Маленький друг
Часть 31 из 92 Информация о книге
Хили молча вытащил журнал из заднего кармана и протянул ей. Не выказав ни малейшего признака благодарности, она невозмутимо подхватила ребенка одной рукой, а другую протянула за комиксом, но взять его не успела, потому что в него грязными ручками вцепился младенец. Он с самым серьезным видом подтянул комикс к лицу и затем осторожно сунул уголок в свой липкий, перемазанный чем-то оранжевым рот. Хили аж затошнило – одно дело, если он сама хотела прочитать комикс, другое – если она решила отдать его младенцу пожевать. Лашарон даже не попыталась отнять у младенца комикс. Наоборот, она умильно поглядела на него – у-сю-сю – и принялась его нежно укачивать, как будто это был чистенький, симпатичный ребенок, а не обвешанный соплями недоносок. – И чего это папочка плачет? – подсюсюкивая, бодро спросила она младенца, глядя прямо в его крошечное личико. – Чего это наш папочка там плачет? А-а? – Оденься, – сказала Ида Рью Гарриет. – С тебя вон капает, весь пол залила. – Не капает. Я пока шла домой, высохла. – Все равно – оденься. В спальне Гарриет содрала с себя купальник, отыскала какие-то бежевые шорты и единственную чистую футболку: белую, с желтой улыбающейся рожицей на груди. Эту футболку ей подарил отец на день рождения, и она ее терпеть не могла. Мало того, что футболка выглядела просто глупо, так ведь отец отчего-то решил, что она ей подойдет, и от этой мысли Гарриет делалось еще гаже, чем от вида самой футболки. Откуда Гарриет было знать, что футболку с веселой рожицей (как и заколки с символом мира, как и все остальные яркие и бестолковые подарки, которые отец слал ей на день рождения) выбирал вовсе не отец, а его нэшвилльская любовница, и если б не эта самая любовница (которую звали Кэй), ни Гарриет, ни Эллисон вообще бы никаких подарков не получали. У Кэй, наследницы заводика по производству газировки, был приторный голосок и мягкая, безвольная улыбка, а еще – пара лишних килограммов и небольшие проблемы с головой. Пила она тоже чуть больше, чем следовало бы, и они с отцом Гарриет частенько заливались в барах пьяными слезами, жалея его несчастных дочурок, которые вынуждены жить в Миссисипи с их чокнутой мамашей. В Александрии все знали про то, что у Дикса в Нэшвилле есть любовница – все, кроме его родных и родных его жены. Рассказывать об этом Эди опасались, рассказывать остальным – стеснялись. Коллеги Дикса об этом тоже знали – и были от этого не в восторге, потому что он иногда приводил любовницу на различные банковские мероприятия; а у Роя Дайала невестка жила в Нэшвилле, она-то и рассказала мистеру и миссис Дайал, что любовнички еще и живут вместе, и хотя мистер Дайал (надо отдать ему должное) этой информацией ни с кем делиться не стал, зато миссис Дайал разнесла ее по всей Александрии. Знал даже Хили. Когда ему было лет девять или десять, он подслушал, как об этом говорила его мать. Он пристал к ней с расспросами, и тогда мать взяла с него слово, что он никогда не расскажет об этом Гарриет, и слово свое Хили сдержал. Ослушаться матери Хили и в голову не приходило. Но хоть он и хранил тайну – а кроме этой, у него от Гарриет тайн не было, – ему казалось, что Гарриет вряд ли очень уж расстроится, если узнает правду. И тут он был прав. Никто бы и глазом не моргнул, у одной Эди была бы гордость задета. Но даже когда Эди принималась ворчать, что ее внучки, мол, растут без отца, ни ей, ни другим родственникам даже в голову не приходило, что, если Дикс вернется, все сразу же встанет на свои места. Настроение у Гарриет было отвратительное, настолько отвратительное, что она находила даже какое-то извращенное удовольствие в том, каким все-таки издевательством была эта футболка. Самодовольная рожица напоминала ей отца, хотя отцу радоваться было особо нечему и уж тем более думать, что Гарриет может вдруг чему-то обрадоваться. Неудивительно, что Эди его презирала. Это было понятно уже по тому, как Эди его называла: только Диксон, и ни разу – Дикс. Гарриет уселась на подоконник и выглянула во двор, где все деревья уже покрылись летней ярко-зеленой листвой, – из носа у нее текло, а от хлорированной воды в бассейне заслезились глаза. Она так наплавалась, что руки и ноги казались ей свинцовыми, чужими, а вся комната будто покрылась темным налетом тоски, как оно всегда бывало, если долго сидеть не двигаясь. В детстве Гарриет, бывало, все повторяла себе под нос свой адрес, как если бы диктовала его инопланетянину. Гарриет Клив-Дюфрен, дом номер триста шестьдесят три по Джордж-стрит, город Александрия, штат Миссисипи, Америка, планета Земля, Млечный Путь… и от этого ощущения звенящей бескрайности, полета в разверстую черную пасть Вселенной – крохотной белой крупицы на уходящей в вечность сахарной дорожке – Гарриет иногда даже начинала задыхаться. Она оглушительно чихнула. Брызги разлетелись во все стороны. В глазах защипало, и Гарриет, зажав нос, спрыгнула с подоконника и помчалась вниз за салфеткой. Звонил телефон, Гарриет толком и не разбирала, куда идет; у подножья лестницы, возле телефонного столика стояла Ида, и Гарриет опомниться не успела, как Ида со словами “А вот и она” сунула ей трубку. – Слушай, Гарриет. Дэнни Рэтлифф прямо сейчас в бильярдной, и брат его там. Это они стреляли в меня с моста! – Погоди, – Гарриет ничего не соображала. Кое-как ей удалось сдержаться и не чихнуть снова. – Гарриет, я его видел! Он ужас какой страшный! И брат его тоже! Хили взахлеб принялся что-то рассказывать про бандитов, ружья, грабежи и азартные игры, и постепенно до Гарриет дошло, о чем именно он говорит. Она слушала его с таким изумлением, что ей даже чихать расхотелось, но из носа у нее по-прежнему текло. и она неуклюже пыталась вытереть его о коротенький рукав футболки, изворачиваясь и вертя головой точь-в-точь как, бывало, терся о ковер кот Вини, когда ему что-то попадало в глаз. – Гарриет? – сказал Хили, оборвав свой рассказ на полуслове. Он так рвался поскорее рассказать ей обо всем, что и забыл, что они больше не разговаривают. – Тут я. Они помолчали, Гарриет слышала, как где-то в доме у Хили весело бормочет телевизор. – Ты когда уехал из бильярдной? – спросила она. – Минут пятнадцать назад. – Как думаешь, они еще там? – Наверное. Там все шло к драке. Эти дядьки, которые рыбаки, здорово разозлились. Гарриет чихнула. – Я хочу на него поглядеть. Сейчас сгоняю туда на велике. – Ой. Не надо! – испуганно сказал Хили, но Гарриет уже бросила трубку. Никакой драки не было – ну, то есть Дэнни бы и дракой-то это не назвал. Когда Одум не изъявил желания сразу отдать деньги, Фариш огрел его стулом, повалил на пол и принялся методично охаживать ногами, пока дети Одума в ужасе жались возле дверей, так что очень скоро тот уже выл в голос и умолял Фариша деньги забрать. Опасаться надо было не его, а рыбаков, захоти они – могли бы им задать жару. Но хоть толстяк в желтой рубашке и сообщил – весьма красноречиво – обо всем, что он о них думает, остальные только так, побурчали, а кое-кто, хоть и сердито, но даже и посмеялся. Они были в отпуске, прожигали денежки. К жалобным просьбам Одума Фариш остался безучастен. Он рассуждал так: если ты не хищник, значит, ты жертва, а потому все, что ему удавалось отобрать у ближнего своего, он сразу считал своей законной собственностью. Пока Одум, прихрамывая, судорожно топтался перед Фаришем, умоляя его подумать о детишках, Фариш слушал его с приветливым участием на лице, и Дэнни подумалось, что у немецких овчарок Фариша на мордах появляется похожее выражение, когда они кошку загрызть собираются: внимательное, деловитое, проказливое. Без обид, киса. Будет и на твоей улице праздник. Такая прагматичная жизненная философия Дэнни, конечно, восхищала, но у него самого духу не хватало поступать так же. Он закурил очередную сигарету, хотя за сегодня выкурил их уже столько, что во рту был дрянной привкус. – Расслабься! Реверс незаметно прошмыгнул к Одуму, хлопнул его по плечу. Казалось, его оптимизм неисчерпаем: что бы ни случилось, Реверс всегда был бодр и весел и не понимал, отчего это окружающие не спешат вслед за ним радоваться жизни. Одум тоненько, почти безумно зарычал – рык вышел жалкий и совсем не грозный, неуклюже отшатнулся и крикнул: – Не трожь меня, ниггер! Реверс и глазом не моргнул: – Братан, такому игроку, как ты, отыграться труда не составит. Будешь в настроении, заходи потом в “Эсквайр-бар”, мы с тобой что-нибудь да придумаем. Одум споткнулся, прислонился к бетонной стене. – Моя машина, – сказал он. Один глаз у него заплыл, из разбитой губы текла кровь. Вдруг ни с того ни с сего у Дэнни перед глазами промелькнуло омерзительное детское воспоминание: как он в журнале для охотников и рыболовов, который отец оставил возле унитаза, наткнулся на снимки голых женщин. Возбуждение – нездоровое возбуждение из-за того, что пятна черного и розового промеж женских ног слились в одно целое с картинками на соседних страницах: на одной истекал кровью олень, у которого из глаза торчала стрела, на другой билась на крючке рыба. И все это – умирающий олень рухнул на колени, рыбина разевает рот – вдруг перемешалось с воспоминаниями о том, как бьется в его кошмаре захлебывающееся нечто. – А ну хватит! – вырвалось у него. – Чего – хватит? – рассеянно спросил Реверс, похлопывая себя по карманам – он искал флакончик. – Да в ушах шумит. Никак не перестанет. Реверс занюхал по-быстрому, сунул флакончик Дэнни. – Ты только духом не падай. Эй, Одум, – крикнул он ему, – Господь любит неудачников поулыбчивее. – Ох-хо, – выдохнул Дэнни, зажал нос. Глаза заслезились, от ледяного дезинфецирующего вкуса в горле возникло ощущение чистоты, все так и засияло на сверкающей глади вод, ливнем смывших эту клоаку, от которой он уже до смерти устал – от нищеты, от этого засаленного, прелого, синюшного нутра, под завязку набитого дерьмом. Он вернул флакончик Реверсу. Мозги как будто свежим, морозным ветерком продуло. На злачную, гадостную атмосферу бильярдной, на ее грязный истоптанный пол вдруг словно лоску навели, все вмиг стало ярким и чистеньким – вот потеха. В голове у него вдруг мелодично – дзынь! – звякнула преуморительная мысль о том, что разнюнившийся Одум как две капли воды похож на Элмера Фадда[18]: провинциальные одежки, огромная розовая голова-тыква. Долговязый и тощий Реверс, что твой Багз Банни, вдруг как из кроличьей норы выскочил, привалился к музыкальному автомату. Большущие ступни, большущие передние зубы, он даже сигарету держал, как Багз – морковку, этак франтовато. Раздобрев, расчувствовавшись, размякнув, Дэнни вытащил из кармана скатку банкнот, выдернул двадцатку: да у него тут еще сотня таких. – Подай ему на детишек, чувак, – он сунул деньги Реверсу. – А я на выход. – И куда потом? – Да просто – на выход, – услышал Дэнни собственный голос. Он неспешно побрел к машине. Субботний вечер, на улицах никого, впереди ясная летняя ночь – звездная, с теплым ветром и ночным неоновым небом. И машина у него красотка – “Транс АМ”, с люком в крыше, “жабрами” и кондиционером. Дэнни ее на днях помыл, отполировал, и теперь от нее исходило такое жаркое, такое ослепительное сияние, что она казалась Дэнни космическим кораблем, который вот-вот взлетит. Кто-то из Одумова выводка – на удивление чистенькая девчонка, кстати, для Одума-то, да еще и черноволосая, видать от другой матери – сидела прямо через дорогу от него, возле магазина с хозтоварами. Она читала книжку, ждала своего убогого папашу. Вдруг он почувствовал, что девчонка глядит на него; она даже не шевельнулась, только в книжку больше не смотрела, она уставилась на него, давно на него таращится, под метом такое часто бывает – увидишь дорожный знак и видишь его потом еще часа два, и что-то он опять распсиховался, как тогда, из-за шляпы на кровати. Окей, спиды могут похерить к чертям твое чувство времени (поэтому-то они спидами и называются, подумал Дэнни – и его аж радостным жаром обдало, вот ведь до чего он сообразительный: на винтаре[19] ускоряешься! время замедляется!). Да, они время растягивают, как резиновую ленту, кромсают его на куски – Дэнни иногда казалось, будто все в мире смотрит только на него, даже кошки, коровы и картинки в журналах; и вроде бы уже целая вечность миновала, и облака вон полетели по небу в ускоренной перемотке, как в какой-нибудь документалке о живой природе, а девчонка все глядит на него немигающим взглядом – и глаза у нее льдисто-зеленые, как у дьявольской кошки, как у самого дьявола. Да нет, не смотрела она на него. В книжку она смотрела, как будто она уже сто лет ее тут читает. Магазины все закрыты, машин нет, тени вытянулись, и тротуар поблескивает, будто в дурном сне. Дэнни вдруг припомнил, как однажды утром на прошлой неделе он встретил рассвет на берегу водохранилища, а потом зашел в “Белую кухню”: едва он дверь толкнул, как официантка, коп, молочник и почтальон – все разом на него так и уставились, сами, конечно, резких движений не делали, притворялись, что, мол, всего-то обернулись на звяканье колокольчика, но видно же было – настроены они решительно, и это на него, да-да, на него они смотрели, везде их глаза, так и пышут фосфоресцентной зеленью, прямо сатана с подсветкой. Он тогда уже семьдесят два часа как не спал, был весь в испарине, еле на ногах держался, думал, что сердце у него сейчас лопнет, как воздушный шарик, прямо там и лопнет, в “Белой кухне”, под колючим зеленым взглядом странной малолетки-официантки… Спокойно, спокойно, уговаривал он затрепыхавшееся сердце. Ну, посмотрел на него ребенок? Что с того? Что, блин, с того? Да сам Дэнни на этой лавке часами со скуки жарился, поджидая собственного папашу. Ждать – еще ладно, куда хуже был страх, что им с Кертисом потом достанется, если игра не удалась. Одум, небось, досаду из-за проигрышей точно так же на них вымещает, а как иначе: так оно все в мире устроено. “Ты в моем доме живешь…” – раскачивается висящая над кухонным столом лампочка, бабка помешивает что-то на плите, словно вопли, пощечины и ругательства доносятся из телевизора. Дэнни дернулся, будто от судороги, и нашарил в кармане мелочь, чтоб швырнуть девчонке. Отец так, бывало, кидал деньги чужим детям, если выигрывал и был в хорошем настроении. Откуда-то из прошлого выплыло вдруг незваное воспоминание, как сам Одум – тогда еще тощий подросток в двухцветной футболке, вихор на башке пожелтел от бриолина – присаживается на корточки рядом с крохой Кертисом, сует ему пачку жвачки, говорит, чтоб не ревел. Тут в голове у него как щелкнуло от удивления – звучный такой щелчок, Дэнни его прямо почувствовал, будто взорвалось внутри что-то – и он понял, что говорит это все вслух, а не думает тихонечко про себя. Или все-таки думает? Он так и сжимал четвертаки в руке, но только собрался их бросить, как его снова тряхнуло от ужаса: девчонка исчезла. Скамейка была пуста, девчонки нигде было видно – да и никого вообще рядом не было, даже какой-нибудь бродячей кошки – на всей улице ни души. – Парам-пам-пам, – еле слышно выдохнул он. – Ну так что было-то? – умирая от нетерпения, спрашивал Хили. Они с Гарриет сидели неподалеку от железнодорожных путей – на проржавевших ступеньках заброшенного склада, где раньше хранили хлопок. Место было топкое, огороженное чахлыми сосенками, вонючая черная грязь так и притягивала мух. Двери склада были испещрены темными пятнами, Гарриет, Хили и Дик Пиллоу, которого этим летом отправили в лагерь на озере Селби, играли тут два года назад, швырялись грязными теннисными мячиками. Гарриет молчала. Она была такая притихшая, что Хили сделалось не по себе. Разволновавшись, он вскочил, принялся расхаживать туда-сюда. Время шло. Налетел легкий ветерок, зарябила вода в лужице, которую продавило в грязи колесо грузовика. Хили очень хотел, чтоб она заговорила, и очень не хотел, чтоб разозлилась – и он осторожно ткнул ее локтем. – Ну рассказывай, – подбодрил он ее, – он тебе сделал что-то? – Нет. – И пусть не рыпается, не то я его отлуплю. Ладанные сосны – так, одно слово, а не деревья, на лесоматериалы не сгодятся – душно теснились вокруг. Шершавая красноватая кора сходила со стволов огромными серебристо-красными струпьями, будто змеиная кожа. За складом, в зубчатой осоке трещали кузнечики. – Ну ладно тебе! – Хили вскочил, как каратист рубанул ладонью воздух, потом мастерски врезал воображаемому противнику ногой. – Мне-то можешь сказать. Где-то рядом застрекотала саранча. Хили замер с поднятым кулаком, задрал голову, прищурился: если саранча стрекочет – это к грозе, значит, дождь собирается, но небо в черном узле ветвей горело нестерпимо ясной синевой. Он показал еще пару приемчиков карате – каждый сопровождался хриплым двойным: “Кий-я, кий-я!”, но Гарриет даже не глянула в его сторону. – Да о чем ты все думаешь? – раздраженно спросил Хили, откинув со лба челку.