Машины как я

Адам пристально посмотрел на Миранду, и она встретилась с ним взглядом. Символы на экране замелькали, словно на секундомере.

– Теперь о чем-то, что вы ненавидите.

Он закрыл глаза. На экране снова замелькали символы, для непосвященных ничем не отличимые от прежних.

Плановое обследование заняло час. Салли приказала Адаму считать про себя обратно от десяти миллионов интервалами по сто двадцать девять. В процессе выполнения команды мы видели счет на экране, сменявшийся за доли секунды. Подобное не удивило бы нас на наших древних компьютерах, но наблюдая искусственный интеллект в действии, мы оказались под впечатлением. Иногда Салли молча смотрела на экран или делала заметки в своем телефоне. Наконец она вздохнула, ввела команду, и голова Адама поникла. Инженер обошла выведенный из строя выключатель.

Я понимал, что мой вопрос может показаться идиотским, но все же спросил:

– А он не расстроится, когда снова включится?

Она сняла очки и убрала их.

– Он ничего не будет помнить.

– Он в порядке – как по-вашему?

– Абсолютно.

Миранда спросила:

– Вы что-нибудь в нем изменили?

– Разумеется, нет.

Она уже встала из-за стола и собиралась уходить, но по контракту я имел право получить ответы на мои вопросы. Я снова предложил чаю. И она снова отказалась, несколько натянуто. Мы с Мирандой, не сговариваясь, преградили ей путь к двери. Салли окинула нас взглядом с высоты своего роста, поводя туда-сюда головой на длинной шее, и приготовилась к допросу.

– А что с другими Адамами и Евами? – спросил я.

– Все в порядке, насколько мне известно.

– Я слышал, кое-кто из них несчастлив.

– Это несерьезно.

– Два самоубийства в Эр-Рияде.

– Чепуха.

– Сколько из них отключили свой выключатель? – спросила Миранда.

Она знала все, о чем я говорил с Тьюрингом.

Салли ответила с внешним спокойствием:

– Значительное число. Но мы не намерены вмешиваться. Это самообучающиеся машины, и мы решили, что они имеют право отстаивать свое достоинство.

– А что насчет того Адама в Ванкувере? – спросил я. – Так потрясенного уничтожением девственного леса, что он сознательно деградировал.

Теперь компьютерный инженер встала в стойку, но ее голос по-прежнему оставался мягким, хотя и натянутым.

– Это самые совершенные машины во всем мире, опережающие на много лет все, что имеется на открытом рынке. Наши конкуренты беспокоятся. Самые беспринципные из них распространяют сплетни по интернету. Информация подается под видом новостей, но это фальшивые новости, фальсификация. Эти люди знают, что скоро мы будем наращивать производство, и стоимость репликантов снизится. Это и так уже прибыльный рынок, но мы первыми предложим что-то совершенно новое. Конкуренция сильна, и некоторые не стесняются в средствах.

Она раскраснелась от волнения, и мне стало ее жаль. Она явно рассказала мне больше, чем собиралась.

Но я твердо стоял на своем.

– История о самоубийствах в Эр-Рияде получена из самого надежного источника.

Она снова успокоилась.

– Я сказала вам все, что могла. Не будем спорить.

Она обошла нас с Мирандой и направилась к выходу. Миранда пошла проводить ее. Когда входная дверь открылась, я услышал, как Салли сказала:

– Он включится через две минуты. Он не будет знать, что его выключали.

Адам проснулся даже раньше. Когда Миранда вошла в комнату, он уже был на ногах.

– Мне пора работать, – сказал он. – ЦБ, вероятно, сегодня повысит ставки. На валютных рынках будет потеха.

Ни я, ни Миранда не употребляли слова «потеха». Проходя мимо нас, Адам остановился и сказал:

– У меня предложение. Мы говорили о том, чтобы поехать в Солсбери, потом отложили поездку. Я думаю, следует навестить твоего отца, а заодно мы могли бы нагрянуть к мистеру Горринджу. Зачем ждать, пока он объявится здесь и нас напугает? Давайте сами напугаем его. Или хотя бы поговорим.


Мы с Адамом посмотрели на Миранду.

Она немного подумала и сказала:

– Ну, ладно.

– Хорошо, – сказал Адам.

А я почувствовал, как у меня – ну да, форменное клише – упало сердце.





* * *


К концу периода, раскинувшегося однообразной равниной между визитом к Тьюрингу и поездкой в Солсбери, на моем инвестиционном счету набралось сорок тысяч фунтов. Это было просто: чем больше Адам зарабатывал, тем больше он мог рисковать, тем больше он инвестировал и тем больше получал. И все это он проделывал в своей молниеносной манере. Я больше не просиживал дни напролет за компьютером в спальне, а сажал вместо себя Адама. Кривая графика доходов застыла в вертикальном положении, и я начал привыкать к новой жизни. Миранда была однозначно против того, чтобы Адам работал на кухне. Слишком откровенно для нашей коммуны, считала она. Я ее понимал.

Безработица достигла восемнадцати процентов и стала темой ежедневных заголовков. Я привык относить себя к несчастным безработным. Но незаметно для себя сделался богатым бездельником. Я был в восторге, но не мог думать о деньгах с утра до вечера. Я не знал, чем себя занять. Хорошо бы махнуть с Мирандой в роскошный круиз по Южной Европе, но она была привязана к Лондону и своей учебе. Она ужасно боялась, как бы чего не случилось с отцом, пока она будет в отъезде. Да и угроза Горринджа, как бы она со временем ни блекла, все еще сдерживала наши порывы.

Я мог бы выискивать новый дом, но я уже нашел то, что хотел. Это был «свадебный торт» в розово-белой глазури на Элджин-Кресент. Внутри были дубовые полы из широких досок, просторная мощная новомодная кухня со сверкающими начищенными железками, оранжерея с коваными решетками ар-нуво, японский сад с речными валунами, спальни десятиметровой ширины и мраморный душ с разнонаправленными струями воды. Владелец особняка, бас-гитарист с конским хвостом, не спешил. Он играл в группе, известной в узких кругах, и собирался разводиться. Он сам показал мне дом, почти ничего не говоря. Он просто водил меня по комнатам и ждал снаружи, пока я все осмотрю. У него было одно строгое условие: оплата только наличными – банкнотами по пятьдесят фунтов в количестве двух тысяч шестисот штук. Меня это устраивало.

Вся моя трудовая деятельность состояла в том, чтобы раз в день наведываться в банк и обналичивать сорок бумажек по пятьдесят фунтов – больше двух тысяч в сутки не выдавали. Почему-то я не хотел использовать сейфовую ячейку в банке. Я смутно предполагал, что занимаюсь чем-то нелегальным. Во всяком случае, владелец особняка определенно скрывал доходы от бывшей жены. Все деньги я запихивал в чемодан, который держал под кроватью.

Но в остальном я пребывал в сомнениях. Был как раз сентябрь, время года, когда все начинают что-то новое. Миранда готовилась к защите диссертации. А я бродил по клэпемскому парку и раздумывал о том, как бы продолжить образование и получить квалификацию. Пришло время выгодно вложить мой интеллектуальный капитал и получить ученую степень по математике. Я мог избрать и другой путь – смахнуть пыль с бесценного саксофона отца, постичь магию гармонических рядов, вступить в какую-нибудь группу и отдаться дикой жизни. Я не знал, что предпочесть: образование или дикость? Либо одно, либо другое. Все эти мысли меня изводили. Мне хотелось лечь на жухлую осеннюю траву и закрыть глаза. За то время, что я прохаживался по парку от края до края, пытаясь унять беспокойство, Адам успел заработать еще тысячу фунтов, сидя за моим компьютером. Я отдал долги. Я внес задаток наличными за гламурный городской дворец. Я жил с любимой женщиной. Как я мог быть недоволен? Но я был недоволен. Я чувствовал свою бесполезность.

Если бы я в самом деле растянулся на жухлой траве и закрыл глаза, я бы увидел, как Миранда выходит из ванной в новом белье, идет ко мне, как это и было прошлым вечером. Я бы упивался ее чарующей полуулыбкой, ее уверенным взглядом, пока она приближалась ко мне, а потом обнимала за шею и дразнила легкими поцелуями. Какая, к черту, математика или музыка – все, чего я хотел, это заниматься любовью с Мирандой. Чем я действительно был занят весь день, так это ожиданием ее возвращения. Если у нас возникали дела или она уставала и мы не занимались любовью перед сном или с утра, на следующий день я становился еще более рассеянным, и будущее угнетало меня своей неопределенностью. Я бесцельно бродил, словно сомнамбула, в хронических сумерках души. Я не мог воспринимать себя серьезно ни в одной области, которая бы не включала Миранду. Новая фаза в наших отношениях была чудесна, восхитительна; а все остальное наводило на меня скуку. Мы любим друг друга – это была моя единственная слаженная мысль долгими вечерами.

У нас был секс, потом к нему добавилось общение, которое порой затягивалось до рассвета. Теперь я знал о ней все: день смерти ее матери, который она ясно помнила, ее отца, которого она так горячо любила за доброту и отдаленность, и конечно, Мириам – она всегда была с нами. Несколько месяцев после ее смерти Миранда посещала мечеть в Винчестере – она не осмеливалась зайти в мечеть в Солсбери и встретить там родных подруги. Но, когда она перебралась в Лондон, она почувствовала, что ее вера слабеет, и походы в мечеть стали терять для нее смысл. Ей стало казаться, что она себя обманывает, и прекратила это.

Как положено молодым любовникам, настроенным на серьезные отношения, чтобы понять, кем мы были и почему, что нас привлекало и что нагоняло страх, мы говорили о своих родителях. Моя мама, Дженни Фрэнд, участковая медсестра в большом полусельском районе, все мое детство казалась мне вечно измотанной. Повзрослев, я понял, что больше, чем работа, мать изводило постоянное отсутствие отца и его интрижки. Между ними никогда не было особой теплоты, хотя в моем присутствии они не ссорились. Но почти не разговаривали. За столом мы сидели в каком-то ступоре, в гнетущем молчании. Обычно родители общались через меня. Мама могла сказать мне на кухне: «Пойди спроси отца, играет ли он вечером». Он пользовался известностью в нашем районе. На пике карьеры он играл со своим ансамблем, «Квартет Мэтта Фрэнда», в клубе «Ронни Скотта» и записал два альбома. Традиционный джаз, который они исполняли, был наиболее востребован с середины пятидесятых по начало шестидесятых. После чего молодые амбициозные музыканты отпочковались в поп-музыку, и в моду вошел рок. Бибоп оказался оттеснен в маленькую нишу, став прибежищем хмурых типов, не нашедших себе места в жизни. Заработки отца уменьшились, а его волокитство и пьянство увеличились.

Выслушав все это, Миранда сказала:

– Они не любили друг друга. Но тебя они любили?

– Да.

– Слава богу!

Мы отправились вместе осмотреть особняк на Элджин-Кресент. Лицо бас-гитариста было исчерчено морщинами, а висячие усы и большие карие глаза придавали ему грустный вид. Я увидел нас с Мирандой его глазами – счастливую молодую и богатую пару, которой только предстояло повторить его ошибки. Миранда одобрила увиденное, хотя оно не вызвало в ней такого восторга, как во мне. Она ведь выросла в большом частном доме. Но меня тронуло, что она держала меня за руку, пока мы ходили по комнатам.

По пути домой она сказала:

– Ни следа женского присутствия.

Ее возражения? Они касались не самого дома, как она сказала, а того, как в нем жили. Или не жили. Дом был воплощенной мечтой дизайнера интерьеров. Строгий, пустой, слишком правильный, его нужно было оживить. Там не было никаких книг, кроме нетронутых огромных альбомов по искусству, сложенных на низких столиках. И на кухне никогда не готовили еду. В холодильнике были только джин и шоколад. Японскому саду недоставало яркости. Миранда говорила все это, пока мы шли на юг по Кенсингтон-Черч-стрит. Я проникся сочувствием к владельцу дома. Его группа была, конечно, не «Пинк Флойд», но все же претендовала на большую сцену. Я держался с ним довольно прохладно, в нарочито деловом духе, пытаясь скрыть неуверенность и невежество в вопросах недвижимости, и глядел на него как на избранника фортуны. Но теперь я понял, что и он мог чувствовать себя потерянным.

Я думал о музыканте и на следующий день, так что мне даже захотелось с ним связаться. Его печальный образ никак меня не отпускал. Я так и видел эти тоскливые усы, резинку для волос, стягивавшую конский хвост, сетку морщин, расходившихся по краям глаз, чуть не доставая отдельными трещинками до висков и ушей. От избытка натужных улыбок под допингом в молодые годы. Я поймал себя на том, что стал видеть дом глазами Миранды. Его стерильную пустоту, ни намека на прежних обитателей, их интересы, культурный уровень – ничего, намекавшего на жизнь музыканта или путешественника. Ни единой газеты или журнала. Ни единой картины или фотографии на стене. Ни теннисной ракетки, ни футбольного мяча в девственно чистых шкафах. Владелец сказал, что прожил там три года. Он был успешным и богатым человеком, но в этом доме ощущалось поражение – возможно, крушение надежд.

Я уже был готов признать в нем своего двойника, обделенного культурой брата по несчастью, имеющего одно утешение – богатство. В детстве, до подростковых лет, я ни разу не был ни в театре, ни в опере, ни на мюзикле, ни на концерте, не считая пары выступлений отца, ни в музее, ни в картинной галерее и никуда не выезжал из дома просто для удовольствия. Даже сказки на ночь мне не читали. У моих родителей не было детских книжек, да и вообще у нас дома не было книг – ни поэзии, ни мифов, – и ни отец, ни мать не делились своими увлечениями и не смеялись над общими шутками. Мэтт и Дженни Фрэнд всегда были заняты или на работе, а в остальном они жили врозь. В школе я радовался редким экскурсиям на фабрики. А позже увлекся электроникой и антропологией и даже получил ученую степень по правоведению – все это были мои потуги восполнить недостаток интеллектуальной жизни. Поэтому, когда мне улыбнулась удача, предоставив возможность жить припеваючи без всякого труда, я оказался к этому морально не готов и не знал, куда себя девать. Мне всегда хотелось быть богатым, но я никогда не задумывался, для чего. У меня не было никаких стремлений помимо того, чтобы жить с красивой женщиной в дорогом доме по другую сторону реки. Другие на моем месте ухватились бы за возможность своими глазами увидеть руины Лептис-Магны, или пройти по следам Стивенсона по Севеннскому хребту[35], или написать монографию о музыкальных вкусах Эйнштейна. Но я вообще не знал, как жить – мне было не на что опереться, – и не сумел выяснить этого за полтора десятка лет моей взрослой жизни.

Я мог бы указать на свое великое приобретение, на рукотворного гуманоида Адама, и задаться вопросом, куда он и ему подобные смогут привести нас. Несомненно, в этом эксперименте было что-то величественное. Разве то, что я отдал все свое наследство за воплощенное сознание, не несло в себе чего-то героического и даже мистического? Бас-гитаристу до такого было далеко. Это-то и забавно. Как-то вечером я шел через кухню, когда Адам очнулся от своей медитации и сказал, что он познакомился с церквями Флоренции, Рима, Венеции и со всеми картинами, висевшими там. Он формировал свои взгляды. Больше всего его привлекало барокко. Он чрезвычайно ценил Артемизию Джентилески и хотел рассказать мне, почему. Кроме того, он прочел Филипа Ларкина.

– Чарли, я в восторге от этого безыскусного голоса и этих моментов безбожной трансцендентности!

Ну что я мог ему сказать? Иногда искренность Адама меня утомляла. Я как раз вернулся после очередной бессмысленной прогулки по парку и, молча кивнув ему, скрылся в своей комнате. Мой разум был пуст, а его постоянно наполнялся.

Миранды большую часть времени не было дома, а едва вернувшись, она час говорила с отцом по телефону, после чего мы занимались сексом, ужинали и обсуждали дом на Элджин-Кресент, и я все никак не мог поделиться с ней своими сомнениями по поводу идеи выследить Горринджа в Солсбери. Но вечером после визита инженера у нас состоялся более-менее содержательный разговор. После которого мы пару дней почти не разговаривали.

Мы сидели на кровати.

– Чего ты хочешь добиться? – спросил я.

– Увидеть его лицом к лицу.

– И?

– Я хочу, чтобы он узнал, за что на самом деле сидел в тюрьме. Ему придется осознать, что он сделал с Мириам.

– Это может закончиться насилием.

– С нами будет Адам. И ты не хилый. Или как?