Маленький друг

– С какими?

– Ну, с детьми в Мемфисе, которые в новостях были. Которые с эстакады камнями кидались.

– А, с этими. Их поймали.

– И что с ними сделали?

– Не знаю. Наверное, в тюрьму посадили.

Снова – долгое молчание.

– Я тебе открытку пришлю. Чтобы, когда почту разносить будут, и тебе было что почитать, – сказал Хили. – Я напишу, если будут какие-то новости.

– Не надо. Ничего не пиши. Об этом – ни слова.

– Я и не буду!

– Я знаю, что не будешь, – огрызнулась Гарриет. – Просто вообще – не болтай об этом.

– Ну, я и не собираюсь всем рассказывать.

– Никому вообще не рассказывай. Слушай, такое нельзя разболтать кому-нибудь… кому-нибудь вроде Грега Делоуча. Хили, я серьезно, – настаивала она, не давая ему и слова вставить, – обещай, что ему не расскажешь.

– Да Грег вообще живет на Хикори-сёркл. Мы с ним только в школе и видимся. И потом, Грег на нас в жизни не нажалуется, я точно знаю!

– Все равно, ничего ему не говори. Даже если ты одному человеку расскажешь.

– Вот бы мне с тобой поехать. Вот бы уехать хоть куда-нибудь, – проныл Хили. – Мне страшно. Мы, похоже, змеей кинули в бабушку Кертиса.

– Слушай, что я говорю. Дай мне слово. Что никому не расскажешь. Потому что.

– Если это бабка Кертиса, значит, она и всем остальным бабка. И Дэнни, и Фаришу, и проповеднику, – Хили вдруг зашелся визгливым истеричным хохотом. – Они меня прирежут!

– Да, – очень серьезно подтвердила Гарриет, – и именно поэтому нам нужно молчать. Если ты никому ничего не скажешь, и я никому ничего.

Тут Гарриет что-то заметила, вскинула голову – и до ужаса перепугалась, увидев, что Эллисон стоит в дверях гостиной, всего-то в нескольких шагах от нее.

– Как же хреново, что ты уезжаешь, – дребезжал в трубке голосок Хили. – Только вот с трудом верится, что ты едешь в этот вонючий, мерзкий баптистский лагерь.

Гарриет демонстративно отвернулась от Эллисон, промычала что-то в трубку, чтоб стало ясно, что она не может разговаривать, но Хили ничего не понял.

– Вот бы и мне куда-нибудь уехать. Родители хотели на каникулах свозить нас в Смоки-Маунтинс[29], но отец сказал, что ему не хочется гонять машину на такое расстояние. Слушай, может, тогда оставишь мне пару четвертаков, чтоб я, если что, мог тебе позвонить?

– У меня нет денег.

Как это похоже на Хили – родители ему карманные деньги выдают, а он еще и у нее их клянчит. Эллисон ушла.

– Господи, только бы не оказалось, что это их бабка. Пожалуйста, пожалуйста, только не она!

– Мне пора.

Отчего же свет такой печальный? У Гарриет на сердце было так тяжело, будто оно вот-вот лопнет. В мутном зеркале виднелась стена у нее над головой (растрескавшаяся штукатурка, почерневшие фотографии, тусклые золоченые канделябры), а по зеркалу плесневелыми облачками вихрились черные пятнышки.

Из трубки по-прежнему неслось хриплое дыхание Хили. У него дома не было ничего печального – все новенькое, веселенькое, и телевизор вечно включен, – но стоило его дыханию пробраться по проводам к ним в дом, как и оно менялось, делалось грустным.

– Мама записала меня к мисс Эрлихсон, теперь она у меня будет классным руководителем, – сказал Хили. – Так что, похоже, мы с тобой в седьмом классе нечасто будем видеться.

Гарриет что-то безразлично фыркнула в ответ, стараясь не показывать, до чего задело ее это предательство. В седьмом классе руководителем у Гарриет была закадычная подружка Эди, мисс Кларенс Хакни (по прозвищу Тупоголовка), и она же будет учить ее в восьмом. Но если Хили выбрал в руководители мисс Эрлихсон (новую учительницу, молоденькую блондинку), то, значит, и учиться они теперь будут в разных корпусах, и обедать будут ходить в разное время, и все у них теперь будет разное.

– Мисс Эрлихсон клевая. Мама сказала, что она в жизни не допустит, чтоб и второй ее сын целый год терпел мисс Хакни. Она разрешает сочинения писать по каким хочешь книжкам и… Хорошо! – крикнул кому-то Хили и бросил Гарриет: – Ужинать зовут. До скорого!

Гарриет сжимала в руках черную тяжелую трубку до тех пор, пока оттуда не понеслись гудки. Она положила трубку на рычаг – раздался звучный щелчок. Тоненький бодрый голосок Хили, эти его виды на мисс Эрлихсон – Гарриет казалось, что даже Хили она потеряла или вот-вот потеряет, будто и он в ее жизни появился только мимоходом, как лето или как светлячки. В узком коридоре почти стемнело. Теперь, когда умолк и голос Хили – пусть слабый, пусть дребезжащий, – некому было разогнать ее уныние, и снедавшая Гарриет тоска почернела, расползлась катарактой.

Хили! Он жил в людном, ярком, компанейском мирке, где все было новенькое и блестящее: в мире кукурузных хлопьев и пинг-понга, стерео и газировки, в мире, где его мать носила тенниски и шорты из обрезанных джинсов и шлепала босиком по ковролину. Там даже пахло новизной и лимонной свежестью – не то что в их сумрачном доме, просевшем от смрада воспоминаний, где висел застоявшийся запах пыли и старой одежды. Что знал Хили, который ел на ужин такос и безо всякой задней мысли собирался осенью учиться у мисс Эрлихсон, – что он там знал о холоде и одиночестве? Что он вообще знал о ее мире?

Гарриет потом еще вспомнит этот день, для нее он будет той самой четкой, по-научному ясной точкой, после которой ее жизнь станет невыносимой. Она и до этого не сказать, чтоб была счастлива или довольна, но к разверзшейся перед ней неведомой тьме оказалась и вовсе не готова. Всю жизнь Гарриет будет вспоминать, дергаясь, как от пощечины, что у нее тогда не хватило духу остаться на один день – всего на день! – чтобы посидеть у Идиных ног, положив голову ей на колени. О чем бы они говорили? Этого она так никогда и не узнает. Как же больно будет Гарриет, что она тогда трусливо сбежала, не дожидаясь ухода Иды; как же больно будет ей от того, что, кажется, во всей этой истории только она и виновата; как же невыносимо больно ей будет, что они с Идой не попрощались. Но больнее всего окажется то, что она так и не справилась со своей гордостью и не сказала Иде, что любит ее. Гордыня и высокомерие помешали ей осознать, что она больше никогда не увидит Иду. Новая жизнь – жизнь гадкая – сгущалась вокруг Гарриет в темном коридоре, возле телефонного столика, впрочем, это тогда она казалась Гарриет новой, но уже через несколько дней она станет привычной до ужаса.





Глава 6

Похороны





– В те времена гостеприимство ценилось превыше всего, – сказала Эди.

Ее звонкий, ораторский голос легко перекрыл рев раскаленного ветра, влетавший в опущенные окна автомобиля. Даже не удосужившись посигналить, Эди величественно перестроилась в левый ряд, подрезав грузовик с дровами.

“Олдсмобиль” был дородный, задастый – ламантин, а не машина. Эди купила ее еще в пятидесятых, в Виксбурге. Между Эди и привалившейся к двери Гарриет свободного места было хоть отбавляй. Здесь помещались и плетеная сумка Эди с деревянными ручками, и клетчатый термос с кофе, и коробка пончиков.

– К нам в “Напасть” мамина родня, бывало, наезжала без предупреждения, гостили неделями, и никто им и слова поперек не говорил, – рассказывала Эди.

Тут можно было и до пятидесяти пяти разогнаться, но Эди ехала в привычном ей прогулочном темпе: сорок миль в час.

Гарриет глядела в боковое зеркало – водитель грузовика хлопал себя по лбу, нетерпеливо размахивал руками.

– Это, конечно, не мемфисская родня была, – сказала Эди. – Я про тех, которые в Батон-Руж жили. Мисс Олли, Джулс, Мэри Виллард. И тетушка Душечка!

Гарриет угрюмо глядела в окно: одни лесопилки да сосны, которые нелепо розовеют в лучах рассветного солнца. Теплый пыльный ветер ерошил ей волосы, монотонно шлепал свисавшим сверху лоскутом обивки, шуршал целлофановой пленкой на коробке с пончиками. Гарриет хотелось пить – да и есть тоже, – но кроме кофе пить было нечего, а пончики были черствые и крошились. Эди всегда покупала вчерашние пончики, хотя они стоили всего-то на пару центов дешевле свежих.

– У маминого дяди была маленькая плантация неподалеку от Ковингтона, называлась “Анжуйская”, – Эди подцепила салфетку и с монаршим достоинством, по-другому и не скажешь, будто король, который привык есть руками, откусила большой кусок пончика. – Либби нас троих туда возила, когда еще ходил поезд, “четверка”. Мы гостили там неделями! У мисс Олли на заднем дворе стояла такая крохотная летняя кухонька – внутри только печка, столик и стулья, и как же мы любили в этой кухоньке играть!

Голые ноги Гарриет прилипали к кожаному сиденью. Она сердито заерзала, пытаясь устроиться поудобнее. Они ехали уже третий час, солнце стояло высоко и палило вовсю. Эди то и дело порывалась сменять “олдсмобиль” на машину поновее – чтоб там был кондиционер или радио работало, – но в последний момент всегда передумывала, потому что втайне обожала глядеть, как раздосадованный Рой Дайал скачет вокруг нее, заламывая руки.

Мистер Дайал никак не мог пережить, что Эди, такая приличная баптистская дама, ездит на двадцатилетнем авто, и поэтому, бывало, заезжал к ней вечерком с какой-нибудь новенькой машиной – как правило, “кадиллаком” последней модели – и, хоть его никто об этом не просил, оставлял его Эди “опробовать”. “Вы просто покатайтесь денек-другой, – отмахивался он, – поглядите, подумайте”. Эди жестоко его дурачила: сначала притворялась, будто от машины просто без ума, а потом, едва мистер Дайал подготовит все документы, возвращала ее, потому что ей вдруг разонравился цвет или электрические стеклоподъемники, а то и придиралась к какому-нибудь крошечному изъяну – то в приборной доске что-то постукивает, то кнопка замка заедает.

– На номерных знаках в Миссисипи, конечно, по-прежнему пишут “Гостеприимный штат”, да только я думаю, кончилось все наше гостеприимство, осталось в первой половине нынешнего века. Мой прадед страсть как не хотел, чтоб строили отель “Александрия” – старый, который еще до войны стоял, – Эди возвысила голос, чтобы перекричать несшийся им в спины настойчивый рев клаксона. – Говорил, что любого достойного путника с радостью разместит у себя.

– Эди, этот дядька тебе сигналит.

– Пусть сигналит, – ответила Эди, которую ее скорость вполне устраивала.

– По-моему, он хочет нас обогнать.

– Подождет, ничего ему не сделается. А то, поглядите-ка, бревна он везет, уж такое спешное у него дело.

Пейзаж за окном – песчаные холмы, бесчисленные сосны – был до того первобытным и непривычным, что у Гарриет засосало под ложечкой. Куда ни глянь, сразу вспоминаешь, что дом остался далеко позади. Даже в соседних машинах сидели совсем другие люди – с кирпичным загаром, плоскими, приплюснутыми лицами, в деревенской одежде, – совсем не похожие на жителей ее города.

Замелькала череда унылых лавчонок: “Покраска авто, Фрилон и Ко”, “Запчасти Тьюнс”, “Нью-Дикси – Камни и щебень”. Дряхлый чернокожий старикан в комбинезоне и оранжевом кепи ковылял по обочине, держа под мышкой коричневый магазинный пакет. И что подумает Ида, когда придет утром на работу и поймет, что она уехала? Она уже вот-вот должна прийти – от этой мысли у Гарриет даже дыхание перехватило.

Провисшие телефонные провода, делянки с капустой и кукурузой, обветшалые домишки и вытоптанные палисадники. Гарриет прижалась лбом к нагретому стеклу. Быть может, Ида наконец поймет, как сильно она обидела Гарриет, поймет, быть может, что нельзя вот так вот грозить отъездом всякий раз, когда ей что-то не по нраву… Чернокожий мужчина в очках кормил рыжих цыплят, швыряя им корм из жестянки, в которой раньше был “Криско”. Он важно вскинул руку вслед проезжающей машине, и Гарриет замахала ему в ответ, да так рьяно, что сама засмущалась.

Она и за Хили волновалась тоже. Он вроде как был уверен, что его имени на тележке не было, но все-таки очень плохо, что они оставили тележку там и ее могут найти. Ей делалось дурно при одной мысли о том, что Рэтлиффы могут узнать, чья это тележка. Даже не думай об этом, велела она себе, даже не думай.

Они все ехали и ехали. Хижины сменились лесами, изредка мелькали поля, от которых несло пестицидами. Посреди чахлой полянки стоял дом на колесах, возле которого вешала белье толстуха в малиновой майке и шортах, одна нога у нее была закована в тяжелый ортопедический ботинок. Она взглянула на машину, но махать не стала.

Размышления Гарриет прервал визг тормозов, машина резко вильнула – Гарриет прижало к двери, а коробка с пончиками накренилась. Это Эди – наперерез всему движению – свернула на ухабистую проселочную дорогу, которая вела к лагерю.

– Прости, милая, – невозмутимо сказала Эди и наклонилась, чтобы поправить сумку. – И почему эти знаки делают такими маленькими, пока вплотную не подъедешь, и разглядеть-то толком ничего нельзя…

Они молча тряслись по щебенке. По сиденью катался серебристый цилиндрик помады. Гарриет поймала его – “Вишни в снегу” было написано на прилепленном к донышку ярлычке – и бросила в соломенную сумку Эди.

– Вот теперь мы точно въехали в округ Джонс! – весело сказала Эди.

Солнце било ей в затылок, на ее резко очерченный, девчачий профиль падала тень. Только кожа на горле да руки на руле – узловатые, пятнистые – выдавали ее возраст, а так Эди, в накрахмаленной белой рубашке, юбке в складочку и двухцветных туфлях, была вылитая восторженная репортерша из сороковых годов в погоне за сенсацией.

– Помнишь историю про дезертира Найта, вы должны были это проходить на уроках по истории Миссисипи? Про Робин Гуда из Пайни-Вудс, как он себя сам называл? Он и его соратники были людьми бедными, несчастными, воевать за богачей им не хотелось, поэтому они попрятались тут в лесах, и до Конфедерации им и дела не было. “Республика Джонса”, вот как себя окрестили. Военные выслеживали их с собаками, так старухи-фермерши травили псов красным перцем, чтоб они задохнулись! Вот какие они, уроженцы округа Джонс!

– Эди, – сказала Гарриет, которая все это время внимательно глядела на бабку, – может, тебе зрение проверить?

– Я все прекрасно вижу. Да-да. Одно время, – важно продолжала Эди, – в здешних лесах было полно дезертиров-конфедератов. Они были бедные, денег на рабов у них не было, поэтому рабовладельцев-богачей они презирали. Тогда они откололись от отколовшихся! Разбили чахлые огородики и пололи кукурузу прямо тут, посреди сосен. Куда ж им понять, что вся война на самом деле началась из-за разного правового положения штатов.

Лес кончился, началось поле. Гарриет увидела узенькие унылые трибуны, футбольные воротца, вытоптанную траву, и сердце у нее упало. Взрослые девчонки весьма свирепого вида играли в тетербол, в утренней тишине оглушительно звенели шлепки по мячу, уханье. Над доской для счета висела рукописная табличка:

…новая смена де Селби!

Перед вами открыты все дороги!



У Гарриет сжалось горло. До нее вдруг дошло, что она совершила ужасную ошибку.

– А вот Натан Бедфорд Форест был родом не то чтобы из очень богатой семьи, да и не сказать, чтобы очень образованной, зато – великий полководец! – говорила Эди. – Да-да! “Среди первых, среди лучших”! Такой он был, Форест.

– Эди, – торопливо прошептала Гарриет, – я не хочу тут оставаться. Поехали домой.