Лунная дорога в никуда

Маргарита покачала головой.

– Нет, это наша семейная реликвия, которая хранится в семье сто лет, даже больше. Кроме того, теперь я точно знаю, что господин Голдберг не имеет ко мне и к маме никакого отношения. Вчера я просто ошиблась. Это был морок, наваждение, которое быстро рассеялось.

– Каким образом? Вы с ним разговаривали? Маргарита Романовна, вы виделись с Голдбергом наедине?

– Господь с вами, конечно, нет. – Женщина вздохнула. – У меня духу бы не хватило. Когда я убежала из гостиной, то поднялась в номер, умылась холодной водой, приняла таблетку от головной боли. Я места себе не находила, думая о том, что, возможно, нашла своего отца. Но потом я вспомнила, как отчим всегда учил меня: «Лучший способ что-то узнать, это спросить». И я позвонила маме.

– Не побоялись растревожить ее таким разговором?

– Моей маме еще нет и шестидесяти, она полностью здорова и не имеет привычки впадать в истерику, – довольно сухо сказала Маргарита. – В конце концов, она тридцать лет прожила в счастливом браке с человеком, который ее очень любит, и, хотя к той давней истории относится с нежностью, вовсе не ходит с кровоточащей раной на сердце. Поэтому я позвонила ей, рассказала о Сэме и узнала, что маминого возлюбленного звали Роберт. Он работал спортивным врачом, сопровождал кого-то из атлетов, причем, несмотря на то что сам он американец, работал с кем-то из испанской сборной. В общем, не мог оказаться моим отцом Сэм Голдберг, я просто обозналась.

– И что было дальше?

– Я была так измучена своими переживаниями, что сразу уснула как убитая. Я даже не знала, что чувствую – разочарование или радость, что мне не предстоит душераздирающая сцена, которой все станут свидетелями. Я никогда не любила привлекать к себе внимание. В общем, я уснула и проснулась утром, уже немного посмеиваясь над своей вечерней впечатлительностью.

– Тогда почему вы так испугались, когда узнали, что Голдберг убит?

– Поняла, что вы можете подумать на меня – мое вчерашнее поведение выглядело странно, – и придется объясняться, либо с вами, либо с полицией.

– А почему успокоились?

– Сказала себе, что мне нечего скрывать. Я никого не убивала, я не дочь господина Голдберга, я не выходила из своей комнаты после того, как легла в постель, а значит, не боюсь вопросов. Вот и все.

Макаров попросил ее принести кольцо, и женщина сходила за ним в свою комнату. Он повертел украшение в руках – кольцо как кольцо. Тяжелое, массивное, из потемневшего от времени серебра, с довольно крупными камнями. Не бриллианты, это точно, может быть, изумруды или рубины. В камнях Макаров разбирался слабо. Эксперту бы показать, да где его возьмешь в этой глуши.

– Маргарита Романовна, а где живут ваши родные?

– В Москве, – снова удивилась вопросу костюмерша. – И мама, и отчим, и брат.

– А в Переславле у вас кто-нибудь есть?

– Нет и никогда не было. Евгений, если вы все еще думаете, что я имею отношение к истории господина Голдберга, то вы ошибаетесь. Если бы Жаворонком была моя мама, то ехать в Переславль-Залесский, чтобы ее найти, не было бы никакой нужды. Понимаете?

Макаров понимал. Пожалуй, из списка подозреваемых Маргариту Романовну можно было исключить. Ну что ж, отрицательный результат – тоже результат. Отпустив костюмершу готовиться к первой репетиции, он спустился в кухню, где уже мыли посуду после обеда, и получил тарелку супа.

Сегодня Татьяна приготовила борщ, и выглядел и пах он так, словно был приготовлен в лучшем ресторане, претендующем как минимум на две мишленовских звезды. Естественно, к борщу прилагались пампушки с чесноком – мягкие, пышные, на два укуса, они таяли во рту. Было так вкусно, что Макаров чуть не урчал от удовольствия. И зачем хоронить такой поварской талант в этакой глуши?

Этот вопрос он, не сдержавшись, задал вслух.

– Так ведь у каждого свое предназначение, свой путь, – спокойно ответила женщина. – Я, когда венчалась, мужу обет перед богом давала: и в горе, и в радости всегда рядом быть.

– А здесь, в усадьбе, это в горе или в радости? – тут же прицепился Макаров.

– В усадьбе, значит, в труде, – спокойно ответила Татьяна. – Муж мой, Миша, человек увлекающийся. Про таких на Руси говорили «запойный». Только он не пьет, а работает так, что себя не помнит. У нас с ним это второй брак. У меня дочь взрослая, в Москве живет, скоро внуков подарит. У Миши тоже с первой семьей не задалось, так случилось, что пришлось ему из Москвы в родной город вернуться. Мы с ним к тому времени уже знакомы были, в церкви встретились. Вот он, когда новое дело начинал, и предложил мне сюда переехать, хозяйкой в этом доме стать. Так что я первое время и жила прямо здесь, в номере на первом этаже, том самом, который вы с Ильей занимаете. У Миши душа была вся израненная. Знаете, как бывает, когда человек сквозь оконное стекло наружу выпрыгивает? Вот и у него душа была вся в таких мелких и сильно кровоточащих порезах.

– И вы его пожалели, значит.

– Сначала пожалела, потом полюбила. Усадьба – для него все. А значит, и для меня. Вот так-то.

– Но вы же в такой глуши живете. Вон, дорогу размыло, вы от всего света оказались отрезаны. Неужели вам не хочется нормальной жизни?

– А какую жизнь вы считаете нормальной? – вопросом ответила Татьяна. – Крыша над головой у меня есть, я не голодаю, любимый человек рядом, до храма недалеко, а если распутица, так бог – он в душе. Одиночество нам не грозит, в доме все время люди. А если, к примеру, в театр захочется, так что до Москвы, что до Ярославля сто тридцать километров всего. Нет, не страдаю я здесь, не мучаюсь, в жертву себя не приношу. А у Миши вся жизнь тут: и озеро, и лес, и дом этот. Вот, еще конеферму они с Игорем купят, будут лошадей разводить, школу откроют, будут детишек учить верхом ездить. Еще у нас в планах реабилитационный центр, чтобы лечить иппотерапией. Нет, хорошо нам здесь, спокойно.

– Да уж куда спокойнее! Гостя убили. Ваш муж прав, шум пойдет, оттока гостей не миновать. Татьяна, вам обоим выгодно, чтобы я как можно быстрее вычислил убийцу. Поэтому расскажите мне все, что знаете.

Губы женщины сложились в тонкую полоску.

– Я бы того, кто это сделал, своими руками удавила, хоть и не по-христиански это. Жадность – большой грех. Кто-то на цацку позарился, человека не пожалел. Вот только я всю голову сломала, кто бы это мог быть. Внешне да на словах все такие приличные, вежливые, обходительные, а внутри… внутрь ведь не заглянешь, у кого там чисто и светло, как на Пасху в горнице, а у кого черно, как в истопленной печи, из которой золу вытряхнуть забыли.

Макарову показалось, что говорит она сейчас о ком-то конкретном, кто крепко обидел то ли ее саму, то ли обожаемого Мишу.

– Люди – вообще странные существа, – продолжала между тем Татьяна со странной горячностью. – Сначала сделают гадость, мелкую, низкую, – все равно что тонущего под воду с головой опустить и держать там, пока воздух не кончится. И ни один мускул у них не дрогнет, дыхание ни на вздох не собьется. А потом вдруг раскаются, начнут душу тревожить, на кусочки ее рвать. А зачем, когда изменить уже ничего нельзя?

Макаров хотел уточнить, что она имеет в виду – чутье подсказывало: речь идет о чем-то, связанном с Сэмом Голдбергом, – но не успел. Послышались шаги, и за перегородку, отделяющую кухню от каминного зала, зашел Михаил Евгеньевич. Вид у него был мрачный и раздраженный.

– Слушай, Тань, ну сколько тебе говорить, чтобы ты не брала с улицы мои инструменты мыть. Я их всегда сам мою. Песком, на озере.

– Да не брала я ничего, Мишенька, – ласково сказала Татьяна, ничуть не напуганная суровостью мужа. – Я же знаю, что нельзя. Я посудомойку со вчерашнего вечера и не разгружала еще. Только сейчас собираюсь, чтобы после обеда заново запустить, можешь сам посмотреть, коли не веришь.

Что-то бурча под нос, хозяин усадьбы шагнул к огромной посудомоечной машине, в которую, казалось, можно загрузить комплекты посуды после званого обеда персон этак на сорок. Потянул дверцу, заглянул внутрь и выпрямился.

– Ничего не понимаю. Куда же он тогда делся?


У Макарова внезапно волоски на руках поднялись дыбом, как шкура у насторожившегося волка.

– Михаил Евгеньевич, а могу я уточнить, что именно вы ищете?

– Нож, которым я вчера мясо разделывал на шашлыки, – ответил тот. – У меня для этого особый нож имеется, я столовым не доверяю, знаете ли. Мясо, оно традиции любит, только тогда получается вкусно, уж вы мне поверьте.

– Дайте-ка попробую угадать. – Макаров прищурился. – А не используете ли вы для этих целей узбекский пчак?

– Только его и использую. – Если хозяин и был взволнован разговором, то внешне это никак не проявлялось. – А вы что, разбираетесь?

– Если честно, не очень. А вы?

– Да я тоже по ножам не большой специалист. Только и надо, чтобы острым был да рукоять легко в руку ложилась, – благодушно усмехнулся Михаил Евгеньевич. – Мне этот нож друг подарил, вместе в армии служили. Я его под мясо и приспособил. И кто ему ноги приделал, понять не могу?

– А где вы его оставляли? Вы уверены, что нож там больше не лежит?

– Да у мангала. – Михаил Евгеньевич кивнул в сторону веранды, за окном которой была видна мангальная площадка рядом с круглой беседкой.

Макаров вспомнил, как накануне наблюдал из окна, как священнодействует у мангала хозяин дома, несмотря на дождь. Значит, это он нарезал мясо при помощи узбекского пчака.

– Я мясо пожарил и в дом пошел, а миску с ножом оставил, чтобы сегодня на озеро сходить, песочком все почистить. Сейчас хватился, а ножа-то и нету.

– А вы можете его описать? – Макаров все тянул, не показывал фотографию в своем телефоне, ту самую, которую уже предъявлял Маргарите Романовне. Почему-то ему казалось, что стоящий перед ним мужчина сейчас расскажет что-то важное и преступление сразу будет раскрыто.

– Так нож как нож. – Михаил Евгеньевич вздохнул. – У узбекских пчаков прямой широкий клинок с односторонней заточкой. Рукоятка тонкая, круглая, к головке расширяется. Моя из рога сделана, а так костяная может быть или деревянная. На рукоятке орнамент имеется, это отличительная черта пчаков. Их делают либо в Восточном Туркменистане, есть там такой древний город Янгигисар, либо в Узбекистане. Мой нож из Самарканда. А что вы спрашиваете-то? Видели где-то?

Краем глаза Макаров заметил неестественно бледное лицо Татьяны. Женщина стояла, опираясь на кухонный стол и прикрыв рот рукой, в глазах у нее плескался ужас. Михаил Евгеньевич перевел взгляд с Макарова на жену, помолчал, словно раздумывая, неясная тень пробежала по его лицу, словно играя в догонялки с разумом.

– Вы, – медленно сказал он, – хотите сказать, что Голдберга убили моим ножом?

– Скажите праведнику, что благо ему, ибо он будет вкушать плоды дел своих; а беззаконнику – горе, ибо будет ему возмездие за дела рук его, – забормотала вдруг Татьяна. – Отцы наши грешили: их уже нет, а мы несем наказание за беззакония их.

– Это что, Библия? – спросил ее Макаров. Она лишь дико посмотрела на него.

– Смерть – это всего лишь справедливое возмездие за грехи. Родились грешниками – пожили грешниками и ушли в прах согласно предупреждению Бога.

– Это ваш нож? – Макаров открыл фотографию на своем телефоне и протянул его хозяину усадьбы.

Тот бросил короткий взгляд и отвернулся, грудь его вздымалась, словно от душимых рыданий.

– Мой, – ответил Михаил Евгеньевич и бросился вон из кухни.

Татьяна, вскрикнув, выбежала вслед за мужем.





Глава шестая




Когда-то давно, в прошлой жизни, у Даши был дом и свое место в нем, разумеется, на кухне, где можно было засунуть в духовку противень с шарлоткой и залезть с ногами в удобное кресло в углу, натянув любимые носки. Она очень любила осень.

Большинство людей в ее окружении осень терпеть не могли. Сырость и сверху, и снизу, насморк, от которого у людей течет из носа, а у природы с неба, затяжной кашель, не проходящий от любых микстур, – все это, конечно, Даша тоже не любила. Да, осень вызывала стойкие ассоциации с болезнью, но было в этой хвори и хмари что-то изысканное, как в чахоточной барышне, которая смотрит на тебя с лихорадочным блеском в глазах и ярким температурным румянцем, и ты глаз не можешь отвести от элегантной бледности покровов и заострившихся черт.

Впрочем, лучшим в осени, конечно, было вовсе не это. Чем холоднее и беспросветнее становилась темнота снаружи, тем уютнее казался замкнутый мирок кухни, в которой вкусно пахло ванилью и печеными яблоками, можно было вместе варить глинтвейн и потом пить его, завернувшись в плед перед экраном телевизора, разумеется, в обнимку.

Весной Дашу всегда тянуло из дома прочь. Ей нравилось ходить по залитым солнцем улицам, видеть первую робкую зелень листвы и мечтать о чем-то несбыточном и возвышенно прекрасном. Летом ей хотелось за город, где можно валяться в траве, глядя в синее-синее небо, плести венки из полевых цветов, бродить по лесу, собирая землянику, целоваться, собирая пахучий кроваво-красный сок с любимых губ. Весной и летом Даша старалась уехать из Москвы, улететь в иные края, где так много манящего и неизведанного, стать первооткрывателем других земель, собирателем чужих тайн и традиций, вдыхать жар чужого солнца, встающего с расплавленного асфальта.

А поздняя осень была для Даши временем возвращения домой – туда, где ждут. Хотя ее в последнее время никто нигде не ждал, предвкушение этого возвращения поселялось в груди, томило сердце. Глядя на косой дождь, с силой бившийся в оконное стекло, как раненая птица, Даша представляла мягкий свет торшера в своей будущей кухне, плотные шторы, за которыми не виден прилипший к стеклу сорванный ветром лист, горячий чай в большой пузатой кружке – ее так уютно обхватывать двумя руками, грея заледеневшие от одиночества пальцы.

«Я не буду одинока, – прошептала Даша, словно давая себе торжественный обет. – Я заработаю денег, доделаю ремонт, куплю торшер, перееду от мамы и ни в коем случае не заберу с собой одиночество. Пускай остается где-нибудь там, снаружи».

Именно сейчас, когда в своем номере на втором этаже лежал Сэм, а точнее, его окоченевшее тело, Даша отчетливо поняла, насколько одиноким он был. Нет, ей не нужны ни деньги, ни полная путешествий и приключений жизнь, если за это приходится платить такую цену.

Она встряхнула головой, прогоняя наваждение, и решительно двинулась к веранде, где уже собрались участники тренинга, и Катя объясняла им основы импровизации. То, что через актерскую игру можно достать из подсознания истинного себя, решив тем самым накопившиеся психологические проблемы, Даша знала на собственном опыте. Ей было интересно, сработает ли Катин метод в этот раз и удастся ли с помощью театра найти убийцу Сэма.

Она и сама не знала, что ей хочется больше: разгадать детективную загадку или освободиться от страшного гнета подозрений в адрес присутствующих – всех, кроме убийцы. Это было мучительно – понимать, что каждый ведет себя подозрительно и мог нанести роковой удар, а теперь притворяется, отводя от себя подозрения.

Конечно, Евгений считает, что Сэма убила его незаконнорожденная дочь, и по возрасту подходят всего-то четыре женщины, включая Катю. Но, во-первых, Даша была совершенно убеждена, что Катя ни при чем, а во-вторых, в глубине души она не верила, что Сэма убили из-за рассказанной им истории. Внезапно выявленная родственная связь никак, с точки зрения Даши, не могла стать поводом для убийства.

Тогда что – распря со старшей, законной дочерью? Вдруг она испугалась, что, после того как отец найдет своего ребенка от Жаворонка, он лишит наследства эту самую Дженни? Хотя Сэм вроде и так не собирался ничего ей оставлять. Но вдруг она, узнав о цели визита отца в Россию, заранее наняла киллера, и Сэм приехал сюда, в усадьбу под Переславлем, не случайно?