Маленький друг
Часть 22 из 92 Информация о книге
Она рассеянно взяла кусок торта и положила его обратно. – От этих змей, – сказала она, – невозможно избавиться, мне Честер говорил. Они могут уползти ненадолго, если за них как следует взяться, но если они где-то обосновались и им там было хорошо, они потом все равно вернутся. Хили вспомнил, сколько раз он, чтобы срезать путь, перелезал через эту изгородь. Босиком. А вслух сказал: – Ты была когда-нибудь в “Мире рептилий” на старой трассе? Это там, где “Окаменелый лес”. Там заправка еще. Хозяин – жуткий старикан с заячьей губой. Гарриет уставилась на него во все глаза: – Ты там был? – Ага. – И твоя мать туда поехала? – Нет, конечно, – слегка смутился Хили. – Только мы с Пемом. Мы с ним с бейсбола возвращались. Даже Пембертон – даже Пем! – не горел желанием заезжать в “Мир рептилий”. Но у них заканчивался бензин. – Первый раз вижу человека, который там был. – Старикан просто страшный. У него все руки в татуировках со змеями. И еще в шрамах, – заметил Хили, пока наполнял бак, – как будто его много раз жалили. У него не было ни зубов, ни вставных челюстей и он мягко, по-змеиному растягивал губы в жуткой улыбке. И самое ужасное – на шее у него висел удав: “Что, сынок, хочешь погладить?” – спросил он, наклонившись к окну машины, впившись в Хили своими невыразительными выцветшими глазками. – И как там? В “Мире рептилий”? – Воняет. Как будто рыбой. Я трогал удава, – прибавил он. Он побоялся отказаться, испугался, что, если не погладит, старикан швырнет удава в него. – Он был холодный. Как зимой сиденья в машине. – Сколько у него там змей? – До фига. У него там вся стена заставлена аквариумами со змеями. И еще больше змей просто ползают на воле. Там есть такой отгороженный участок, Гремучее Ранчо называется. И чуть вдалеке стоит еще одно здание, у него все стены разрисованы и исписаны какой-то чушью. – А почему они не выползают наружу? – Не знаю. Они вообще не очень-то и ползали. Они как будто больные. – Больная змея мне не нужна. Тут Хили вдруг пришла в голову очень странная мысль. А если бы брат Гарриет не умер, когда она была маленькой? Если бы он остался жив, то сейчас был бы, наверное, как Пембертон: дразнил бы ее, рылся в ее вещах. Она, может быть, его особо и не любила бы. Он стянул свои желтые волосы в хвост, принялся обмахивать вспотевшую шею. – А по мне, лучше уж медленная змея, чем такая, которая мигом тебе в задницу вцепится, – весело заметил он. – Я однажды по телику смотрел передачу про черную мамбу. Они в длину футов по десять. И знаешь, что они делают? Они вытягиваются, значит, вверх, футов на восемь, и гонятся за тобой, разинув пасть, на скорости двадцать миль в час, а когда поймают, – он заговорил громче, чтобы не дать Гарриет вставить слово, – а когда поймают, то со всего размаху впиваются тебе прямо в лицо. – У него есть такая? – У него там все змеи в мире есть. Да, и еще вот что забыл сказать: они такие ядовитые, что умираешь через десять секунд. Какое там противоядие, забудь вообще. Тебе сразу конец. Молчание Гарриет его угнетало. Она сейчас была похожа на маленького пирата-китайца: черные волосы, руки сложены на коленях. – Знаешь, что нам нужно? – наконец сказала она. – Машина. – Ага! – бодро отозвался Хили, запнувшись буквально на секунду. Он проклинал себя за то, что хвастался, будто умеет водить. Он искоса глянул на нее, затем уперся ладонями в доски крыльца, задрал голову и стал смотреть на звезды. “Нет” и “не могу” Гарриет лучше не говорить. Он видел, как она прыгала с крыш, дралась с детьми в два раза крупнее нее, кусала и пинала медсестер, когда им в детском саду делали прививку “пять-в-одном”. Не зная, что сказать, он потер глаза. На него вдруг навалилась неприятная сонливость – стало жарко, по телу побежали мурашки, похоже, ночью будут сниться кошмары. Он вспомнил освежеванную змею, которая свисала с забора в “Мире рептилий”: красные мышцы, перевитые голубыми венами. – Гарриет, – спросил он, – а не проще ли позвонить копам? – Конечно, проще, – тотчас же откликнулась она, и в Хили с новой силой всколыхнулась любовь к ней. Гарриет, дорогая его подруженция: можно этак вот щелкнуть пальцами, сменить тему, и она тут же ее поддержит. – Тогда так и сделаем. Позвоним из автомата, который возле муниципалитета, и скажем, что знаем, кто убил твоего брата. Я умею разговаривать старушечьим голосом. Гарриет глянула на него так, будто он рехнулся. – И что, позволить, чтоб его кто-то другой наказал? – спросила она. Хили увидел, какое у нее стало лицо, и ему сделалось не по себе. Он отвернулся. Увидел лежащую на ступеньках салфетку с жирными пятнами, недоеденный кусок торта. Дела обстояли так: он сделает все, что она ни попросит, все что угодно, и оба они это понимали. Медноголовка была коротенькой, чуть больше фута, и пока что это была самая маленькая медноголовка из пяти, которых Хили с Гарриет успели увидеть утром всего за час. Она обмякшей буквой S тихонько лежала себе в жиденьких сорняках, которые пробивались сквозь кучу строительного песка в тупике на Дубовой Лужайке – квартале с новыми домами, который начинался сразу за “Загородным клубом”. Тут не было ни одного дома старше семи лет: псевдотюдоровские особняки, приземистые ранчо, современные дома и даже парочка довоенных поместий из новехонького кричаще-красного кирпича с пришпиленными к фасаду декоративными колоннами. Дома были большие и недешевые, но из-за новизны казались какими-то неприветливыми, недоделанными. На задах участка, где Гарриет с Хили бросили велосипеды, было еще много недостроенных домов – разгороженные пустые делянки были завалены лесом, рубероидом, трубами и гипсокартоном, расчерчены каркасами из свежей желтой сосны, сквозь которые струилось истошно-голубое небо. В отличие от старинной тенистой Джордж-стрит, которую построили еще в прошлом веке, тут деревьев почти не было, да и тротуаров тоже. Бульдозеры и электропилы не пощадили ни единого листочка, все дубы – черные, звездчатые – вырубили, а ведь дубы эти, по словам университетского лесоведа, который безуспешно пытался их спасти, стояли еще в 1682 году, когда Ла Саль сплавлялся по Миссисипи. Верхний слой грунта, который дубы удерживали корнями, тотчас смыло в реку и унесло течением. Чтобы выровнять участок, промоины зацементировали, но на тощей, отдающей кисловатым душком земле теперь почти ничего не росло. Трава если и пробивалась, то редкими худосочными стебельками, а саженцы магнолии и кизилового дерева, которые сюда завозили грузовиками, быстро зачахли, и вскоре от них остались одни палочки, которые так и торчали из бодрых кучек перегноя, обложенных декоративным щебнем. Поля спекшейся глины – по-марсиански красной, пересыпанной песком и опилками – резко сшибались с полосой асфальта, который был таким черным и свежим, что, казалось, в нем все еще можно увязнуть. Чуть дальше, на юге, раскинулась полноводная топь, которая каждую весну разливалась и затапливала весь квартал. Дома на Дубовой Лужайке скупали в основном нувориши: застройщики, политики, риелторы, честолюбивые молодожены, которые изо всех сил старались забыть, что еще недавно фермерствовали среди глинистых холмов и сосновых чащ. Они так методично асфальтировали каждый клочок земли, с таким усердием выкорчевывали каждое деревце, что казалось, будто ими движет ненависть к их собственным деревенским корням. Но Дубовая Лужайка нашла чем отплатить за то, что ее так жестоко расплющили. Почва тут была болотистая, и воздух гудел от комарья. Стоило выкопать яму, и она тотчас наполнялась солоноватой водой. Стоило пойти дождю – забивалась канализация, и прославленная черная миссисипская грязь бурлила в новехоньких унитазах, сочилась из кранов и новомодных душевых леек с разбрызгивателями. Поскольку весь верхний слой грунта сошел начисто, сюда пришлось грузовиками завозить песок, чтоб дома не смыло по весне; кроме того, речным змеям и черепахам теперь здесь было раздолье – они могли ползти, куда им вздумается. И участки просто кишели змеями – змеи были большие и маленькие, ядовитые и неядовитые, змеи тут зарывались в грязь, плавали в воде, грелись под солнышком на сухих камнях. В жару змеиная вонь подымалась от самой земли, словно мутная водица, которая моментально вскипала в следах, оставленных в утрамбованной почве. Ида Рью сравнивала змеиный дух с запахом рыбьих кишок – как у рыбы-буйвола или сомиков, кошачьих или канальных, в общем, рыб-мусорщиков, которые питались всякими отходами. Эди рассказывала, что, когда копала яму под азалии или розовые кусты – особенно возле автострады, где она вместе с “Садовым клубом” занималась городским благоустройством, – сразу понимала, что подобралась близко к змеиному гнезду, если из ямы начинало как будто гнилой картошкой попахивать. Гарриет и сама прекрасно знала, как пахнут змеи (особенно хорошо она это запомнила после того, как побывала в мемфисском зоопарке и зашла там в “Дом рептилий”, ну и, когда им на уроках естествознания показывали перепуганных змей в стеклянных банках, оттуда тоже сильно пахло). Она легко узнавала резкую смрадную вонь, которая стелилась по туманным речным бережкам и доносилась с мелководья, из канализации, с дымящихся топких озерец в августе, а то и, бывало – в самый зной, после дождя – с ее собственного двора. У Гарриет и джинсы, и футболка с длинными рукавами уже насквозь промокли от пота. Ни на участке, ни на болотах не было ни одного деревца, поэтому, чтобы уберечься от солнечного удара, Гарриет надела соломенную шляпу, но солнце все равно слепило ее – пламенное, безжалостное, как гнев Господень. От жары и дурных предчувствий Гарриет слегка пошатывало. Все утро она стоически сносила болтовню Хили (тот считал, что носить шляпу – ниже его достоинства, а потому уже начал краснеть от солнечного ожога), который скакал вокруг нее и без умолку твердил про какой-то там фильм о Джеймсе Бонде, где были наркоторговцы, гадалки и ядовитые тропические змеи. А пока они сюда ехали, он чуть до смерти не уморил ее рассказами о каскадере Ивеле Нивеле и мультике про “Тачку и Мотоцикликов”, который показывали с утра по субботам. – Это надо было видеть, – приговаривал он, то и дело всей пятерней взволнованно откидывая назад челку, которая лезла ему в глаза, – короче, Джеймс Бонд просто спалил эту змею. У него, в общем, в руках был баллончик дезодоранта, что-то типа того. И он, такой, видит змею в зеркале, вот так вот рррра-азворачивается, подносит к баллончику сигару и бабах! – пламя как шарахнет, прямо через всю комнату – вжжжжжж!.. Звонко присвистнув, он попятился назад, а Гарриет тем временем глядела на спящую медноголовку и раздумывала, что им делать дальше. Они вышли на охоту, вооружившись воздушкой Хили, двумя оструганными рогатинами, справочником “Рептилии и земноводные Юго-востока США”, садовыми рукавицами Честера, жгутом, перочинным ножом, мелочью, чтоб было на что позвонить из автомата, если кого-то из них укусят, и старой жестяной коробкой с надписью “Королева школы”, в которой Гарриет отверткой кое-как проковыряла несколько дырок для воздуха (коробка была разрисована чирлидершами с косичками и бойкими королевами красоты в диадемах, Эллисон раньше носила в ней ланч). План был такой: они подкрадываются к змее – лучше после броска, когда она еще не успела собраться для нового – и рогатиной прижимают ее голову к земле. Затем они ее хватают (хватают очень близко к голове, чтоб она не сумела вывернуться и их ужалить), бросают в коробку и захлопывают крышку. Легко сказать. Сначала они наткнулись на трех ржаво-красных, переливчатых молодых медноголовок, которые грелись на солнышке, свернувшись на бетонной плите, но побоялись к ним подойти. Хили швырнул в них камнем. Две тотчас же шмыгнули в разные стороны, а третья, разъярившись, начала быстро, не поднимая головы, бросаться во все стороны – на плиту, в воздух, всюду, где чуяла опасность. Дети страшно перепугались. Они осторожно, вытянув перед собой рогатины, обошли плиту, затем метнулись поближе и так же быстро отпрыгнули, когда змея развернулась и стала кидаться в разные стороны, пытаясь их ужалить. Гарриет думала, что упадет в обморок – так ей было страшно. Хили ткнул в змею палкой и промахнулся, змея отскочила и всем телом, словно кнутом, выстрелила в сторону Хили, и тут Гарриет, взвизгнув, прижала ее за голову своей рогатиной. Змея тотчас же принялась так яростно бить двухфутовым хвостом и вырываться, будто в нее вселился дьявол. Содрогаясь от отвращения, Гарриет отшатнулась, чтобы ей по ногам не попало хвостом; извернувшись, змея высвободилась, шмыгнула в сторону Хили, который стал отпрыгивать от нее, визжа так, будто его на кол сажают, и исчезла в выжженной траве. Что показательно: если б ребенок – да или кто угодно – вот так долго визжал и надрывался на Джордж-стрит, то уже через секунду на улицу высыпали бы и миссис Фонтейн, и миссис Годфри, и Ида Рью, и еще с полдесятка домработниц (“Дети! А ну отойдите от змеи! Ну-ка брысь!”). И настроены они были бы самым решительным образом, и никаких отговорок не потерпели бы, а потом еще стояли бы в кухнях возле окон, чтоб убедиться – все ли, мол, в порядке. Но на Дубовой Лужайке все было по-другому. От одного вида домов тут делалось не по себе – казалось, что они стоят опечатанные, будто какие-то бункеры или мавзолеи. Здесь никто никого не знал. Тут можно было орать до посинения, какой-нибудь уголовник мог прямо на улице душить тебя колючей проволокой, и все равно никто не выйдет посмотреть, что происходит. По напряженной, дрожащей от зноя тишине разносились пугающие взрывы безумного хохота: в соседнем доме – наглухо зашторенной гасиенде, которая воинственно раскорячилась за сосновыми каркасами посреди пустого участка – кто-то смотрел телевикторину. В окнах темно. Под гаражным навесом, на песчаной дорожке припаркован блестящий новенький “бьюик”. – Энн Кендалл! Спускайтесь-ка к нам! Бурные зрительские аплодисменты. Кто там живет, в этом доме, словно в полусне размышляла Гарриет, прикрывая ладонью глаза от солнца. Чей-то муж, который напился и не пошел на работу? Какая-нибудь нерасторопная мамаша из “Женской лиги”, вроде тех юных матерей-неумех, с чьими детьми Эллисон тут иногда сидела – лежит себе в полутемной комнате с работающим телевизором и грудой нестираного белья? – “Цену удачи” я терпеть не могу, – пропыхтел Хили – он сделал шаг назад, запнулся и, дернувшись, поглядел на землю. – А вот в “Парочке вопросов” у них там и деньги, и машины. – Мне нравится “Своя игра”. Хили ее не слушал. Он энергично ворошил траву рогатиной. – Из России с любо-о-вью, – промурлыкал он, не смог вспомнить слова и поэтому повторил: – Из России с любо-о-вью… Четвертую змею им долго искать не пришлось – ей оказался грязновато-желтый, будто восковой, мокасин, длиной примерно с виденных ими медноголовок, зато толще, чем рука у Хили. Хили, хоть и трясся от страха, но настоял на том, чтобы идти первым, и поэтому на змею чуть не наступил. Змея вскинулась разжавшейся пружиной и едва не ужалила его в икру – Хили, которого до сих пор потряхивало от предыдущей схватки со змеями, среагировал моментально и одним ударом пригвоздил змею к земле. – Ха! – крикнул он. Гарриет расхохоталась и трясущимися пальцами задергала защелку на крышке “королевской” коробки для ланча. Эта змея оказалась не такой шустрой. Она настороженно поводила туда-сюда мощным омерзительно-желтушным хвостом. Но она же крупнее медноголовки, поместится ли в коробку? Хили, который от ужаса тоже зашелся пронзительным истеричным смехом, вытянул руку и нагнулся, чтобы схватить змею. – Голова! – вскрикнула Гарриет, с грохотом выронив коробку. Хили отпрыгнул. Рогатина выпала у него из рук. Змея замерла. Плавно вскинула голову и уставилась на них глазами-щелочками – долгий, леденящий душу миг, – а потом распахнула омерзительно белесую изнутри пасть и кинулась в их сторону. Гарриет с Хили развернулись, врезались друг в друга и бросились бежать, они боялись споткнуться и свалиться в яму, но и глянуть вниз боялись тоже – ветки трещали у них под ногами, и едкий запах примятой полыни вихрился в раскаленном воздухе, будто запах самого страха. Путь к полосе асфальта им преградила канава с мутной водой, в которой кишели головастики. Канава была широкая, просто так и не перепрыгнешь, а ее скользкие бетонные бортики заросли мхом. Они съехали прямо в канаву (всколыхнув со дна такую вонь нечистот и гниющей рыбы, что обоих тотчас же скрутило в приступе кашля), шлепнулись на руки, вскарабкались наверх. Слезы градом катились у них по щекам, они обернулись, но позади осталась только дорожка, которую они протоптали в зарослях жухлой полыни, да еще чуть дальше уныло поблескивала коробка для ланча. Гарриет с Хили тяжело дышали, их, будто пьяных, шатало из стороны в сторону, лица у них побагровели. Они оба чувствовали, что вот-вот могут свалиться в обморок, но кругом было грязно, небезопасно, да и присесть было особо некуда. Из канавы выполз крупный, уже отрастивший себе лапки головастик, который теперь не мог сдвинуться с места – он, подергиваясь, лежал на дороге, и от влажных шлепков его склизкого тельца по асфальту Гарриет снова замутило. Начисто позабыв весь школьный кодекс приличий, который запрещал мальчику приближаться к девочке ближе, чем на два фута, если только он не хотел ее пнуть или толкнуть, Гарриет с Хили жались друг к другу, пытаясь устоять на ногах: Гарриет и думать забыла о том, что надо казаться храброй, а Хили и думать не думал о том, как бы ее поцеловать или напугать. Джинсы у них были облеплены репьями и утыканы колючками, штанины – насквозь мокрые и тяжелые – воняли жижей из канавы. Хили согнулся и издавал такие звуки, будто его сейчас вырвет. – Ты нормально? – спросила Гарриет, но тут она заметила желто-зеленую слизь у него на рукаве – кишки головастика, – и ее саму чуть не вырвало. Хили, откашливаясь, будто кошка, которая пытается срыгнуть комок шерсти, пожал плечами и собрался было идти обратно, за рогатиной и коробкой. Гарриет ухватила его мокрую от пота майку. – Подожди, – кое-как выговорила она. Чтобы передохнуть, они взгромоздились на велосипеды – у Хили был “стинг-рэй” с “рогатым” рулем и удлиненным сиденьем, у Гарриет бывший Робинов “вестерн флайер” – и так и сидели, молча переводя дух. Когда сердца у них перестали бешено колотиться, они угрюмо похлебали теплой, отдающей пластмассой воды из фляжки Хили и снова отправились на пустошь, на этот раз вооружившись воздушкой. Хили, потерявший поначалу дар речи, теперь разошелся вовсю. Бурно жестикулируя, он громко хвастался, как поймает водяного мокасина, а когда поймает, то выстрелит ему прямо в морду, схватит за хвост и раскрутит над головой, переломает его как палку, разрубит его пополам, а куски потом переедет на велосипеде. Лицо у него было пунцовое, дышал он тяжело, шумно; он то и дело разряжал ружье в траву, останавливался и с остервенением дергал за насос – вшшш, вшшш, вшшш, – чтобы снова нагнать воздух в камеру. Канаву они решили обойти стороной и пошли теперь в сторону недостроенных домов – в случае опасности оттуда было проще выбежать на дорогу. У Гарриет разболелась голова, а ладони стали липкими от холодного пота. Вскинув воздушку на плечо, Хили метался из стороны в сторону, возбужденно тараторя, размахивая кулаками и совершенно не замечая того, что в реденькой траве на неприметном участке земли всего-то футах в трех от его ноги разлеглась (ненавязчиво вытянувшись почти что в струнку) “юная особь” – как выразился бы справочник “Рептилии и земноводные Юго-востока США” – медноголовки. – Ну и вот, короче, открываешь этот чемодан, а оттуда выстреливает слезоточивым газом. И там у него еще пули, и нож сбоку выскакивает… У Гарриет все плыло перед глазами. Вот было бы здорово, если бы ей давали по доллару всякий раз, когда она слышала от Хили про этот чемодан, который в фильме “Из России с любовью” стрелял пулями и слезоточивым газом. Она закрыла глаза и сказала: