Любовь литовской княжны

Выждав, пока боль отпустила, Василий достал ноги из пруда, развернулся. Чуток посидел, давая ступням время подсохнуть, затем натянул сапоги и побрел в свои покои, благо идти было недалеко. Пару минут спустя он уже проковылял в опочивальню и рухнул на постель.

– Что, Василий Дмитриевич, тяжко учение здешнее дается? – Пестун прошел в светелку следом за ним. – Ноги совсем не держат? А я-то думал сегодня в церковь какую-нибудь с тобою заглянуть!

– Давай завтра, дядька? – взмолился княжич.

– Воля твоя, Василий Дмитриевич, завтра так завтра, – не стал спорить старик и недоуменно почесал в затылке: – И чем это вы там занимаетесь в своей школе, чадо княжеское, что ты опосля уроков ноги еле-еле волочишь? Вроде ведь должны сидеть смирно-тихонько да пером по бересте водить!

– Ты не поверишь, дядька, но чистой дурью маемся! – зло ответил подросток. – Лучше бы я дома остался да за куропатками с луком охотился! Больше бы пользы получилось.

– Тебе виднее, княже… – не стал спорить дядька и отступил.

Вместо воспитателя в опочивальню скользнула невольница. Сверкнув глазами, она опустилась на колени у постели заложника и стала стягивать с хозяина сапоги. Сперва за пятки, носок, потом скользнула теплыми пальцами по голени, по икрам, проведя ладонью по коже под штанинами…

От этих прикосновений у княжича возникло немного странное, щекочущее ощущение. Вроде как и приятное – но непривычное и потому слегка пугающее.

– Что-то не так, мой господин? – удивилась девушка, заметив, как паренек чуть поддернул ноги.

Василий хрипло кашлянул и не ответил.

Зухра прислуживала заложнику вот уже два с половиной года – но сладковато-тянущее чувство от ее прикосновений, от вида ее крупной груди и широких бедер стало возникать под желудком у княжича только этим летом. Чувство и томительное-медовое, и непонятное, незнакомое. Пареньку хотелось одновременно и коснуться персиянки, привлечь – и оттолкнуть, избавиться от странных впечатлений.

– Я поставлю их сушиться, мой господин, – с поклоном вышла невольница.

Княжич еще немного полежал, чуть шевельнул пальцами на ногах и неожиданно понял, что ступни больше не болят. Щекочущие прикосновения девушки непонятным образом совершенно выветрили все воспоминания о случившемся наказании.

Василий поднялся, прошелся по мягкому ворсистому ковру. Чуть подумал, толкнул дверь и громко сообщил:

– Уговорил, Пестун, собирайся! Пойдем молиться, коли уж оно так надобно. Выходную ферязь и пояс с саблей подайте! Давай поспешать, пока не стемнело.



Спустя полчаса княжич, одетый в темно-бордовую, шитую золотом ферязь из индийского сукна и опоясанный широким кожаным ремнем с золотыми клепками, на котором красовались два ножа, сабля в ножнах с накладками из слоновой кости и расшитая египетским бисером поясная сумка, – покинул царский дворец в сопровождении обоих холопов. Слуги обошлись одеждой простенькой: штаны из крашеного полотна, рубахи из атласа, на вытертых поясах только ножи да сумки, из которых выглядывали деревянные рукояти то ли кнутов, то ли кистеней. Оружия простенького – но очень страшного даже в неумелых руках.

После тенистых дворцовых двориков на улице Сарая в лицо сразу ударило жаркой пыльной сухостью. В первый миг паренек даже поперхнулся и закашлялся, но быстро пришел в себя и широко зашагал вперед, не особо задумываясь куда. Здесь, в столице крупнейшей православной епархии, христианские храмы стояли на всех улицах и переулках. Какой-нибудь, но вскоре обязательно встретится.

Пыльная серая дорога, пыльные серые заборы, пыльные и серые глухие стены домов.

В нищей степи не имелось дров для обжигания кирпича – и потому татары строились из глиняных брусков, просто обсушенных на солнце. После нередких в Поволжье ливней эти стены слегка размывались и слипались в единое целое, потихоньку лишаясь оставшихся после кладки швов. И все стены и заборы превращались в монолитную глиняную твердь.

Идущие навстречу прохожие, увидев знатного человека, торопливо отступали в стороны и низко кланялись. Иные – в тяжелых чалмах и плотных стеганых халатах, иные – в легких атласных или посконных рубахах и шапках. И говоря по совести – Василий по сей день не знал, какая одежда лучше спасает от здешней жары. Русская – легче. Татарская – по утрам смачивалась водой и потому сама по себе очень долго даровала прохладу.

Наверное, только женщины выглядели практически одинаково и на юге, и на севере: серый верх с выцветшей вышивкой и просторными рукавами до запястий да длинные серые юбки, шерстяные или холщовые, снизу. Вестимо, так получалось потому, что на улицы, на торг или по иным делам самолично выходили только служанки или нищенки. А бедняки выглядят одинаково во всех краях земли.

– Церковь Успения, – немного ускорив шаги, громко сказал Пестун и указал вперед.

Разумеется, здешний храм тоже был слеплен из глины пополам с камышовой сечкой и отличался от обычного жилья лишь смотрящими на все четыре стороны окнами – татары в своих домах окна прорезали только во двор. А еще возле церквушки имелась вознесенная на четырех бревенчатых столбах звонница с остроконечным шатром из толстого черного теса и луковка, крытая золотистой липовой дранкой.

Поднявшись на ступени низкого крыльца, паренек размашисто перекрестился на икону Георгия Победоносца, висящую над дверью, поклонился и нырнул в темную, пахнущую ладаном и гарью комнатенку, размерами всего двадцать на двадцать шагов и с высотой потолков в два человеческих роста.

Не обращая внимания на шепотки по сторонам, княжич прошел вперед, встал в четырех шагах перед алтарем, снова перекрестился, сложил ладони перед собой и склонил голову.

– Это Василий Дмитриевич… Василий, княжич московский, – наконец опознали нежданного гостя немногочисленные прихожане. – Сын Дмитрия, каковой Булгарию завоевал… Заложник… Заложник…

Паренек не услышал в их словах ничего, кроме любопытства. Ни восхищения, ни жалости, ни тревоги. Немного интереса – и не более.

– Господь всемогущий, спаси помилуй и сохрани грешного раба твоего Василия… – перекрестился княжич. – Отче наш, сущий на небесах, да святится имя твое, да приидет царствие твое. Да будет воля твоя и на земле, как на небе. Хлеб наш насущный дай нам днесь, и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим, и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого, ибо царствие твое есть и сила и слава вовеки веков… – Княжич вздохнул и закончил: – Аминь!

– Да пребудет с тобою милость Господа нашего, Иисуса Христа…

Московский заложник повернул голову и увидел священника – в темной рясе, невысокого и тощего, со впалыми щеками и коротенькой седой бородкой клинышком. Большего в сумерках храма разглядеть было невозможно.

– Благослови меня, отче, ибо я грешен, – заученно произнес Василий и склонил голову.

Батюшка перекрестил нежданного прихожанина и протянул руку для поцелуя.

Паренек наклонился, коснулся губами запястья. Затем расстегнул поясную сумку, достал небольшой, но солидно звякнувший мешочек, вложил в руку священника:

– Помолись, отче, за здоровье и благополучие мое и моих родителей.

– Конечно же, отрок, мы молимся за них ежеутренне и ежевечерне, – спрятал кошель за ворот заметно повеселевший попик. – За здоровье и долгие лета всемогущего государя нашего великого Тохтамыша, защитника веры христианской и покоя люда православного, за здоровье и благополучие великого князя московского Дмитрия Ивановича и княгини Евдокии… – Священник на краткий миг запнулся, и тут же поправился: – Рабы божьей Евдокии. И за твою душу, наше возлюбленное чадо…

– Надеюсь, московское серебро поможет вам обновить свой храм и воодушевит на искренние молитвы, – чуть поклонился паренек, отступил, развернулся и быстро вышел из церкви.


Холопы поспешили следом.

Василий оглянулся через плечо, замедлил шаг и бросил нагнавшему его Пестуну:

– Мы зря стараемся, дядька. Они никогда не станут моими слугами. Их родина Сарай, их царь Тохтамыш. Им нет дела до наших тревог, их дом здесь!

– Мы с ними одной веры, Василий Дмитриевич! – поспешил напомнить Пестун. – Мы их защита и опора!

– Митрополит Сарайский входит в свиту Тохтамыша, за оскорбление христианской веры по ордынским законам полагается смертная казнь, все дела и все добро, земля и здания православной церкви свободны в здешних землях от любого тягла и мирских законов, Пестун, – громким шепотом ответил холопу паренек, покрутил кистью руки в воздухе и пожал плечами: – Зачем им наша защита, Пестун? Они скорее Орду от нас оборонять станут, нежели помогут нам бороться с ордынцами!

– Ты торопишься с выводами, княже!

– Ты полагаешь? – Сын московского правителя снова оглянулся через плечо, наклонился вперед и скрипнул зубами: – Все, что они помнят о моем отце, так это то, что он разгромил Орду и отнял у нее Булгарский улус! Наш поход помнят, а вот набега Тохтамыша на наше княжество никто из здешних прихожан даже не помянул! За Тохтамыша они молятся в первую голову! Проклятье, да они ведь даже не помнят имени моей матушки! Мы для них чужие! Хорошо еще, коли за врагов не считают. И никакие молебны, никакие подарки и совместные службы сего их мнения не переменят. Ты можешь сколь угодно называть их русскими, называть православными, но все они есть такие же татары, как и прочие басурмане! Просто придерживаются истинной веры. Надежда сделать из них союзников есть пустые старания! Я скорее Джелалу, сыну Тохтамыша, поверю, нежели любому из них!

– Джелал один, княже. У него могут быть добрые желания, могут быть плохие. Могут поменяться одни на другие в ту или иную сторону. А здешние православные люди – это целый народ, великая сила. И их желания неизменны, их опора в их искренней вере! – попытался урезонить разгорячившегося Василия воспитатель. – Если понять, чего они хотят, если привлечь их на свою сторону, Орда станет перед нами беззащитной!

– Я живу здесь два с половиной года, дядька, – криво усмехнулся паренек. – Я старался следовать твоим советам и пожеланиям отца. Молился, улыбался, стоял заутрени и вечерни. И что? Хоть что-то за эти годы изменилось? Хоть кто-то из здешних горожан приходил ко мне как к православному наследнику? Кто-то жаловался на притеснения, обиды, просил заступничества? Хоть кто-то хоть чего-то просил или спросил? Хоть кто-то меня князем признал?! Я как был для них чужим, так и остался! И мой отец им тоже не интересен. И они даже не помнят имени моей матери! – повторился паренек.

Юный Василий Дмитриевич снова скрипнул зубами, поморщился и передернул плечами. Затем глубоко вздохнул:

– Ты знаешь, дядька… Пожалуй, не пойду я послезавтра к заутрене. Выйдет куда больше пользы, коли я с царевичами на охоту сгоняю! Они меня хотя бы признают!

Они прошли еще с полсотни шагов, когда паренек снова замедлился, спохватившись, и полуобернулся:

– Ты не пытаешься спорить, Пестун?

– Ты княжич, Василий Дмитриевич, и такова твоя воля, – пожал плечами старик.

– Но ты напишешь об этом отцу… – сделал вывод московский наследник.

– Ты княжич, – снова пожал плечами дядька. – Ты волен поступать по своей воле. Но тебе придется принимать последствия своих решений.

Паренек остановился вовсе, опустил обе ладони на рукоять сабли и прищурился на своих холопов-воспитателей. Затем усмехнулся и кивнул:

– Да будет так! Послезавтра мы скачем на охоту. С рассветом! Я так решил!

– Воля твоя, Василий Дмитриевич, – поклонились ему слуги. – Едем!





26 августа 1385 года



Сарай, столица Волжской Орды


Охота – это вам не учеба и не молебен! На охоту Василий проснулся сам, проснулся еще задолго до рассвета, сам же вскочил и даже начал одеваться, натягивая оставленную с вечера у постели одежду. А поскольку таковыми были все подростки, то с самыми первыми утренними лучами кавалькада из полусотни всадников уже стремительно пронеслась по пустым и пыльным улицам Сарая. Четверо царевичей, княжич, сокольничие и конюшие, телохранители и просто слуги – и еще несколько заводных скакунов. На всякий случай.

Отряд вырвался в степь – к концу лета совершенно высохшую, серую от пожухлой травы и шариков перекати-поля. Всадники развернулись в широкий полумесяц, промчались на рысях к зеленой полоске кустарника, за которым величаво текла широкая, но мелководная Ахтуба. Царевичи чуть придержали коней, осторожным шагом въехали в реку, быстро ее пересекли, выбивая из мягкого песчаного дна желтые облачка, тут же уносимые течением.

Здесь брод был практически везде, на добрую версту вверх и вниз по течению, посему всадники ехали бок о бок, внимательно приглядываясь к ивняку по ту сторону водной ленты.

– Кажется, еще не поднялись, – немного удивился Джелал ад-Дин, в этот раз одетый в льняную рубашку, поверх которой был наброшен каракулевый плащ, оглянулся на княжича и задорно подмигнул: – Ты не забыл свой пояс, братишка? Тогда вперед, славному гостю первый ход! Посмотрим, сколько хвостов принесет тебе твой хваленый крапчатый ястреб.

Московский заложник посмотрел на него, затем на едущего неподалеку сокольничего. Достал из-за пазухи и надел на правую руку перчатку из толстой сыромятной кожи, отвел ее в сторону. Хорошо знающий свое дело малорослый слуга подъехал ближе, посадил ему на кисть небольшого, чуть меньше локтя размером, явно молоденького еще сокола-балабана, белого с темными пятнышками, в замшевом клобуке, украшенном двумя алыми рубинами.

– Вперед! – махнул рукой царевич, и охотники дали шпоры коням, стремительно перемахнули Ахтубу и с ходу врезались в кустарник на том берегу. – Эге-ге-й!!!

Из травы за зарослями взметнулась огромная стая отдыхавших там уток – и княжич тут же снял с птицы клобук, подбросил сокола в воздух.

Балабан расправил крылья, в несколько быстрых взмахов набрал высоту, тут же спикировал на ближнюю из уток, цапнул когтями, ударил клювом по голове – и обмякшая тушка, обретя вес, вырвалась из лап неумелого еще охотника. Однако сокол не растерялся, вильнул в сторону и вцепился в другую птицу. На сей раз достаточно крепко, чтобы удержать добычу даже после смертельного удара.

– Ты видел, Джел?! Ты видел?! – торжествующе закричал княжич. – Две! Он взял двух уток в одном полете! – И Василий засмеялся: – Ты не забыл прихватить свой пояс, братишка?

Но царевич не слышал его, наблюдая, как два могучих коричневых ястреба стремительно ворвались в птичью стаю и решительно вырвали из нее горячую трепещущую добычу. Это братья Керим и Кепек тоже присоединились к забаве. Вернее – их охотничьи соколы.

– Моего кречета!!! – яростно потребовал наследник ордынского трона.

Но к тому моменту, когда сокольничий посадил ему на руку драгоценную птицу, утки уже успели прижаться к земле и над самым ивняком умчаться куда-то к Волге.

Джелал ад-Дин шумно втянул носом воздух, покрутил головой, указал вниз по течению и скомандовал: