Маленький друг
Часть 28 из 92 Информация о книге
– Нет, ну правда. Он понимал каждое слово. И пытался нам отвечать. Эллисон с ним все время занималась. Он изо всех сил старался, просто у него рот совсем по-другому устроен, и звуки не очень получались. – Это уж точно, – сказал Пембертон и, перекатившись на спину, закачался на воде. Глаза у него были такие же ярко-синие, как вода в бассейне. – Он даже выучил несколько слов. – Правда? Например? – Например, “нос”. – “Нос”? Странное он решил выучить слово, – лениво протянул Пембертон, уставившись в небо, его золотые волосы веером стелились по воде. – Эллисон хотела начать со всяких названий, с названий вещей, на которые можно указать пальцем. Ну, как мисс Салливан с Хелен Келлер. Она дотрагивалась до носа Вини и говорила: “Нос! Это твой нос! У тебя есть нос!” А потом она касалась своего носа. А потом – снова его. Туда-сюда. – Наверное, делать ей было особо нечего. – Ну, это правда. Они так до вечера могли просидеть. Потом, стоило Эллисон прикоснуться к своему носу, Вини вот так подымал лапку и трогал свой нос, и – я не шучу! – воскликнула она, потому что Пем хохотал во все горло, – нет, правда, он так странно мяукал, как будто пытался сказать: “нос”. Пем перевернулся на живот, шумно вынырнул. – Да ладно. – Я не вру. Спроси Эллисон. Было видно, что Пем заскучал. – Ну, мяукнул он там что-то… – Да, но это было не простое мяуканье, – Гарриет прокашлялась и попыталась изобразить этот звук. – Ты правда думаешь, что я в это поверю? – Эллисон все записала! У Эллисон целая куча кассет! В основном обычное мяуканье, но иногда, если как следует вслушаться, слышно, как он пытается произнести кое-какие слова. – Гарриет, ты меня уморишь. – Это все правда! Спроси Иду Рью. И еще он умел определять время. Каждый день, в два сорок пять, секунда в секунду, он царапался в дверь на кухне, просил Иду его выпустить, чтобы он успел встретить Эллисон с автобуса. Пембертон сунул голову под воду, вынырнул, зачесал пятернями волосы назад, зажал ноздри и шумно задышал, чтобы продуть уши. – А почему Ида Рью меня не любит? – бодро спросил он. – Не знаю. – Она меня никогда не любила. Когда я приходил поиграть с Робином, она ко мне вечно цеплялась, даже когда я еще в детском саду был. Бывало, отломит хворостину с какого-нибудь куста, которые у вас за домом растут, и давай гонять меня ей по двору. – Она и Хили не любит. Пембертон чихнул, вытер нос тыльной стороной ладони. – Кстати, что у вас там с Хили приключилось? Он больше не твой жених? – Никакой он мне не жених! – ужаснулась Гарриет. – А вот он совсем другое говорит. Гарриет промолчала. Хили обычно попадался на провокации Пембертона, заводился и начинал кричать всякие глупости, но Гарриет на эту уловку не купится. Мать Хили – Марта Прайс Халл, бывшая одноклассница матери Гарриет – прославилась тем, что безбожно баловала своих сыновей. Она их обожала до потери пульса и все им позволяла, а что там отец скажет – дело десятое; про Хили говорить было еще рано, но многие считали, что из Пембертона ничего путного не вышло как раз потому, что мать его избаловала. О ее попустительстве ходили легенды. Бабушки и свекрови сразу припоминали Марту Прайс, если нужно было привести поучительный пример того, как не надо трястись над детьми, или того, как плачевно все заканчивается, если, например, разрешить ребенку три года питаться одними шоколадными тортами, как это было с Пембертоном. С четырех до семи лет Пембертон не ел ничего, кроме шоколадных тортов, более того (и на этот факт все страшно напирали), торт был не простой, а какой-то особенный, для которого нужно было сгущенное молоко и еще куча дорогих ингредиентов, и любящая Марта Прайс каждый день поднималась в шесть утра, только чтоб этот торт испечь. Тетушки до сих пор вспоминали случай, когда Пем пришел в гости к Робину и отказался обедать у Либби – он молотил кулаками по столу (“ну прямо маленький Генрих Восьмой”) и требовал шоколадного торта. (“Ты только подумай! «Мамочка меня всегда кормит шоколадным то-ортом!» Отшлепать бы его как следует!”) Чудо вообще, что у Пембертона все зубы остались на месте, но вот то, что он вырос разгильдяем и никак не может найти себе приличную работу, люди с уверенностью объясняли как раз подобными провалами в его воспитании. Частенько поговаривали и о том, каким же сплошным разочарованием, наверное, был для отца Пема его старший сын, ведь отец Пема был директором Александрийской академии, у него работа такая – детей воспитывать. Но мистер Халл не был краснолицым крикуном из бывших спортсменов, которые часто водились в таких частных школах, он даже тренером никогда не был – мистер Халл преподавал естествознание в средних классах, а если выдавалась свободная минутка, запирался у себя в кабинете и читал книжки по самолетостроению. Но хоть мистер Халл и держал всю школу в ежовых рукавицах, а ученики впадали в ужас, стоило ему замолчать, жена полностью подрывала его авторитет, и со своими детьми дома он управиться не мог – особенно трудно было с Пембертоном, который вечно кривлялся и хихикал и на групповых снимках пристраивал отцу рожки. Другие родители сочувствовали мистеру Халлу, понятно же, что парня не образумишь – разве что выпороть его до полусмерти, но хотя мистер Халл на публике, бывало, рявкал на Пема так, что все кругом вздрагивали, на самого Пема это не оказывало никакого воздействия, и он продолжал отпускать шуточки и хохмить. Но хоть Марту Халл нисколечко не волновало, что сыновья у нее носятся без присмотра по всему городу, отрастили себе волосы до плеч, пьют за обедом вино и завтракают сладостями, кое-какие правила в доме Халлов нарушать категорически воспрещалось. Пембертону шел двадцать первый год, но ему все равно нельзя было курить в присутствии матери, а Хили, конечно, курить нельзя было вовсе. Нельзя было громко слушать рок-н-ролл на магнитофоне (но когда родителей не было дома, Пембертон с друзьями врубали на всю округу The Who и The Rolling Stones – Шарлотта недоумевала, миссис Фонтейн бежала жаловаться, а Эди кипела от злости). Родители уже, конечно, не могли запретить Пембертону гулять где ему вздумается, зато Хили строго-настрого запрещалось соваться в Пайн-Хилл (дурной район, где были одни ломбарды да дешевые дансинги) и в бильярдную. Как раз в бильярдной и стоял теперь Хили, по-прежнему дуясь на Гарриет. Велосипед он оставил на другом конце улицы, в переулке возле мэрии, чтоб мать с отцом его не засекли, если вдруг проедут мимо. Хили уныло жевал чипсы со вкусом копченостей, которые продавали тут же, с пыльного прилавка, вместе со жвачкой и сигаретами, и разглядывал комиксы на стойке возле двери. Бильярдная была всего-то в паре кварталов от городской площади, да и алкоголем тут не торговали, и все равно, злачнее места во всей Александрии не сыщешь, тут было даже хуже, чем в “Черной двери” или “Эсквайр-баре”, который в Пайн-Хилле. Говорили, что в бильярдной торгуют наркотой. Тут процветали азартные игры, а перестрелки и поножовщина были обычным делом. Тусклый свет, бетонные стены выкрашены в тюремный зеленый цвет, на потолке, отделанном пенопластовыми плитами, потрескивают флуоресцентные лампы – дело уже шло к вечеру, но в бильярдной было немноголюдно. Из шести столов занято два, да в углу парочка деревенских парней с зализанными волосами, в джинсовых рубашках с заклепками, тихонько играют в пинбол. Хотя затхлое, мрачное нутро бильярдной как нельзя лучше сочеталось с тоскливым настроением Хили, в бильярд он играть не умел, а подойти к столам и понаблюдать за игрой страшно боялся. Но ему вполне хватало того, что он мог стоять в укромном уголке возле двери, жевать чипсы и вдыхать опасную атмосферу порока. В бильярдную Хили манили комиксы. Богаче выбора нигде не было. В магазине при аптеке продавали “Богатенького Ричи” и “Бетти и Веронику”, в гастрономе “Биг Стар” – то же самое плюс “Супермена” (стойка с комиксами там стояла не в самом удобном месте – возле вертушки с курицей гриль, поэтому долго разглядывать их было нельзя, не то задницу поджаришь); зато в бильярдной были и комиксы про “Сержанта Скалу”, и “Военные байки из склепа”, и “Атака рядового Джо” (где настоящие солдаты взаправду мочили узкоглазых), и “Рима, дитя джунглей”, там у главной героини был купальник из шкуры пантеры, и – самое-то главное – в бильярдной было завались ужастиков (про оборотней, похороненных заживо людей, голодных, полусгнивших, лезущих из могил зомби), к которым Хили проявлял живейший интерес: “Странные сказки”, и “Дом секретов”, и “Час волка”, и “Список Спектра”, и “Запретные сказки Черного дома”… Он и не знал, что бывает такое захватывающее чтение и что он, Хили, может преспокойно купить его в родном городе, но однажды его оставили в школе после занятий, и он наткнулся на оставленный кем-то в парте выпуск “Тайны Зловещего особняка”. На обложке были жуткий старый дом и девушка-калека, которая с воплями пыталась сбежать на кресле-каталке от гигантской кобры. Он перевернул страницу: девушке-калеке спастись не удалось, она билась в конвульсиях и изо рта у нее шла пена. И там была еще куча других историй, в которых фигурировали вампиры, выколотые глаза и кровавая резня. Хили был в восторге. Он раз пять или шесть прочел весь выпуск от корки до корки, унес его домой и там прочел еще несколько раз, пока не выучил наизусть все рассказы оттуда: “Сосед Сатаны”, “Один гроб на двоих” и “Трансильванское турагентство”. Вне всяких сомнений, то были самые крутые комиксы в мире, Хили был уверен, что других таких комиксов просто нет, что это ему вот так единожды повезло, а больше их нигде не достать, и потому чуть не лопнул от зависти, когда через пару недель увидел, как в школе один мальчишка по имени Бенни Ландрет читает похожий комикс – только назывался он “Черная магия”, и на обложке у него мумия душила археолога. Хили умолял Бенни, который учился классом старше и был врединой, продать ему этот комикс, а когда тот не согласился, предложил ему целых два доллара – три доллара! – за то, чтоб Бенни разрешил ему минуточку, всего одну минуточку, его полистать. – Иди в бильярдную и купи себе такой, – сказал Бенни и шлепнул Хили по уху скатанным в трубку комиксом. Это было два года назад. Теперь одни только комиксы-ужастики и помогали Хили справляться с жизненными трудностями вроде ветрянки, скучных поездок в авто или лагеря на озере Селби. В средствах Хили был ограничен, к бильярдной ему приближаться было строго-настрого запрещено, поэтому за комиксами он выбирался нечасто, от силы раз в месяц, и вылазок этих ждал с нетерпением. Толстяк за кассой обычно никогда не возмущался, что Хили так долго торчит у стойки, да и, похоже, вообще не обращал на Хили никакого внимания – оно и к лучшему, потому что Хили иногда мог часами листать комиксы, стараясь не прогадать с покупкой. Он приехал сюда, чтоб отвлечься от мыслей о Гарриет, но после покупки чипсов у него осталось всего тридцать пять центов, а комиксы были по двадцать центов за выпуск. Он без особого интереса полистал один рассказик в “Черном доме”, который назывался “Гость-демон” (“АААААА! – Я… Я ВЫПУСТИЛ НА ВОЛЮ – ГНУСНУЮ ТВАРЬ… ПО НОЧАМ ОНА НАВОДИТ СТРАХ НА ВСЮ ОКРУГУ!!!), но сам то и дело поглядывал на другую страницу, с рекламой бодибилдинга по системе Чарльза Атласа. “Погляди-ка на себя как следует. По плечу ли тебе динамическая растяжка, которая сводит женщин с ума? Или ты тощий и хилый слабак и в тебе жалких девяносто семь фунтов весу?” Хили не знал, сколько он весит, но вес в девяносто семь фунтов казался ему немаленьким. Он печально поглядел на картинку “До” – пугало пугалом – и задумался, не стоит ли ему выписать их буклет или это такая же обдираловка, как “Очки-рентгены”, которые он заказал по почте, увидев рекламу в “Странных сказках”. Там было сказано, что очки-рентгены помогают видеть сквозь стены, кожу и женскую одежду. Они обошлись ему в доллар девяносто восемь центов, плюс тридцать пять центов за пересылку, да еще шли они сто лет, а когда их наконец прислали, оказалось, что это просто-напросто пластмассовая оправа с двумя вставными картонками: на одной была нарисована рука, сквозь которую были видны кости, а на другой – сексапильная секретарша в прозрачном платье, через которое просвечивало черное бикини. Тень упала на Хили. Он поднял голову и увидел чьи-то спины: двое мужчин отошли от бильярдных столов и встали возле стойки с комиксами, чтобы переговорить наедине. Одного Хили узнал – Реверс де Бьенвиль, местная знаменитость, король трущоб; на голове у него было огромное рыжее “афро”, а ездил он на “гран торино” с тонированными стеклами. Хили часто видел его в бильярдной и еще, особенно летними вечерами, – возле автомойки, где тот постоянно с кем-то разговаривал. Черты лица у Реверса были как у чернокожего, но кожа у него была белой, веснушчатой, как у Хили, а глаза – голубыми. Однако в городе его узнавали по одежке: он носил шелковые рубахи, широченные клеши и ремни с огромными – размером с тарелку – пряжками. Говорили, что одевается он в Мемфисе, у “Братьев Лански”, там же, где, по слухам, покупает себе одежду сам Элвис. Вот и теперь, несмотря на жару, Реверс щеголял в красном вельветовом пиджаке, узких белых клешах и красных кожаных лоферах на платформе. Говорил, правда, не Реверс, а тот, второй: жилистый, тощий паренек с обкусанными ногтями. На вид – не старше подростка, невысокий, да и не слишком опрятный, скулы острые, волосы по-хипповски расчесаны на прямой пробор и висят сосульками, но был в нем какой-то небрежный, лихой шик, будто у рок-звезды, и стоял он, расправив плечи, будто что-то из себя представлял, хотя, конечно – ничего. – А откуда у него деньги на игру? – шептал ему Реверс. – Небось, пособие по инвалидности, – ответил хиппи и вскинул голову. Глаза у него были пронзительного серебристо-голубого цвета, а взгляд – напряженный и как будто застывший. Они, похоже, обсуждали бедолагу Карла Одума, который катал шары в другом углу зала и предлагал сразиться с каждым, кто пожелает, с любыми ставками, кому сколько не жалко проиграть. Карлу – вдовцу, у которого на руках осталось штук десять замызганных детишек – было всего лет тридцать, но выглядел он в два раза старше: дубленая от загара кожа, блеклые воспаленные глазки. На руке у него не хватало пальцев – их ему вскоре после смерти жены оторвало во время аварии на яйцеупаковочной фабрике. Карл был пьян и громко бахвалился, что любого по стенке размажет одним пальцем. – Вот моя опора! – говорил он, потрясая изуродованной рукой. – А больше мне ничего не нужно. Рука была грязная: с черными дорожками на ладони, с черной каймой под ногтями на двух уцелевших пальцах – большом и указательном. Одум обращался к стоявшему рядом парню – огромному, как медведь, бородачу в коричневом рабочем комбинезоне, у которого на груди вместо бирки с именем была просто неровная дырка. На Одума он даже не глядел – так и впился глазами в стол. В его длинных – до плеч – темных космах проглядывала седина. Сам здоровяк, а плечи какие-то несуразные, как будто бы руки плохо к телу прикручены – они безвольно висели у него по бокам, локти слегка согнуты, кисти болтаются – если медведь во весь рост вытянется, у него передние лапы, наверное, так же будут болтаться. Хили не мог глаз от него отвести. Из-за густой черной бороды и коричневой формы он здорово смахивал на какого-то безумного южноамериканского диктатора. – Все, что касается бильярда, все, что касается игры, – говорил Одум. – Как по мне, это вторая натура, по-другому и не скажешь. – Да, бывают такие одаренные, – дядька в коричневом комбинезоне говорил басом, но не грубо. Он повернулся, и Хили вздрогнул, увидев, какой жуткий у него один глаз – как будто закатившийся, с белесым бельмом. Всего-то в паре футов от Хили парень-крутыш откинул челку с глаз, бросил Реверсу: – По двадцатке за кон. За каждый его проигрыш. Он ловким щелчком вышиб сигарету из пачки, подбросив ее, будто игральную кость, и Хили с интересом подметил, что хоть жест был и выверенный, а руки у парня тряслись, как у старика. Потом тот наклонился, шепнул что-то Реверсу на ухо. Реверс расхохотался: – Если проиграет, то у меня жопа черная! – сказал он. Он легко, изящно крутнулся на каблуках и вразвалочку отправился к машинам для пинбола. Крутыш закурил и принялся оглядывать комнату. Кожа у него была такая смуглая, что серебристо-светлые глаза так и горели на лице, и Хили поежился, когда тот скользнул по нему невидящим взглядом – взгляд был диковатый, полный света, и Хили он напомнил старинные снимки юных солдат-конфедератов. У бородача в коричневом комбинезоне, стоявшего у стола в другом конце зала, был по сути всего один глаз, но и он горел схожим серебристым светом. Хили долго рассматривал обоих, прячась за раскрытым комиксом, и приметил наконец искорку семейного сходства. На первый взгляд казалось, что между ними нет ничего общего (бородач был гораздо старше и гораздо крупнее второго паренька), но у обоих были длинные темные волосы, почерневшие от загара лица и одинаковый немигающий взгляд, оба они с трудом ворочали шеей и говорили, практически не размыкая рта, как будто боялись показать дурные зубы. – Ты его на сколько развести хочешь? – спросил Реверс, который снова прошмыгнул обратно. В ответ крутыш насмешливо гоготнул, и, услышав этот смешок, Хили чуть комикс не выронил. Уж он сумел как следует запомнить этот визгливый презрительный хохот: он еще долго несся ему в спину с моста, пока Хили продирался сквозь кусты, а меж берегов металось эхо выстрелов. Это был он! Только без ковбойской шляпы, поэтому-то Хили его не узнал. Его так и обдало жаром, и он с негодованием уставился на картинку с перепуганной девушкой, которая вцепилась Джонни Сорвиголове в руку (“Джонни! Вон та восковая фигура! Она шевельнулась!”). – Одум – игрок неплохой, Дэнни, – тихонько говорил ему Реверс. – Пальцы – дело десятое. – Ну, трезвого Фариша он, может, еще и обыграет. Но пьяного – точно нет. У Хили в голове словно две лампочки вспыхнули. Дэнни? Фариш? Попасться под пули какой-то шпаны – уже, конечно, целое приключение, но попасться под пули Рэтлиффов – совершенно другое дело. Ему не терпелось вернуться домой и рассказать обо всем Гарриет. Неужели этот бородатый сасквоч и есть знаменитый Фариш Рэтлифф? Хили слышал только про одного Фариша – хоть в Александрии, хоть где. Хили стоило больших усилий снова уткнуться в комикс. Он ни разу не видел Фариша Рэтлиффа вблизи – только нечеткий снимок в местной газете, да как-то раз ему показали Фариша, когда тот проезжал мимо в машине, – зато рассказы о нем слышал с самого детства. В свое время Фариш Рэтлифф был самым отъявленным преступником во всей Александрии, главарем целой семейной банды, на счету которой были бесчисленные грабежи и разбои. Еще он довольно долгое время сочинял и распространял пропагандистские листовки с названиями вроде “Кошелек или жизнь?” (протест против федерального подоходного налога), “Несломленный дух: боремся с критиканами” и “Руки прочь от МОЕЙ дочери!”. Всему этому положила конец история с бульдозером, которая приключилась пару лет назад. Хили не знал, зачем Фариш захотел украсть бульдозер. В газете было сказано, что сначала на местной стройке, которая начиналась сразу за зданием, где размещалась контора по торговле пищевым льдом, прораб хватился бульдозера. Потом никто и опомниться не успел, а Фариш уже газовал на бульдозере по шоссе. Полиция велела ему остановиться, но он вместо этого развернулся и угрожающе задрал ковш. Тогда копы стали по нему стрелять, и Фариш рванул на бульдозере через пастбище – он разнес забор из колючей проволоки, распугал всех коров и, наконец, загнал бульдозер в канаву. Полицейские кинулись к канаве, крича, чтоб Фариш выходил с поднятыми руками, но замерли как вкопанные, когда увидели, что Фариш приставил к виску револьвер и выстрелил. В газете была фотография – коп по имени Джеки Спаркс стоит над телом и с потрясенным видом кричит что-то сотрудникам скорой. Конечно, было непонятно, зачем Фариш вообще угнал бульдозер, но вот чего совсем никто не понимал, так это того, зачем он пустил себе пулю в висок. Кто-то говорил, что Фариш, мол, не хотел опять садиться в тюрьму, но на это многие возражали, что таким, как Фариш, тюрьма не страшна, преступление пустяковое и он бы через год-другой опять вышел на свободу. Ранение было серьезным, Фариш чуть не умер. Поэтому он снова попал во все газеты, когда вдруг очнулся и попросил картофельного пюре, хотя врачи уже записали его в “овощи”. Когда полностью ослепшего на правый глаз Фариша выписали из больницы, его по вполне понятным причинам признали невменяемым и отправили в государственную лечебницу для душевнобольных в Уитфилде. Из психушки Фариш вышел совершенно другим человеком. И дело тут было не только в том, что он на один глаз ослеп. Говорили, что он и пить бросил, и, похоже, перестал грабить заправки, угонять машины и подрезать электропилы из чужих гаражей (хотя теперь его на этом посту неплохо подменял младший брат). Отъявленным расистом он тоже вроде больше не был. Он больше не торчал перед школой, раздавая прохожим листовки собственного сочинения, в которых он протестовал против того, чтоб белые учились вместе с черными. Он получал пособие по инвалидности да еще зарабатывал тем, что по заказу местных охотников делал чучела из оленьих голов и огромных окуней, в общем, стал практически законопослушным гражданином, так, по крайней мере, говорили. А теперь Хили повстречал Фариша собственной персоной – да еще второй раз за неделю, если считать случай на мосту. В ту часть города, где жил Хили, Рэтлиффы почти не заглядывали, здесь он видел разве что Кертиса, который разгуливал по всей Александрии, обрызгивая проезжающие машины из водяного пистолета, да брата Юджина, типа проповедника. Юджин этот иногда проповедовал на городской площади, а чаще всего, обливаясь потом, метался по жаре на обочине автотрассы, крича что-то про Пятидесятницу и замахиваясь кулаками на каждую едущую мимо машину. Говорили, что Фариш повредился умом после попытки самоубийства, но вот Юджин (и Хили сам слышал это от отца) был по-настоящему чокнутый. Он собирал по дворам красную глину, ел ее, а потом валился наземь и бился в припадке, потому что в раскатах грома ему чудился глас Господень. Реверс тихонько переговаривался о чем-то с мужчинами, которые стояли за соседним с Одумовым столом. Один из них – толстяк в желтой спортивной рубашке, с поросячьими глазками, которые напоминали вдавленные в булку изюминки, – глянул на Фариша, на Одума и затем царственной походкой прошел к другому краю стола и закатил в лузу одноцветный шар. Даже не глянув на Реверса, он неприметным жестом сунул руку в задний карман, и спустя секунду то же самое сделал один из трех зрителей, стоявших у него за спиной. – Эй, – крикнул Дэнни Одуму, – ну-ка притормози. Если пошла игра на деньги, Фариш тебя живо обыграет. Фариш смачно, громко харкнул и переступил с ноги на ногу. – У старины Фариша глаз нынче всего один, – сказал Реверс, подскочив к Фаришу и хлопнув его по спине.