это продолжалось, пока не пришло время стерилизовать ее. После операции по удалению матки она отказалась надевать защитный воротник, который помешал бы ей разлизывать швы: ВПЕРВЫЕ! ВИЖУ! ТАКУЮ! ДУРАЦКУЮ! ШТУКУ! НИ! ЗА! ЧТО! НЕ! НАДЕНУ! ЕЕ!

Без воротника она принималась зализывать рану всякий раз, когда меня не было рядом и я не мог ей помешать. Поэтому днем я повсюду таскал ее с собой, а ночью брал к себе в постель и спал, положив на нее руку. Не знаю, удалось ли мне физически помешать ей тревожить швы, но эмоциональная поддержка ей была обеспечена. По крайней мере, настолько, что она спала всю ночь напролет, и ей не мешал даже дискомфорт, который причиняли швы.

С тех пор она всегда спала со мной – за исключением случаев, когда мы расставались.

Когда швы сняли, а рана затянулась, я перестал класть во сне руку на Лили. Получив свободу перемещения по всему матрасу, она сразу же зарылась под одеяло в ногах кровати и устроилась спать вдоль моих ступней. Две ночи я сражался с ней, убежденный, что в своем туннеле она задохнется. Она рыла нору к ногам кровати, а я вытаскивал ее на воздух. И все повторялось: она опять рыла нору, а я ее вытаскивал. Так продолжалось часами, до посинения, и к концу второй ночи я не выдержал и сломался.


– Ладно. Хочешь спать там, в ногах? Тогда задохнешься. Не сможешь дышать, поскольку будет нечем. И последнее, о чем ты подумаешь в своей жизни, – что я был прав, а ты нет, и ты сойдешь в могилу, горько сожалея о том, что тебе достались мозги размером с грецкий орех.

Я поднял одеяло, уставился на нее, и насколько я мог разглядеть, она уставилась на меня в ответ. К тому моменту я практически потерял надежду переупрямить таксу – вот он, наглядный пример мартышкина труда. Я знал только одно: я устал и мне надо поспать. Труп Лили из-под одеяла можно откопать и утром.

И конечно, когда наступило утро, с ней все было в порядке. Она засеменила к краю одеяла, навстречу дневному свету, потянулась на передних лапах, изображая какую-то сложную позу из йоги, и зевнула, прогоняя сон.

Сегодня мне самому хочется зарыться под одеяло в ногах постели, найти местечко, где я стану маленьким, теплым и защищенным. Вдали от кошмара с осьминогом, вне досягаемости от его трясущихся конечностей, подальше от того, что, как я знал, случится дальше.



Воскресенье, вечер

По воскресеньям мы едим пиццу – этот наш с Лили ритуал произрастает прямиком из моего детства. Когда я был маленьким, в воскресенье на ужин всегда была пицца. Мы с моей сестрой Мередит по очереди помогали отцу готовить ее, и этим же вечером нам разрешалось выпить газировки. Так что нам было чего ждать с нетерпением, хоть выходные и заканчивались. Мама тоже была довольна: у нее появлялась возможность наконец-то отдохнуть от непрерывной череды наших кормлений, которые мы так и не оценили по-настоящему. (Правда, мама не привыкла бездельничать, поэтому в освободившееся время занималась другой неблагодарной работой – гладила наше постельное белье или с помощью хитроумных насадок пылесосила под плитой). А нам с сестрой нравилось чем-нибудь заниматься вместе с отцом. Половину удовольствия составляло само приготовление пиццы, и нам приходилось разыгрывать воскресенья на кухонном календаре, чтобы определить, когда чья очередь помогать укладывать ингредиенты. Эта дележка обычно происходила под аккомпанемент завершения трансляции футбольных матчей или привычную заставку «60 минут». («Я Майк Уоллес. Я Морли Сейфер. Я Гарри Ризонер. И я, Эд Брэдли. Все эти сюжеты, а также Энди Руни…»).

Мы с Лили продолжаем традицию, только обычно заказываем пиццу, чтобы Лили могла полаять на курьера, как обезумевший городской глашатай. По-моему, пиццу она всегда ждет с нетерпением, хоть выходные и заканчиваются, а вместе с ними заканчивается самое продолжительное время, которое мы проводим вместе, и начинается новая сумасшедшая неделя.

Я как раз спрашиваю Лили, что будем делать дальше – может, закажем пиццу, – когда осьминог сжимает свои мерзкие лапы и вызывает первые судороги. Я чувствую неладное почти сразу, как только на лице Лили отражается растерянность, и она вдруг начинает пятиться. А потом совершенно неожиданно шатается и кренится на бок, не может удержаться на ногах и просто опрокидывается, у нее сводит лапы, дыхание будто останавливается.

– Лили!

Ее лапы дергаются, тело трясется, она смотрит куда-то в даль, и я бросаюсь к ней, выронив меню пиццерии.

– Лили! – снова кричу я, но если она и слышит меня, то ответить не может. Я падаю рядом с ней на колени, глажу ее по шее, пытаюсь поддержать голову, чтобы она не билась об пол. Немного погодя она принимается перебирать почти негнущимися лапами, словно бежит, из пасти показывается пена. Все это продолжается от силы тридцать или сорок секунд, но кажется мне вечностью, и когда все наконец проходит, я замечаю, что сам весь в горячем поту.

– Ш-ш-ш… – еле выговариваю я, боясь, как бы она не попыталась вскочить слишком быстро. Я осторожно глажу ее, как обычно делаю, когда она спит тревожно, а я хочу успокоить и убаюкать ее. Наконец она смотрит на меня, и я изо всех сил стараюсь улыбнуться, чтобы лишний раз не волновать ее, но переигрываю, и улыбка получается похожей на кошмарный оскал.

– Вид у тебя жуткий, – говорит Лили.

Я помогаю ей встать, но не отпускаю, боясь, что она снова упадет. Она пытается шагнуть, и я чувствую себя встревоженным отцом, который учит ребенка кататься на велосипеде без страховочных колес, придерживая сзади за сиденье, пока он пошатывается, стараясь сохранять равновесие. Лили делает три шажка, заваливается на зад и садится враскоряку.

– Осторожнее, ладно?

Она мотает головой, хлопая ушами.

– Все было так… неожиданно.

– Ага, неожиданно.

Больше так не делай, хочется добавить мне, но я знаю, что это не она.

Это осьминог.

Неизвестно, кого случившееся больше потрясло – ее или меня. Я расправляю плед с рисунком из отпечатков лап, которым застелена ее лежанка, усаживаю Лили и чешу ей шейку так, как она любит, а потом пытаюсь уговорить ее вздремнуть.

– А как же пицца?

Она выглядит вымотанной, как боксер, который только что продержался двенадцать раундов, а не отправился в нокаут уже в первом.

– Ты поспи, я закажу пиццу, а когда ты проснешься, ты сразу почуешь ее запах, и она будет уже здесь.

Она зевает, челюсти скрипят, как ржавые дверные петли. Перед тем, как уснуть, она напоминает, что любит пиццу с сосисками. Как будто я хоть когда-нибудь забывал об этом.

– Знаю. Ты сама собака-сосиска.

Засыпает она быстро и крепко. Ее грудь и мягкое брюшко поднимаются и опадают с каждым приглушенным вздохом. Я сижу рядом с ней на полу, подтянув колени к груди и обхватив их руками, потом делаю дождь из глаз, как любит Лили, но не очень много. Не знаю, когда ярость впервые пустила корни в моем сердце, внутренностях, мозге и душе, но она исправно давала метастазы все четыре дня с тех пор, как осьминог впервые заявил о себе. Я смотрю ему прямо в глаз.

– Эй, ты, – я сам удивляюсь, насколько гортанно звучит мой голос.

Ответа нет.

– ЭЙ, ТЫ! – На этот раз я рычу нарочно.

Осьминог шевелится. Его щупальцы скользят вокруг головы спящей Лили, как прошлой ночью, он медленно открывает глаз. Ужаснувшись, я вдруг замечаю, что вжимаюсь в линолеум, словно для того, чтобы не сделать ни шагу назад. Охренеть. Что это вообще такое? Он сонно моргает, глядя, как я медленно наклоняюсь так близко, как только хватает духу. Мы оба стараемся не делать резких движений.

Он подает голос:

– Если ты с ней говоришь, то она спит.

Я отшатываюсь. Ожидал ли я ответа? Не знаю. Я встревожен, растерян, но совсем не удивлен тем, что он умеет говорить. Он? Скорее всего, он, – с таким-то голосом. Кажется, я догадывался, что к этому идет. Что одна глава заканчивается, а другая только начинается, и что настолько грозный враг позаботится о том, чтобы его услышали.

– Я говорю с тобой, – поскольку я впервые открыто обращаюсь к осьминогу, мне следовало бы сначала хорошенько обдумать свои слова. Но я действую по наитию и под влиянием эмоций, поэтому что думаю, то и говорю.

– Тебе что-нибудь нужно? – Тон скучающий, на грани раздражения.

– Чтоб ты пошел на хрен, вот что, – я не свожу с него взгляда, ожидая реакции.