Мастер войны : Маэстро Карл. Мастер войны. Хозяйка Судьба

Где-то далеко («На Дозорном мысу», – сказал прохожий) ударил колокол. Ему ответило вразнобой с дюжину малых и больших колоколов в разных частях города, и, наконец, тяжело басовито пробил с ратушной башни Набольший – старший из городских колоколов. Полдень.

Полуденный бой застал Карла у княжеского подворья. Уже примерно с час, как на всех городских улицах наметилось сначала едва заметное, а затем уже вполне очевидное движение в сторону Пятой Сестры, к ратуше и Гончему полю. Горожане, одетые в свои лучшие наряды, шли, кто поодиночке, кто парами или даже целыми семьями, неспешно переговариваясь, степенно раскланиваясь со знакомыми и родичами. Редкие чужестранцы – участники Фестиваля – выделялись среди горожан не столько своей одеждой или внешностью, сколько абсолютной отчужденностью, одиночеством в толпе. И сам Карл безошибочно угадывал незримые границы, отсекавшие его от всех прочих на оживленной улице, полной идущих в одном и том же направлении людей.

Удивительно, подумал он. Толпа как будто выдавливает нас.

Странно было и другое. Бродя по городу с раннего утра, Карл ничего подобного не замечал. Напротив, в отличие от многих других мест, где ему привелось бывать, в Семи Островах чужеземец не был ни невидалью, ни досадной помехой привычному образу жизни. Торговый город не мог не привыкнуть к тому, что его посещают люди из самых разных мест обитаемого мира. Горожане были в меру любезны и обходительны, и это скорее он сам выделял себя из их среды, чем наоборот. Но потом все изменилось. Чем выше поднималось солнце, тем очевиднее становилось, что есть город и его обитатели, и есть он – один, но не один из них, а один среди них. Ощущение одиночества нарастало – медленно, но неуклонно – по мере того, как солнце приближалось к зениту, а он подходил к Гончему полю. По-видимому, сходные чувства испытывали и все остальные чужаки, которых Карл видел тут и там среди идущих на Фестиваль людей. Во всяком случае, выражение их лиц было одинаково растерянным, и в глазах – пару раз ему удалось в них заглянуть – плескался страх, если не ужас перед фатальностью своего собственного выбора. Цена за право попытать счастья была велика. Зато и куш был немал. Победитель получает все, но горе побежденным. Однако если выбор сделан, отступить было уже невозможно. Не идти туда, куда властно звала их судьба, они просто не могли. Карл попробовал раз-другой свернуть с пути, выйти из набирающей силу людской реки, несущей его к Гончему полю, и понял, что это совсем непросто. Лично он выйти из потока мог – смог бы, если бы имел такое желание, – но не был уверен, что такое под силу и остальным участникам Фестиваля. Впрочем, он-то как раз участником Фестиваля не был, потому что быть им не желал.

Он миновал просторную, украшенную гранитным обелиском площадь перед княжеским подворьем, прошел по мощенной дубовыми плашками улице, рассекавшей надвое обширный парк, в глубине которого прятались беломраморные статуи, пересек еще одну – Ратушную – площадь и, обогнув высокое темное здание самой ратуши, вышел наконец к Гончему полю.

Гончее поле на поверку оказалось каменным ипподромом, сооружением внушительным и красивым, но, главное, необычным для города, построенного на островах. Вместе со сгустившейся толпой Карл прошел под аркой, украшенной несущейся прямо в небо колесницей, и оказался на самом поле. Оно имело форму вытянутого эллипса, оправленного в кольцо ступенчатых трибун. Сейчас трибуны были уже почти заполнены, а на поросшем зеленой травой поле служители в красных куртках заканчивали приготовления к Фестивалю. Они натягивали на вбитых в землю кольях канаты, размечая отдельные площадки для испытаний, устанавливали на козлах большие и малые деревянные столы, расставляли трехногие табуреты, стулья с высокими спинками и длинные скамьи.

Карл задержался на минуту, наблюдая за спорой работой служителей, и понял, что три площадки слева предназначались для поединков, а две другие – для испытаний мастеров. На этих последних и устанавливались столы, а на столах слуги из нескольких кланов раскладывали и расставляли какие-то предметы, частью знакомые Карлу – вроде глиняных кувшинов или деревянных ведер, – а частью совершенно непонятные, как, например, сложная конструкция из стекла и бронзы, которую именно сейчас подтаскивали к одному из столов несколько мужчин. Вещь, на которую обратил внимание Карл, была большая и, по всем признакам, тяжелая, но что это такое, он не знал. Более того, у него не возникло на этот счет даже самой жалкой догадки. И это было странно.

«Как видно, – подумал он, посмотрев теперь на дальний край поля, где были установлены в ряд мишени и где сейчас несколько рабочих вбивали в землю мерные колышки, – прав был Николай Линдский. Чем больше мы знаем, тем больше остается непознанным».

Карл постоял еще немного, наблюдая за работой людей на поле, и, повернувшись, пошел было к трибунам, но его туда не пустили. Стражник, прохаживавшийся у подножия лестницы, остановился и вежливо, но твердо указал Карлу на ряд скамей, установленных справа, прямо на краю поля, на его зеленой траве.

– Вам туда, господин, – сказал стражник, глядя на чужеземца равнодушными голубыми глазами.

Карл не стал спорить, он уже понял, что начало Фестиваля означает, кроме всего прочего, ясное и недвусмысленное отделение участников от зрителей. Он был участником по положению, нравилось ему это или нет. Город определил ему роль, и никакие возражения к рассмотрению не принимались. Во всяком случае, пока. Карл кивнул стражнику и пошел в указанном направлении.

Он неторопливо подошел к скамьям и сел на свободное место во втором ряду. Первый ряд был уже заполнен. Дебора тоже находилась там, среди самых нетерпеливых участников Фестиваля, пришедших первыми. Она сидела, выпрямив спину и устремив невидящий взгляд вперед. Но и на трех задних скамьях народу оказалось тоже немало. Их вообще собралось здесь на удивление много, этих смелых или безрассудных людей, решивших сыграть в кости с Судьбой. Были ли они безумцами? Наверняка таковые среди них присутствовали, но все-таки приходилось признать, что остальные – четыре дюжины молодых мужчин и несколько женщин – просто-напросто страстно желали преуспеть в жизни и верили, что у них достанет на это сил и дерзости. Дерзости им было не занимать, а вот есть ли у них потребные для возвышения силы, обладают ли они Даром, покажет время. А приз… Что ж, возможности Сдома были велики. Тот, кто так же, как Карл, имел возможность прогуляться по его улицам, мог сказать, что теперь знает, как выглядят настоящие богатство и власть. Семь Островов держали в своих руках всю морскую торговлю Севера и имели значительную долю в торговле на континенте, и это были не пустые слова.

Шумели трибуны, суетились на Гончем поле служители, заканчивавшие последние приготовления, подходили и рассаживались задержавшиеся в городе зрители. Сияло солнце. Легкий ветерок трепал узкие полотнища флагов корпораций, играл треугольным знаменем князя и волновал тяжелые штандарты Семей. Время шло, но ожидание не затянулось. Удар бронзового гонга возвестил наконец о начале Фестиваля. Густой протяженный звук, заполнивший пространство амфитеатра, произвел на собравшихся здесь людей почти магическое действие. Впрочем, магия ритуалов или отклик души на звук и цвет ничуть не худший род колдовства, чем арканы мастеров или формулы творцов. Гонг ударил, и сразу же смолк шум трибун, прекратилось и движение на поле. Все замерло, все затаили дыхание, но ничего неслыханно грандиозного не произошло. Просто начался Фестиваль.

После минутной паузы пропели трубы герольдов, и в ложе, расположенной прямо перед скамьями участников, появились роскошно одетые, украшенные драгоценностями сыновья и дочери Шести Семей. Их ложа была отделана раскрашенным деревом и декорирована узорчатыми тканями, и было их, тех, кто на самом деле владел Семью Островами, много. На глаз не менее сотни мужчин и женщин степенно спускались по лестницам и рассаживались на позолоченных скамьях. Само по себе это действо, по-видимому, тоже было сродни ритуальной магии. И Карл согласился в душе, что зрелище кавалеров в ярких шелковых плащах и дам в пышных платьях, неторопливо, с ощущением значимости своих действий, занимающих места на четырех ярусах огромной Семейной ложи, могло произвести и производило на горожан – и не только здесь, в Семи Островах – неизгладимое впечатление. Такую грандиозную демонстрацию роскоши и изысканного вкуса можно было, конечно, увидеть и во дворце илимского короля или при дворе любого из герцогов Лиги, но простой люд на такие ассамблеи обычно не допускается. В иных странах, в других городах подобное количество дам и кавалеров, собравшихся вместе и на глазах такого большого стечения простого народа, можно было увидеть разве что во время коронации или похорон монарха. Однако коронации, похороны и свадьбы монархов случаются нечасто, быть может, всего несколько раз на памяти поколения, здесь же, в Сдоме, Фестиваль повторялся ежегодно.

Семьи рассаживались наособицу и, отличаясь цветами своих одежд, символизировавших клановые тотемы, как бы говорили городу и миру: мы вместе, но мы разные. Когда минут через пять ложа наконец заполнилась полностью, стали отчетливо видны шесть цветных полос, спускавшихся сверху донизу, туда, где в первом ряду в великолепных креслах, мало чем отличавшихся от королевских тронов, восседали в гордом одиночестве главы Семей.

Снова пропели трубы герольдов, и в маленькой, но еще более роскошно украшенной ложе, нависавшей сверху над головами членов Семей, появились князь Семион и княгиня Клавдия. Семион, высокий массивный мужчина, наряженный, кажется, в одну золотую парчу, подошел к резным перилам ложи и поднял вверх правую руку с зажатой в ней княжеской булавой. Ответом ему был дружный рев трибун. Шум не смолкал несколько минут и утих только после двух ударов гонга. Князь и княгиня уселись в свои кресла, позади них расположились дамы и кавалеры их свиты и встали телохранители, и тогда гонг ударил снова.

Откуда-то из-за спины князя появился герольд, подошел к перилам и в наступившей тишине торжественно объявил:

– Фестиваль!

И сразу же за последним звуком, пропетым сильным голосом герольда, ударили барабаны, взметнули ввысь свои голоса длинные флейты, ударили в душу призывы медных труб. Резкая, тревожная, но торжественная мелодия заставляла гудеть воздух, сжиматься сердце.

А Карл смотрел на ложу Шести Семей. Обе черноволосые красавицы, встреченные им накануне, были здесь. Они сидели в ложе, каждая в цветах своего клана: старшая – в изумрудно-зеленом, расшитом золотом и драгоценными камнями глухом платье и капюшоне, скрывавшем ее роскошные волосы и схваченном на лбу тонкой золотой диадемой, и младшая – в открытом платье из алого шелка и высокой остроконечной шляпе, с вершины которой на ее левое плечо спадала вуаль цвета слоновой кости.

«Значит, – подумал Карл, рассеянно переводя взгляд с ряда на ряд, – одна из них Садовница[1], а другая… Как будет Кузнец женского рода? Наш язык не предусматривает такой возможности, и ни один другой, кажется, тоже».

Между тем на поле появились судьи – по одному от каждой из Шести Семей – и торжественно расселись на приготовленных специально для них стульях с высокими спинками.

– Испытания начинаются, – возвестил герольд, и сразу же с первой скамьи поднялись несколько наиболее нетерпеливых мужчин и женщин и заспешили к судьям, ожидавшим их на краях выгороженных площадок.

Посматривая вполглаза на то, что происходило на поле, Карл достал трубку, набил ее табаком из расшитого бисером кисета и закурил. Ничего по-настоящему интересного он пока не увидел. Но, возможно, самое главное ожидало его впереди?

Следующие несколько часов он с умеренным интересом наблюдал за испытаниями. Карл не вступал в разговоры с соседями (о чем им было говорить?), не выражал своих эмоций выкриками или бранью, как делали другие (им не владели столь сильные эмоции), а просто сидел спокойно, курил трубку, делал по временам глоток-другой бренди из фляги, предусмотрительно наполненной во время утренней прогулки, и смотрел. Впечатления от увиденного были противоречивы, но, с другой стороны, происходящее на площадках для испытаний было поучительно.

Мечники оказались в целом неплохи, особенно те, кто выступал в поединках от имени города. Но и соискатели и испытующие были одинаково медлительны и дрались шаблонно. Любой из использованных ими приемов можно было найти в «Науке фехтования» Виктора Воина или «Мечном бое» Иакова из Во. Впрочем, один совсем молоденький мечник, рыжеватый и веснушчатый, показался Карлу достойным пристального внимания и доли подлинного интереса. Это был настоящий самородок, из тех, в чьей крови боец живет со дня рождения и не умирает никогда. Парнишка – еще птенец, конечно, но птенец сокола, – был гибче и значительно быстрее остальных, и, хотя техника его оставляла желать лучшего, а репертуар был подобен скучной жизни скопца, связки стандартных приемов в его исполнении выглядели просто великолепно. Парнишке не хватало силы, опыта и хорошего учителя, но все это было поправимо. Сила придет, как и опыт, разумеется, если парень проживет достаточно долго, чтобы все это успело случиться, вот только найти достойного учителя будет непросто. Во всяком случае, руки настоящего наставника Карл здесь пока не заметил. Впрочем, если боги чего пожелают, так то и случится, и ученик найдет учителя, или учитель найдет его, но только неполное станет полным. Время покажет.

А вот среди стрелков Карл обнаружил достаточно много отличных лучников. Люди на стрелковом поле были в большинстве своем старше, чем мечники, опытнее, и качество подготовки у них было много лучше, что и неудивительно. Хороший стрелок, способный научить тебя без промаха посылать стрелу в цель, есть в любой армии. Почти в любой деревне найдется достойный лучник, а вот встретить хорошего мечника гораздо труднее. Однако, наблюдая за испытаниями бойцов, Карл не забывал и о мастерах. Испытания мастеров интересовали его гораздо больше.

Странная вещь Дар. Кто скажет, что он такое? Откуда берется? Кто из богов наделил им людей? Кто из них был так щедр или, напротив, так изощренно коварен? Те, кто обладает Даром – или, быть может, правильнее сказать, болен им? – не любят об этом рассказывать. Они вообще предпочитают не говорить о своей силе, во всяком случае, не с теми, кто этой силы лишен. Не говорят они и о том, как с этим жить. Что это такое, быть одаренным? Их книги, если они существуют, хорошо спрятаны, их каста замкнута сама в себе. А то, что пишут о них и об их уродстве другие, Дара лишенные, настолько смутно и сумбурно, что никакого положительного мнения составить невозможно. Ложь сознательная и ложь по неведению, ошибки в интерпретации виденного или слышанного, непроверенные и принципиально непроверяемые слухи, фантазии душевнобольных – там есть все. Возможно, там спрятана истина, вот только увидеть ее в мутных водах шарлатанства, недомыслия и злобного невежества почти невозможно. Поэтому с таким интересом наблюдал сейчас Карл за испытаниями творящих – но что на самом деле видели его глаза? Что нового вынес он из своих наблюдений? Правда заключалась в том, что интерпретировать увиденное было совсем непросто. Почему, например, судьи признали мастером вот этого немолодого сутулого мужчину? Он не сделал, казалось бы, ровным счетом ничего, что указывало бы на проявление силы. Во всяком случае, ничего такого Карл не заметил, лишь привычно кольнуло в висок и горячая волна омыла глаза по ту сторону орбит, но вот судьи что-то такое увидели, почувствовали, узнали – иначе с чего бы это они так всполошились? Даже со стульев, на которых уже второй час восседали с выражением брезгливого безразличия, повскакали. Окружили растерянного соискателя, закрыли от чужих взглядов и куда-то поспешно увели. А ведь до этого мужчины как минимум две женщины продемонстрировали наличие у них Дара и были признаны прошедшими испытание, но ни в первом, ни во втором случаях судьи такого энтузиазма не проявляли. Принимали как данное, свидетельствовали результат, и все. Однако с обывательской точки зрения все обстояло иначе, и реакция зрителей подтверждала такое отношение к произошедшему.

Совсем юная русая девушка в коричневом деревенском платье и грубом дорожном плаще одним мановением руки зажгла свечу, находившуюся от нее в добрых пяти метрах. На фокус было не похоже, да и судьи признали проявление Силы истинным, хотя больше ничего такого девушка сделать не смогла. Зато другая женщина – постарше, хотя тоже молодая, – одетая, как богатая горожанка, творила чудеса минут пять, пока судьи не сочли продолжение неуместным и не прекратили испытания. Эта женщина не производила никаких пассов, она вообще ничего не делала, но ярко вспыхнули сразу семь свечей в бронзовом канделябре, а через минуту повалил пар из деревянной бадьи, стоящей на одном из столов. Она вскипятила воду? Скорее всего – да. Хотя опять, как и прежде, не было ничего – ни молнии, ни луча и ничего другого тоже, – что физически соединило бы женщину и предмет, на который она воздействовала своей Силой. Во всяком случае, Карл ничего не заметил, лишь тонко кольнуло в висок, и все. Все? Об этом стоило бы поразмышлять, но не сейчас.





5


Время прошло незаметно. Не то чтобы Карл не ощущал его хода, но, занятый своими мыслями, почти внезапно обнаружил, что солнце склоняется к закату, а испытания завершились. Прошедшие их участники уже покинули Гончее поле. В полночь они станут истинными сыновьями и дочерьми кланов или получат свидетельства о поступлении на службу. Неудачники, те, кто испытания не прошел, остались сидеть на своих скамьях, еще более одинокие, чем несколькими часами ранее. И Карл тоже был с ними, но он был сам по себе. Как всегда.

Карл был единственным, кто не ощущал горечи поражения, – прежде всего потому, что не участвовал в испытании и, значит, не мог проиграть. Одиночество, то абсолютное одиночество отвергнутых и отверженных, которое тяжким бременем легло на плечи оставшихся на скамье, не тяготило его. Одиночество было частью его жизни, неотделимой от всего остального, хорошего и плохого, что составляло жизнь Карла Ругера. Тем более его не мучил страх перед будущим. Оно еще не состоялось, это будущее – это или какое-либо другое – и, значит, объективно не существовало. До полуночи оставалось еще много времени, и многое могло за это время случиться – даже то, чего не предполагает ни один из присутствующих здесь и сейчас людей, есть у них Дар или нет. Возможно, об этом не знал и сам Карл. Как можно знать то, чего нет? Никак.

Карл был спокоен. Он снова достал трубку и стал неторопливо набивать ее табаком. Запах загорского табака всецело завладел его обонянием, отбросив прочь все множество разнообразных запахов, витавших вокруг Карла, даже запах ужаса, доминировавший в этой пестрой палитре еще мгновение назад. Он набивал трубку, лениво думая о самых разных вещах, и единственное, что мешало ему всецело отдаться тихой радости покоя среди взбаламученного противоречивыми эмоциями мира, это пристальное внимание двух женщин из Семейной ложи, уже который час не выпускавших его из виду. Такое внимание казалось необъяснимым, тем более что, как он подозревал, каждая из них имела свою особую причину интересоваться совершенно незнакомым ей человеком. Ему было любопытно, что у них на уме, что ими движет, что в нем привлекло их капризное внимание. Однако он знал, что рано или поздно, получит ответы и на эти вопросы, как всегда получал ответы на все разумные вопросы, на которые так щедра была его бродяжья жизнь. Или не получит… С другой стороны, женщины смотрели на него с таким напряжением – которое только усилилось в последние минуты, – что Карл склонен был полагать, что никуда они не денутся – ни женщины, ни вопросы, – и любопытство его так или иначе, но будет удовлетворено.

А вот Дебора на него не смотрела. Сидела на передней скамье, с которой встала лишь однажды, два часа назад, чтобы через считанные минуты вернуться обратно с выражением потрясения на прекрасном лице, сидела выпрямив спину и высоко подняв голову и ни разу не повернулась, чтобы посмотреть на Карла. И то сказать, с чего бы ей на него смотреть? Кто он ей? Что, кроме стечения обстоятельств, их связывает? Вероятно, она, как и большинство людей на ее месте, смотрела сейчас в свое будущее, каким нарисовали его жестокие законы Сдома и ее собственное воображение. Карл видел ее напряженную спину, золото ее вьющихся волос и едва ли не физически ощущал охватившее ее отчаяние. Впрочем, аура отчаяния, плотная, как туман над болотом, давно уже висела над скамьями проигравших и отверженных.

Судьи ушли. И служители, стоявшие с краю Беговой тропы во все время испытаний, готовые тут же выполнить любое поручение судей, исчезли тоже. На всем Гончем поле осталась лишь группа несчастных, потерянных людей, сидящих на скамьях участников Фестиваля. Приближалась развязка. Карл чувствовал, как со спины подходят к ним стражники, охватывая скамьи полукольцом. Он не стал оглядываться, как сделали это некоторые другие. Оглянувшись, он наверняка не увидел бы ничего для себя нового. Так имело ли смысл суетиться?


Карл усмехнулся, хотя веселья в его усмешке не было вовсе, и, достав огниво, закурил. Закуривая, он смотрел вперед, на залитую лучами заходящего солнца Семейную ложу. К сожалению, как ни сильны были его глаза, рассмотреть выражение лиц и глаз двух едва ему знакомых черноволосых красавиц Карл не мог.

– Следуйте за мной! – равнодушно приказал появившийся откуда-то сбоку офицер и неторопливо пошел в сторону княжеской ложи.

Он не оглядывался. Он знал, что они пойдут за ним, потому что больше им ничего не оставалось, оказавшимся в одиночестве под взглядами горожан, смотревших на непрошедших испытание с притихших трибун ипподрома. Разве могли эти жалкие люди – практически уже рабы Сдома – не подчиниться воле города, прозвучавшей из уст офицера? И они встали со своих скамей и пошли за офицером. Пошел с ними и Карл.

Начиналась финальная часть Фестиваля. Без нее, как понимал Карл, праздник не был бы праздником, а зрелище зрелищем.





6


– Я объявляю протест! – Голос у девушки в алом платье был звонким и сильным и прозвучал в наступившей торжественной тишине как удар хлыста.

– Протест, – подхватили трибуны, и удивленный ропот пронесся по ипподрому, наполнив воздух тревогой и напряжением.

– Протест, протест, про…

– Протест? – Кое-кто из Кузнецов – и не только Кузнецов – с удивлением и раздражением посмотрел на молодую сестру, но возражений не последовало. По-видимому, она была вправе протестовать, если таково было ее желание. Но право – это одно, а его реализация – совсем другое. Поэтому и были удивлены и раздражены – хотя, вероятно, и по разным причинам – свидетели этой сцены.

Стоящий у перил своей ложи князь Семион тоже удивился. Он чуть подался вперед и посмотрел вниз, но увидеть девушку не смог – она находилась почти прямо под его ногами, и край балкона надежно скрывал ее от княжеского взгляда.

– Кто протестует, и в чем состоит протест? – громко и торжественно вопросил первый герольд.

– Я, Анна дочь Кузнеца, протестую, – резко ответила девушка, оставшаяся сидеть в своем кресле. – Один из них не принял участия в испытании!

– Это его право, госпожа, – ответил герольд. – Никто не может требовать от человека иного, если таково его желание. Но, войдя в Сдом в Фестивальную ночь, он принял на себя определенные обязательства, вне зависимости от того, участвовал он затем в испытании или нет. Таков закон.

– Я знаю закон, – решительно возразила Анна. – Но на его бедре меч! Он может быть принят в дружину князя. Об этом я и прошу его светлость.

– Сожалею, госпожа, – ответил герольд. – Но ваш протест должен быть отклонен. Даже если бы его светлость князь ответил на вашу просьбу положительно, закон воспрепятствовал бы этому. Никто не видел этого человека в деле.

– Так посмотрите! – потребовала девушка, которая, по-видимому, не привыкла получать отказа в чем бы то ни было.

– Невозможно. – Герольд был непоколебим и спокоен, чего нельзя было сказать обо всех остальных, включая Карла, следившего за странным спором с огромным интересом. – Невозможно, – повторил герольд. – Время поединков истекло, и этот человек испытания не прошел, госпожа.

– Он не участвовал в испытании – вы способны понять разницу?

– Это его право, как я уже имел честь вам объяснить. Никто не вправе требовать от свободного человека, чтобы он участвовал в поединке.

– Вы сказали в поединке?

– Прошу прощения, госпожа, я имел в виду испытания.

Девушка уже хотела что-то сказать в ответ, но тут в разговор вступил сам князь. По-видимому, он заинтересовался Карлом, и просьба Анны не была для него пустым звуком.

– Кто ты, чужеземец? – спросил князь. Голос у него был низкий и хриплый, но при этом сильный, и услышали его все.

– Я Карл Ругер из Линда, – вежливо поклонившись, ответил Карл и посмотрел на князя. – К вашим услугам.

– Почему ты не принял участия в испытании, Карл из Линда? – спросил князь.

– Потому что таково мое право.

Его ответ заставил князя удивленно поднять бровь, а ропот, возникший после протеста, предъявленного Анной, снова пошел кружить по трибунам ипподрома.

– Ты знаешь, что в таком случае ты становишься рабом города?

– Да, ваша светлость, но только через шесть часов.

– Закон не оставляет мне много возможностей, но одна у меня все-таки есть, – усмехнулся князь. – Я могу послать к тебе кого-нибудь из своих гвардейцев. Это не будет испытанием, но будет, скажем, поединком…

– Благодарю вас, ваша светлость. – Карл снова поклонился князю. – Но я вынужден отказаться. Как я уже сказал, это мое право. Я никогда не участвую в состязаниях, которые судят люди.

В тех, которые судят боги, добавил он мысленно, тоже.

– Ян! – резко сказала Анна, снова привлекая к себе внимание. – Ян! – Она повернулась к сидевшему рядом с ней молодому мужчине. – Поединок!

Мужчина скептически посмотрел на Карла, потом на Анну, но все-таки встал. Вся его одежда была черной, но расшита красной тесьмой и украшена золотыми вышивками и огромным количеством рубинов, так что свою лепту в красную ленту Кузнецов вносил и он. Волосы у мужчины были тоже черными, а лицо смуглое, красивое и властное, надменное.

Встав со своего места, мужчина еще секунду смотрел на Карла, потом пожал плечами, как бы говоря, что нравится ему это или нет, но не выполнить просьбу Анны он не может, и сказал: