Маленький друг

Хили посмотрел вниз. Прямо рядом с ним стоял ящик, в котором свернулся кольцами полосатый гремучник и – цык, цык, цык – постукивал хвостом. Уголком глаза он заметил, как еще одна змейка – пестрая буква S – тихонько подтягивается к нему по сетчатой дверце ящика, и инстинктивно отпрыгнул назад. Змея впечаталась рыльцем в стенку ящика и вновь скрутилась в кольцо (невозможным движением, прокрученной назад кинопленкой, струйкой, которая вспархивает из лужицы пролитого молока и влетает обратно в молочник). Хили снова отскочил и споткнулся о другой ящик, из которого тотчас же раздалось слаженное клокочущее шипение.

Тут он увидел, что Гарриет толкает к запертой двери перевернутый ящик. Она остановилась, откинула волосы с лица:

– Эту я забираю, – сказала она. – Помогай.

Эмоции захлестнули Хили. Он понял, что до этих самых пор вообще не верил Гарриет; теперь же азарт забурлил в нем ледяными пузырьками, опасным, восхитительным покалыванием, будто просочилось сквозь течь в лодке студеное зеленое море.

Гарриет, плотно сжав губы, вытолкала ящик на свободное пространство, потом перевернула его набок.

– Мы ее отнесем… – она помолчала, потерла руки, – мы ее отнесем вниз, спустим по лестнице.

– Но мы же не сможем по улице этот ящик тащить!

– Просто помоги, ладно? – пыхтя, Гарриет дергала застрявший ящик.

Хили пошел к ней. Протискиваться между ящиками было неприятно, он все время смутно чувствовал невидимое движение за сетками – которые, кстати, были не толще оконных, ногой продавить легче легкого. Там разрывались, распадались и вновь смыкались круги, мерзким, безмолвным потоком текли один за другим черные ромбы. В голове у него шумело. Это все понарошку, твердил он себе, понарошку, это просто сон – и действительно, много лет спустя, уже совсем взрослый Хили иногда во сне будет проваливаться в эту смердящую тьму, в шипящую сокровищницу кошмаров.

Величественная, вытянувшаяся в струнку кобра, которая сидела в ящике в одиночестве и раздраженно покачивалась, когда они толкали ящик, вовсе не показалась Хили странной, он вообще думал только о том, как отвратительно она перекатывается из стороны в сторону, и о том, что нужно руки держать подальше от сетки. Они мрачно дотолкали ящик до задней двери, которую Гарриет отворила и распахнула пошире. Вместе они подняли ящик, вытащили его на внешнюю лестницу (кобра потеряла равновесие и теперь билась о стены с сухим яростным стуком) и поставили на землю.

На улице было совсем темно. Зажглись фонари, над каждым крыльцом загорелись лампочки. У Хили с Гарриет кружились головы, они оба боялись даже взглянуть на ящик, где со злобным неистовством колотилась кобра, и ногами затолкали его под дом.

Подул зябкий ночной ветерок. У Гарриет руки покрылись мелкими острыми пупырышками. Откуда-то сверху – за углом, не видно, где именно – послышался шум: стукнула по перилам дверь-сетка, захлопнулась с грохотом.

– Погоди-ка, – сказал Хили.

Он выпрямился и снова взбежал вверх по лестнице. Трясущимися, непослушными руками схватился за ручку, стал нашаривать засов. Ладони вспотели, на него навалилась странная, дремотная легкость, вокруг заколыхался темный безбрежный мир, словно бы он взгромоздился на мачту пиратского корабля из кошмарных снов, и теперь ночной ветер, бушевавший над морскими просторами, болтал его во все стороны…

Быстрее, понукал он себя, быстрее, пора сматываться, но руки его не слушались, только скользили беспомощно по дверной ручке, словно бы это были вовсе не его руки…

Гарриет придушенно вскрикнула – в крике было столько ужаса и отчаяния, что она поперхнулась и смолкла.

– Гарриет? – крикнул он в зыбкую тишину.

Голос у него звучал невыразительно, даже как-то обыденно. И тут он услышал, как прошуршали по гравию шины. Задний двор окатило мощным светом фар. И через много лет, стоило Хили вспомнить эту ночь, как перед глазами у него отчего-то сразу вспыхивала эта картина: фары выхватывают из темноты сухую, пожухлую траву, торчащие острые стебельки – джонсонову траву, репьи, которые подрагивают в резком белом свете.

Не успел он опомниться, даже выдохнуть не успел, как дальний свет сменился ближним: оп. Оп – и трава исчезла в темноте. Хлопнула дверца машины, и по лестнице затопали тяжелые ботинки – с таким грохотом, как будто поднималось человек десять.

Хили запаниковал. Потом он все удивлялся, как это он от ужаса не спрыгнул с лестницы и не сломал себе ногу или шею, но, заслышав тяжелую жуткую поступь, Хили отчего-то забыл обо всем на свете, кроме изуродованного лица проповедника, представил, как оно выплывает на него из темноты, и не придумал ничего лучше, чем кинуться в квартиру, чтобы спрятаться там.

Он метнулся за дверь, в темноту, и сердце у него екнуло. Маленький столик, складные стулья, морозилка – ну и где тут спрячешься? Он побежал в другую комнату, ушиб ногу о ящик из-под динамита (который отозвался сердитым стуком и цык-цык-цыканьем гадючьих хвостов) и тотчас же понял, какую глупость сделал, но – поздно. Скрипнула входная дверь. “Я ее хоть закрыл?” – подумал он, чувствуя, как в животе заскребся страх.

Тишина, самая долгая тишина в жизни Хили. Казалось, что целая вечность прошла, прежде чем в замке тихонько щелкнул ключ и затем его торопливо провернули еще два раза.

– Чего там? – послышался надтреснутый мужской голос. – Заело?

В соседней комнате зажгли лампочку. Из дверного проема флажком упал свет, и тут Хили понял, что попался: прятаться негде, бежать некуда. Кроме змей, в комнате почти ничего и не было: одни газеты, ящик с инструментами, к стене прислонена намалеванная от руки вывеска (“С Божьей помощью защитим и укрепим протестантское вероисповедание и постоим за наши гражданские права…“), да в углу стоит виниловое кресло-мешок. Торопливо, боясь, что его застукают (стоило им только заглянуть в комнату, они бы его сразу увидели), Хили протиснулся за ящики, поближе к креслу.

Еще щелчок:

– Ага, наконец-то, – снова надтреснутый голос, но Хили его уже почти не слышал, потому что заполз под кресло-мешок и постарался как следует им прикрыться.

Снова чей-то голос, но слов Хили уже не мог разобрать. Кресло-мешок было тяжелое, он лежал лицом к стене, свернувшись клубочком. Правой щекой он вжался в ковер, который вонял потными носками. И тут – о ужас! – в комнате зажегся свет.

О чем они там говорят? Хили съежился еще больше. Повернуться он не мог, поэтому стоило ему открыть глаза, и он упирался взглядом прямиком в аляповатый ящик с сетчатым окошком, за которым, всего в каких-нибудь двух футах от его носа, ползали штук пять или шесть змей. Пока Хили, окаменев от ужаса, будто в трансе на них таращился, одна змейка выскользнула из общей кучи и всползла на сетку. Под горлом у нее была белая впадинка, а чешуйки на брюхе тянулись длинными, горизонтальными пластинками, словно белесый налет от солнцезащитного лосьона.

Хили поздновато спохватился – он так, бывало, разинув рот, подолгу пялился на размазанные по шоссе, как спагетти с мясным соусом, кишки какого-нибудь зверька – и не успел вовремя закрыть глаза. Черные круги на оранжевом фоне – световой оттиск в негативе – поплыли откуда-то из глубин один за другим, будто пузырьки в аквариуме, и, всплывая, истончались, растворялись…

Пол задрожал от чьих-то шагов. Кто-то вошел, остановился; еще шаги – грузное, торопливое шлепанье, которое тоже резко оборвалось.

“А вдруг у меня ботинок торчит?” – подумал Хили, от ужаса еле сдерживая дрожь.

Ни звука. Кто-то пошел обратно – шаг, другой. Неразборчивое бормотанье. Хили показалось, что один человек подошел к окну, потоптался там, потом вышел. Сколько всего было голосов, Хили никак не мог различить, но один здорово выделялся: он был невнятный, певучий, у них с Гарриет такие голоса делались, когда они играли в бассейне – говорили что-нибудь под водой, а потом угадывали, кто что сказал. При этом Хили все время слышал тихое чирк-чирк-чирк, которое доносилось из ящика со змеями, но звук был такой слабый, что Хили даже подумал, будто ему это только слышится. Он открыл глаза. Сбоку от него, в узкой щелочке между вонючим ковром и креслом виднелись дюймов восемь бледного змеиного брюха, которое как-то затейливо уперлось в сетку. Змея, похожая на бурое щупальце морской твари, слепо подергивалась туда-сюда, будто дворник на стекле машины и… почесывалась, с ужасом и изумлением понял Хили, чирк. чирк. чирк.

Раз – и свет неожиданно погас. Шаги и голоса стихли вдали.

Чирк. чирк. чирк. чирк. чирк.

Не шевелясь, зажав руки между колен, Хили с отчаянием глядел в темноту. Если присмотреться, то сквозь сетку еще можно было различить змеиное брюхо. А вдруг ему тут всю ночь лежать придется? Мысли у него в голове беспомощно трепыхались и мельтешили, и от этой дикой сумятицы Хили аж подташнивало. Помни, где находятся выходы, сказал он себе – так было написано в учебнике по “Здоровью и безопасности”, мол, надо знать, где все выходы на случай пожара или чрезвычайного происшествия, но Хили не смотрел по сторонам, а от тех выходов, которые он запомнил, сейчас толку не было никакого: к черному ходу – не подобраться. лестницу внутри дома – мормоны на замок заперли. окошко в ванной – ну еще куда ни шло, хотя через него и так-то пролезть было трудно, так что бесшумно протиснуться обратно вряд ли получится, да еще в темноте.

Только теперь он вспомнил о Гарриет. Где же она? Он постарался представить, что сам бы сделал на ее месте. Решится ли она позвать кого-нибудь на помощь? Если б не нынешние обстоятельства, Хили скорее бы согласился, чтобы Гарриет насовала ему за шиворот раскаленных углей, чем отца позвала, но теперь, когда его жизнь висела на волоске, другого выхода не было. Лысоватого, раздавшегося в талии отца Хили никак не назовешь грозным здоровяком, да и росту он был, прямо скажем, ниже среднего, но за долгие годы на посту директора школы он научился смотреть на людей взглядом представителя власти и подолгу молчать с таким каменным лицом, что даже взрослым делалось не по себе.

Гарриет! Хили с тоской представил себе белый телефон в родительской спальне. Если отец узнает, что случилось, то бесстрашно примчится сюда, вцепится ему в плечо, вытолкает наружу, и – дома его ждет порка, в машине – нотация, от которой у него уши гореть будут, а проповедник тем временем забьется в угол к своим шипящим змеям – да, сэр, спасибочки, сэр – и будет недоумевать, что же это его с ног сбило.


У него заныла шея. Теперь он ничего не слышал, даже змей. Вдруг он подумал, а что, если Гарриет погибла? Что, если ее задушили, пристрелили или, кто знает, может, проповедник на нее своим грузовиком наехал – и переехал.

Никто не знает, где я. У него затекли ноги. Он пошевелил ими – самую капельку. Никто. Никто. Никто.

Икры так и ожгло иголочками. Пару минут он лежал, сжавшись, не двигаясь, боясь, что вот-вот на него накинется проповедник. Но все было тихо, и Хили наконец перевернулся на другой бок. В затекших ногах заколола кровь. Он пошевелил пальцами, повертел головой. Подождал. Наконец ждать больше не было никаких сил, и он выглянул из-за кресла.

Ящики посверкивали в темноте. Свет косым квадратом падал из открытой двери на табачно-бурый ковролин. За дверью – Хили уперся локтями в пол, подтянулся – виднелась замызганная желтая комнатка, которую лампочка под потолком заливала белым светом. Слышался чей-то голос – визгливая деревенская скороговорка, – но слов было не разобрать.

Его оборвал чей-то рык:

– Иисус ради меня палец о палец не ударил, а уж законники – тем паче.

В дверях вдруг выросла гигантская тень.

Хили вцепился в ковролин, окаменел, боясь даже вздохнуть. Раздался другой голос – еле слышное брюзжание:

– Эти змеюки просто мерзкие – и все тут. И Господь тут ни при чем.

Стоявшая в дверях тень странно, пискляво хохотнула – и Хили обмер. Фариш Рэтлифф. Даже отсюда было видно, как он обшаривает темноту слепым глазом – белесым, как глаз у вареной щуки, будто лучом маяка со скалы.

– Я тебе так скажу…

Хили с невероятным облегчением услышал, как Фариш затопал к двери. Из соседней комнаты донесся скрип – кто-то распахнул дверцу кухонного шкафчика. Когда Хили открыл глаза, в дверях никого не было.

– … вот что скажу, ты если устал змей туда-сюда тягать, так вывези их в лес, выпусти там да постреляй всех. Всех пристрели на хер, до последней твари. Или сожги, – громко говорил он, перебивая проповедника, – или в реке утопи, мне все равно. И тогда – никаких проблем.

Недоброе молчание.

– Змеи умеют плавать, – раздался другой голос, явно белого мужчины, только помоложе.

– И что, далеко они уплывут в этом чертовом ящике? – Послышался хруст, будто бы Фариш разгрыз что-то, и он продолжил шутливым, отрывистым тоном: – Слушай, Юджин, ну раз ты не хочешь с ними морочиться, то у меня в бардачке – вон тридцать восьмой калибр. Да я тебе за десять центов их всех перестреляю, до единой.

У Хили заколотилось сердце. “Гарриет! – в панике подумал он, – Где же ты?!” Это же они убили ее брата, а когда они найдут Хили (а они найдут, тут и думать нечего), убьют и его.

Чем тут можно отбиваться? Как себя защитить? По сетке всползла вторая змея, уткнулась рыльцем первой змее под голову – они теперь были как та медицинская картинка, где две змеи сплелись хвостами. Раньше ему и в голову не приходило, до чего же эта примелькавшаяся эмблема (мать отсылала пожертвования в Ассоциацию пульмонологов в конвертах, на которых был такой вот красный значок) – гадкая. В голове у него все смешалось. Плохо соображая, что он делает, Хили дрожащей рукой приподнял задвижку на ящике со змеями.

Вот так-то, это их задержит, подумал Хили, перекатившись на спину и уставившись в оклеенный пенопластовой плиткой потолок. Как пойдет неразбериха, может быть, ему удастся сбежать. Даже если его ужалят, он, наверное, успеет добежать до больницы.

Хили потянулся к замку на ящике, и одна из змей тотчас же к нему рванулась. Он почувствовал, как ладонь обдало чем-то липким – ядом? Эта тварь попала в него прямо через сетку. Он торопливо обтер ладонь о шорты, надеясь, что у него там не было никаких царапин или порезов, о которых он вдруг позабыл.

Змеи не сразу сообразили, что их выпустили на волю. Две змеи, которые висели на сетке, вывалились сразу и несколько секунд просто лежали, не двигаясь, пока другие не поползли вслед за ними – посмотреть, что происходит. И тут до них разом, как по сигналу, дошло, что путь свободен, и змеи радостно расползлись во все стороны.

Хили, весь в поту, вылез из-под кресла и прокрался мимо открытой двери – быстро, насколько хватило духу, проскочив пятно света из соседней комнаты. От ужаса его мутило, но заглянуть в комнату он не решился и все время глядел в пол – боялся, они почувствуют, что он на них смотрит.

Благополучно миновав дверь – ну, пока что благополучно, – Хили привалился к темной стене, сердце у него колотилось так сильно, что он обмяк и весь дрожал. Больше ничего не придумывалось. Если кто-то вдруг опять войдет и включит свет, то сразу заметит, как он тут беззащитно жмется к хлипкой деревянной стенке…

Неужели он вправду змей выпустил? Двух змей он видел – они лежали на полу, еще одна энергично ползла к свету. Всего минуту назад ему казалось, что это он здорово придумал, но теперь он горячо раскаивался в содеянном – пожалуйста, Господи, пожалуйста, только бы они сюда не заползли. У змей на коже были ромбики, как у медноголовок, только поострее. А на хвосте у самой отважной змеи – у той, которая храбро ползла на свет – Хили различил кольца-погремушки дюйма в два длиной.

Но больше всего он боялся змей, которых не видел. Там в ящике их было штук пять или шесть, а то и больше. И где они?

Из окна на улицу не выпрыгнешь – слишком высоко. Единственный выход – ванная. Если выберется на крышу, сумеет свеситься с крыши, держась за козырек, а там уж спрыгнуть. Прыгал же он с деревьев, которые были почти такой же высоты.

Но тут он растерянно понял, что двери в ванную тут нет. Он сделал еще несколько шажков вдоль стены – даже далековато забрался, слишком близко к темному углу, где он змей выпустил, но оказалось, что там двери нет, просто он принял за дверь прислоненный к стене кусок фанеры.

Хили был сбит с толку. Дверь в ванную была слева, это он точно помнил; он раздумывал, пройти ли еще немножко вперед или вернуться назад, как вдруг сердце у него оборвалось – он понял, что дверь в ванную была слева, но в другой комнате.

Он так опешил, что даже шевельнуться не мог. На какой-то миг комната будто обвалилась в пустоту (бездонная глубина, глухой колодец, падаешь – и ширятся зрачки), а когда все встало на место, Хили даже сразу не понял, где находится. Он уперся головой в стену, повозил ей туда-сюда. Ну почему он такой тупой? С ориентированием у него были проблемы, он вечно путал правую сторону с левой, поднимет на секундочку глаза от учебника, а там уже все цифры с буквами перепутались и скалятся уже совсем с других строчек, он, бывало, в школе садился не на свое место и даже не замечал этого. “Невнимательный! Невнимательный!” – вопили красные чернила на его сочинениях, контрольных по математике и подчищенных лезвием прописях.



Когда на подъездной дорожке вспыхнули фары, Гарриет здорово растерялась. Она шлепнулась наземь, нырнула под дом – бух, прямо об ящик с коброй, которая в ответ гневно щелкнула хвостом. Она и дух не успела перевести, как захрустел гравий и буквально в паре футов от ее лица со свистом промелькнули шины, в синюшном свете фар чахлая трава всколыхнулась от резкого порыва ветра.

Лежа вниз лицом в крупитчатой пыли, Гарриет почувствовала тошнотворную, трупную вонь. В Александрии из-за угрозы наводнений под каждым домом было небольшое пространство, но тут оно было особенно узеньким – не выше фута и тесное, как могила.

Кобра, которой пришлось не по вкусу, что ее сначала спустили вниз по лестнице, а потом еще и перевернули, все буйствовала в ящике, и Гарриет ощущала этот отвратительный сухой хлест даже через деревянную стенку. Но было тут кое-что и похуже кобры, похуже вони от дохлых крыс – пыль, от которой у нее невыносимо свербело в носу. Она мотнула головой. Красноватый косой отблеск задних фар скользнул под дом, осветив взрыхленную червями землю, бугорки муравейников, грязный осколок стекла.

Вдруг сделалось совсем темно. Хлопнула дверь машины.

– …поэтому тачка-то и загорелась, – послышался грубый голос, говорил точно не проповедник. – “Ладно, – говорю я ему – а они уж меня мордой в землю разложили, – скажу вам, сэр, все как на духу, везите меня в тюрьму, да только вот на этого парня ордер тоже выписан – и он подлиннее твоей руки будет”. Ха! Как он припустил оттуда!

– Похоже, тем все и кончилось.

Смех – недобрый.

– Верно соображаешь.