Мастер войны : Маэстро Карл. Мастер войны. Хозяйка Судьба
Часть 91 из 118 Информация о книге
– А ты что, действительно, не знаешь? – Не знаю, – спокойно ответил Карл, разливая вино по кружкам. На самом деле, кое-что он об этом знал, но именно кое-что. И только поэтому, собственно, и завел о ней сейчас разговор, предполагая, что Мышонок может знать много больше. И, разумеется, не ошибся. – Чудеса! – Мышонок даже забыл о вине, глядя на Карла с выражением искреннего удивления, граничившего, пожалуй, с потрясением. – Ты меня не обманываешь? – Леон, друг мой, – торжественно объявил Карл, не забыв, впрочем, поднять кружку, – клянусь богами и богинями, я говорю правду, истинную правду и ничего кроме нее. – Ладно, – Леон задумчиво посмотрел на свою кружку и, неуверенно протянув к ней руку, поднял и взвесил в руке. – Возможно, я погорячился. Просто я привык, что ты знаешь все, а это не так. Всего не знает никто. Даже боги. – Ты так думаешь? – было что-то в интонации Мышонка, что заставило Карла насторожиться. – Я знаю, – улыбка сошла с губ Леона, и глаза его вдруг стали пустыми, словно смотрели сейчас куда-то, куда Карл, при всем желании, не мог заглянуть. А возможно, и не захотел бы, знай, куда смотрит его друг. «О чем же ты?» – но ответа он тогда не получил, и то, что знал Леон, ушло теперь вместе с ним на Ту Сторону. «Я мог бы вызвать его рефлет…» — но Карл знал, что никогда этого не сделает. Не позовет, не спросит, и так тому и быть. – Так о чем же я не знаю? – О многом, Карл, – Мышонок поднял взгляд и кивнул, подтверждая то ли свои слова, то ли мысли, которые так вслух и не произнес. – Теперь я вижу, что ты многого не знаешь, и сейчас я заполню пустоту твоего невежества малой толикой моего знания. Но сначала скажи, насколько плохо ты знаешь трейский ланг?[21] – Я знаю алфавит и науку о его численных значениях, – честно признался Карл. – Гематри́ю, – удовлетворенно улыбнулся Леон. – Недурно. Что-то еще? – Да, – Карл на мгновение задумался, оценивая свои познания в трейской мудрости. – Я полагаю, что знаю около тысячи трейских слов и еще, вероятно, пару сотен фраз. – Ну, по сравнению с другими, ты просто кладезь знания, – было видно, что Мышонок уже полностью овладел собой. – Не обижайся, Карл. Дело поправимое. Я научу тебя трейскому языку, и начнем мы уже с завтрашнего утра. После того, как протрезвеем, разумеется. А пока давай выпьем, и за ужином я расскажу тебе то, что знаю о Мотте Сарайе, Алмазной Мотте Виктора де Майена. – Это как-то связано с Трейей? – удивился Карл. – Возможно, а возможно, и нет, – Леон пригубил вино и чмокнул губами от удовольствия. – Твое здоровье, Карл! Но с трейским языком это связано точно. Он сделал еще один медленный глоток, с нескрываемым удовольствием смакуя густое темное вино, и еще один, и вдруг снова посмотрел на Карла. – Никогда не понимал людей, разбавляющих вино водой, – сказал он расстроенным голосом, печально глядя на Карла поверх кружки, которую даже не отвел от лица. – Скажи, Карл, зачем они это делают? Ну, зачем?! – Мало ли зачем, – усмехнулся Карл и мысленно покачал головой. Вот уж действительно: какие вопросы могут, оказывается, волновать одного из самых умных людей своего поколения. – Пей, Леон, – предложил он вслух. – Пей и ни о чем не жалей. Ведь мы-то вино не разбавляем, не так ли? – Еще не хватало! – почти искренне ужаснулся Леон. – Сохрани нас боги, от такого святотатства. Аминь! – Он сделал еще один длинный глоток и, отставив кружку в сторону, придвинул блюдо с паштетом. – Все дело в словах, Карл, – Мышонок, по-видимому, «на пробу», подцепил кончиком ножа и препроводил в рот малую толику паштета, и глаза его тут же закатились от удовольствия. Но говорить Леон мог и с полным ртом, и начатую фразу все-таки завершил. – Все дело в словах, Карл, – сказал он, почти не разжимая губ. – В словах и их смыслах. – Вот как?! – неожиданно праздный разговор «ни о чем», как нередко случалось между ними, приобрел чрезвычайно интересный характер. Но спешить было некуда, впереди у них с Леоном была целая ночь. И значит, торопить друга было в высшей степени неосмотрительно. Хорошую беседу, например, такую, как эта, можно смаковать с ничуть не меньшим удовольствием, чем вино из солнечной Риены. А возможно, и с большим. Ибо, что есть вино, и что есть слово? Можно ли вообще сравнивать две эти сущности? – Вот как?! – сказал он. – Именно так, – кивнул Мышонок, уже всерьез принимаясь за еду. – Канатчик, если ты этого не знаешь, был совершенно необразован и вообще неграмотен. Почитай его песни глазами, и ты сразу все поймешь. Огромный талант, удивительное для такого неотесанного мужлана владение словом и музыкой, если ты понимаешь, о чем я говорю. Какие созвучия! Боги! А его аллитерации могут заставить покраснеть любого из ныне живущих поэтов. Но! – Леон на мгновение даже перестал жевать и воздел перед собой длинный указательный палец, желая, по-видимому, подчеркнуть этим мысль. – Но он был верхогляд, Карл. Не имел никакого систематического образования и плохо представлял себе многие вещи, о которых пел. Ну, кроме вина и баб, разумеется. Вот здесь он был истинный знаток. Помнишь это… Лиловые цветы любви на крутых склонах заснеженных гор… Чудо, а не метафора, но во всем остальном… Мужик, он и есть мужик. Черная кость, пусть даже семи пядей во лбу. Откуда же тогда взялся в песне о Викторе де Майене трейский ланг? Кое-кто обратил на это внимание едва ли не сразу, как эта баллада прозвучала в первый раз. Мотта Серайя, Задон, Киятта, Корха… – Это риторический вопрос? – Карл отпил вина и подумал, что Мышонок прав. Вино было не просто хорошее, оно было таким, что святотатца, вознамерившегося убить это чудо водой, следовало казнить на месте. – Естественно, риторический, – улыбнулся Леон. – Но дело даже не в количестве трейских слов, а в том, что все они многозначны. И, если прибавить к этому все те символы, которые словно бы невзначай Канатчик разбросал в тексте песни, саму структуру сюжета, общее число слов и строф, сдвоенный ритм (а Эзра никогда и нигде им больше не воспользовался) и переменную, но не случайную длину фраз, то внутри вполне тривиальной истории возникает нечто совсем другое. – Код? – уточнил Карл, промакивая губы кусочком белого хлеба. – Несомненно, – не отрываясь от еды, подтвердил Леон. – Но при том, Карл, шифр не простой – из тех, какими в новое время и не пользуется уже почти никто. «Значит, кто-то такими шифрами все-таки пользуется, я тебя правильно понял?» – Песню пытались расшифровать несколько раз, – продолжал между тем Леон. – Во всяком случае, мне известно, как минимум, о четырех более или менее успешных попытках. Однако расшифровать полностью оказалось невозможно до тех пор, пока кое-кому не пришло в голову записать звуки загорских слов буквами трейского алфавита. Карл уже тогда обратил внимание на то, что, рассказывая о песне Эзры Канатчика, Мышонок не упомянул ни одного имени. Ни одного. Это удивляло, но, впрочем, не настолько, чтобы встревожить или по-настоящему смутить. У всякого человека есть право на тайну. И у Леона оно, естественно, имелось тоже. Так что же спрашивать о том, о чем человек не желает говорить? Однако теперь – спустя годы и годы после этого разговора – когда Карлу была уже известна правда о том, кем на самом деле являлся его друг, все недоговоренности стали вполне понятны. Ну, кто еще, кроме Филологов, мог почуять неладное и заинтересоваться этой героической балладой? Кто еще мог ее расшифровать? Возможно, Геометры и Мельники, однако Мышонок не являлся ни тем, ни другим. Его Даром было слово, а не число или дух. – И что же получилось после замены букв? – спросил Карл, подливая вино в быстро пустеющие кружки. – Тогда обнаружилось еще сорок семь трейских слов, – как ни в чем не бывало объяснил Леон. – А сорок семь и девятнадцать, это уже шестьдесят шесть. – Задон? – вот теперь Мышонку действительно удалось его удивить. – Неснимаемая печать? – В принципе, да, – согласился Леон, отламывая кусок белого хлеба. – И это самое темное место во всей этой истории. Понимаешь, Карл, – он на мгновение поднял взгляд на Карла и как-то рассеянно улыбнулся, – то, что шестьдесят шесть – это Задон, известно всем. Да и само это слово появляется в тексте, как бы подтверждая именно такую трактовку. Но тогда непонятно, в чем тут смысл. Если все дело в намеке на шифр, как думают некоторые, то зачем нужно было шифровать еще и этот смысл? Или это указание на то, что в песне существует еще один тайный слой, добраться до которого нам пока не удалось? Все возможно. Но правильного ответа я не знаю. «Зато теперь его знаю я». – Любопытно, – согласился Карл. – И таинственно. Кому и зачем вздумалось скрывать тайное послание внутри сказки, которую на каждом углу распевал пьяный менестрель? – Ну, что тебе сказать, – задумчиво протянул Леон, снова отставляя кружку с вином. – Было высказано предположение, что такова, собственно, и была цель отправителя. Такие песни – тем более, песня Канатчика! – имеют привычку долго гулять по миру. Возможно, умысел был именно в том, чтобы донести ее когда-нибудь и где-нибудь до ушей адресата. Не знаю, верно ли это предположение, но оно мне нравится. И логике не противоречит, если, конечно, представить, что они не знали где он, их неведомый адресат, находится. «Или когда». – Оригинальный ход, – согласился Карл. – И кто бы это мог быть? И что же в конце концов содержится в этом послании? – Кому оно предназначалось, действительно неизвестно, – Леон пошевелил кружку пальцами, но пить не стал. – Я это тебе уже говорил. А вот про то, кто мог быть автором послания, кое-что сказать можно. Как раз в то время, когда Канатчик написал свою песню, он путешествовал по северу вместе с Василием Вастионом. – Канатчик был знаком с Вастионом? – Не знал? – усмехнулся Леон. – И не просто знаком. Они дружили, и по некоторым известиям, Вастион и был тем человеком, который впервые записал песни Эзры на пергаменте. – Допустим, – не скрывая сомнения, согласился Карл. – Но учти, Леон, Вастион был всего лишь художником… – Ты в этом так уверен, Карл? А что ты про него знаешь? Откуда он, например, был родом? – Не знаю, – признался Карл. О детстве и юности Вастиона действительно ничего известно не было. – А то, что он был близок к иерархам храма Единого, ты знаешь? – Нет, – покачал головой Карл, удивляясь, откуда все это может быть известно Мышонку. До сегодняшнего дня Карл был твердо уверен, что знает про историю живописи все, что вообще возможно знать. – Так Василий верил в Единого, но продолжал при этом писать богов и богинь Высокого Неба? – Близок не означает, верил, – объяснил Леон, возвращаясь к вину. – Он еще и с человеками был как-то связан. Не знаю, впрочем, как именно, но такая связь, уж поверь мне, Карл, существовала. – Час от часу не легче! – Вот и думай! – Леон приник к кружке и на некоторое время замолчал. – Он пришел ниоткуда, – сказал Леон, оторвавшись наконец от кружки. – И ушел в никуда. Через год после коронации Романа Саффы Вастион просто исчез, чтобы уже никогда и нигде не объявиться. А вот про это Карл, разумеется, знал. Василий Вастион ко времени своего таинственного исчезновения успел стать знаменитым художником. Его росписи украшали самые великолепные дворцы и храмы того времени. Его имя было известно многим. И исчезновение мастера Василия, естественно, не могло не произвести на современников самого сильного впечатления. Михаил Кай – гофмаршал Саффы-Завистника – оставил об этом запись в своих «Мемориях», отметив, между прочим, что по его сведениям Вастиону было тогда чуть более сорока лет, и был он человеком крепкого здоровья и спокойного нрава. В нескольких городских хрониках, записях видных людей того времени и даже в королевских анналах дома Рамонов остались и другие заметки об этом событии. Случай, что и говорить, из ряда вон выходящий. Ведь Вастион, в отличие, скажем, от того же Канатчика, не был ни праздным гулякой, ни искателем приключений. Жизнь его была на виду, и тем не менее, выехав однажды из Капойи в Цвирг, он просто растворился в прохладном воздухе той давней осени, не оставив ни следа, ни указания на то, что же с ним случилось. – Любопытно, – кивнул Карл и решительно вернулся к вопросу, на который Мышонок пока так и не ответил. – Но лично я пока знаю только то, что знают и все прочие люди. Виктор де Майен добыл Алмазную Розу, хотя, видят боги, стоило это ему очень дорого, и подарил ее возлюбленной. – Глупости, – отмахнулся Мышонок, возвращаясь к еде. – Не было никакого кавалера де Майена, Карл. И города такого, насколько я знаю, никогда не существовало. Все это красивая сказка, но к истине не имеет никакого отношения. 3 Мышонок ошибался. Земля Майен не была землей «где-то нигде», и Виктор де Майен оказался отнюдь не мифическим персонажем. Похоже, Леона ввела в заблуждение изощренная тайнопись послания, отправленного в никуда. Тайна, укутанная в тайну, прикрытую другой тайной. Его увлекли шифры и коды, игра слов и значений великолепной песни, и мнящаяся пытливому уму еще большая тайна, возможно, запрятанная в глубине текста, как кочерыжка в толще капустных листьев. Вот в этом, последнем, он, судя по всему, действительно не ошибся, хотя последняя тайна песни о кавалере де Майене так и осталась неразгаданной. – Ты знаешь, – спросил Мышонок, тщательно прожевав кусок ветчины, – откуда взялась эта клятая Алмазная Роза? – он хитро усмехнулся и запил ветчину добрым глотком риенского. – От дремучего невежества и великолепной хитрости шифровальщика! – Вот как? – поднял бровь Карл. Ему уже приходилось слышать мнение, что Мотта Серайя – это не столько название некоего ювелирного чуда, сколько аллегория выбора. Однако тот, кто ему об этом рассказал, объяснить ничего не мог, просто потому, что и сам был всего лишь сорокой, без смысла и умысла повторяющей чужие слова. – Именно так, – с видимым удовольствием подтвердил Леон. – И я не зря спросил тебя, Карл, насколько хорошо ты знаешь трейский язык. Все дело в значении слов и контексте, который их выявляет. Мышонок был доволен собой и, видят боги, имел на это полное право. – Начнем с того, – сказал он после паузы, взятой, чтобы снова приложиться к кружке, – что «роза» по-трейски «карса». Надеюсь, ты обратил внимание, не мотта, а карса, и розовый цвет поэтому звался у них не «моттада», как в этом случае следовало бы ожидать, а «карсида». Почему-то мне кажется… – хитрый взгляд из-под бровей, – что ты это знаешь. Я ошибаюсь? «Знаю, знал… какая, к демонам, разница?» – но, разумеется, Мышонок был прав. Карл это знал. «Карсида эсселенца» – так называлась «красная светлая» в Венеде и в Во. А что такое красная светлая краска, если не розовая? – Но Канатчик мог этого и не знать, – возразил Карл. – Мог, – не стал спорить Мышонок. – Но, видишь ли, знал он об этом или нет, однако он совершил очень любопытную ошибку. Или, вернее, подмену, потому что обыкновенной ошибкой случившегося не объяснить. С одной стороны, Канатчик настойчиво повторяет словосочетание «алмазная роза» и делает это семь раз – запомни, пожалуйста, это число – семь раз на протяжении всего текста песни, как если бы хотел, чтобы мы безоговорочно приняли именно такой перевод словосочетания «Мотта Серайя», которое – вот диво! – появляется в песне всего лишь однажды. Приняли и выучили наизусть! Долей мне, будь любезен, этого чудесного вина. Речь радует слух, но сушит глотку! – Но Мотта, – продолжил он, отдав дань красному риенскому, – хоть и не роза, как мы с тобой уже установили, но тоже цветок. – Трейский цвет, – подтверждая его слова, кивнул Карл. – Именно так, – согласился довольный Леон. – Именно так, мой друг! И цветок этот, что любопытно, называется «трейский цвет». Тебе приходилось его видеть? – Да, – ответил Карл и тоже отпил из кружки. – В Высокой Земле он по-прежнему расцветает поздней весной на склонах пологих холмов. Розовый, редко, красный, семь больших ажурных лепестков… Что бы еще ты хотел услышать? – Он действительно похож на розу? – с искренней завистью к много путешествовавшему другу, вспыхнувшей в глазах и прозвучавшей в голосе, спросил Мышонок. Сам он редко покидал город, да и то только, чтобы достичь какого-нибудь другого города. – Возможно, – пожал плечами Карл, вспоминая трейский цвет. – Дело фантазии. С некоторой долей воображения и при плохом знании ботаники его, пожалуй, можно принять за дикую розу.