Медвежий угол

– Как ты накажешь Беньи?

– Мы не будем его наказывать, – ответил Давид, не отрываясь от монитора.

Бенгт разочарованно постучал ногтями по дверному косяку.

– Он прогулял тренировку за несколько дней до финала. Никому другому ты бы это не простил.

Давид повернулся к нему так стремительно, что Бенгт попятился.

– Ты хочешь выиграть финал?

– Конечно! – выдохнул Бенгт.

– Тогда забудь об этом. Может, мы и не выиграем с Беньи, но без него нам точно не победить.

Бенгт без возражений вышел. Оставшись один, Давид выключил компьютер, тяжело вздохнул, достал толстый фломастер и шайбу. Написал на ней одно слово.

И поехал на кладбище.



Мая лежала в постели, то и дело выскальзывая из яви так незаметно, что ей казалось, будто она смотрит галлюцинации. Из шкафчика в ванной она стащила несколько маминых таблеток от бессонницы и стояла ночью одна, аккуратно разложив их на краю раковины и пытаясь вычислить, сколько нужно принять, чтобы никогда уже не проснуться. И теперь, моргая в потолок, она как бы продолжала надеяться, что это был сон, словно стоит оглядеться по сторонам и вернешься в реальность: пятница, и ничего еще не произошло. И следом, как удар, на нее опять обрушивалось осознание, заставляя пройти через все заново. Его руки на ее шее, бездонный страх, полная уверенность, что он ее убьет.



Снова. Снова. Снова.



Ана ужинала с отцом в совершенно особой тишине, которую они практикуют вот уже пятнадцать лет. Ее мама всегда ненавидела эту тишину. Из-за нее и уехала. Ана могла бы уехать с матерью. Но соврала, сказав, что не представляет жизни без деревьев, а там, где теперь живет ее мама, деревья растут только в кадках у торговых галерей. На самом деле она осталась конечно же потому, что не могла бросить отца, хотя и не знала, ради кого она это сделала – ради него или себя самой. Они никогда об этом не говорили. Во всяком случае, сейчас он пил меньше, чем когда здесь жила мама, и за это Ана любит их обоих еще больше.

После ужина она предложила выгулять собак. Отцу это, разумеется, показалось странным: обычно ее приходится уговаривать. Но он ничего не сказал. Она тоже.

Они жили в старой части Холма, в одном из домов, которые стояли тут еще до того, как появились более дорогие владения. Так они стали бьорнстадской аристократией – по ассоциации. Ана выбрала длинный путь, по освещенной спортивной тропе, которой так гордилась местная власть: «Теперь наши женщины могут заниматься спортом и чувствовать себя в безопасности». Что фонари развесили на Холме, а не в лесу за Низиной, вышло совершенно случайно. И муниципальный тендер на освещение по чистой случайности выиграли как раз те два предприятия, владельцы которых живут в частных домах тут неподалеку.

Ана отпустила собак под фонарями, пусть поиграют. Ей от этого всегда становится легче. Деревья и животные, с ними ей никогда не больно.



Кевин явился домой, прошел мимо родителей в кухне и гостиной, не встречаясь с ними взглядом. Поднялся к себе, закрыл дверь и отжимался, пока не почернело в глазах. Когда дом стих и дверь в спальню родителей затворилась, он натянул спортивный костюм и выскользнул в лес. И бегал, покуда не отключились мысли.



Освещенную тропу пересекли собаки, за ними Ана. Кевин остановился как вкопанный в пятнадцати метрах от них. Поначалу она едва обратила на него внимание – решила, что он испугался собак. Но потом поняла: он остановился из-за нее. Несколько дней назад он бы и на классном снимке ее не узнал, даже если бы она была на фото одна, но сейчас он ее знает. Но его лицо не выражало ни гордости, ни смущения – других выражений на лицах парней из школы, переспавших на выходных с девчонкой, она не встречала.



На его лице был страх. Ана в жизни не видела, чтобы мужчина был так напуган.



Мая перебирала струны, но пальцы дрожали. Она вся взмокла в своем огромном сером худи, но на вопрос родителей сказала, что ее знобит из-за температуры. Плотнее затянула капюшон на шее, чтобы скрыть следы пальцев. Спустила рукава, чтобы не было видно черно-синих запястий.

В дверь позвонили – для приятелей Лео слишком поздно. Мая услышала, как мама разговаривает, облегченно и взволнованно, – так больше никто не умеет. В комнату постучали, Мая притворилась, что спит, пока не заметила, кто стоит в дверях.

Ана осторожно закрыла дверь. Дождалась, пока шаги Миры не стихнут на кухне. Она запыхалась. Бежала сюда всю дорогу с Холма, в ярости и панике. Она заметила синяки на шее и запястьях Маи, как та ни пыталась их скрыть. Когда Ана наконец поймала ее взгляд, слезы уже лились по щекам у обеих, затекая в каждую ямку, каждую трещинку на коже, текли ручьями и капали с подбородков. Ана прошептала:

– Я его видела. Он испугался. Этот мерзавец испугался. Что он с тобой сделал?

Пока Мая не назвала случившегося словами, оно и случилось как бы не вполне. Произнеся это вслух, она снова попала в комнату с кубками и хоккейными афишами. Вся в слезах, пыталась нащупать на кофте с капюшоном пуговицу, которой там никогда не было.

Она разразилась рыданиями на руках у Аны, Ана крепко держала ее, всем существом своим желая поменяться с ней местами.



Таких друзей, как в пятнадцать лет, у тебя больше не будет.





28





В детстве – кажется, совсем недавно – Ана и Мая мечтали о Нью-Йорке. Как они будут там жить, когда станут богатыми и знаменитыми. Мая хотела разбогатеть, Ана – прославиться, что казалось непостижимым всем тем, кто видел, как одна девочка целыми днями только и делает, что играет на гитаре, а другая – строгает мечи из дерева. Разница между ними заключалась лишь в том, что Мая говорила «там, в лесу», а Ана – «здесь, в лесу», для Маи привычной средой был город, для Аны – наоборот. И все же мечтали они о прямо противоположных вещах: Мая – о тихой музыкальной студии, Ана – о бурлящей людской толпе. Ана хотела прославиться, чтобы самоутвердиться, Мая – разбогатеть, чтобы навсегда забить на мнение окружающих. Обе были непостижимо сложны и именно поэтому всегда понимали друг друга.

В детстве Ана хотела стать хоккеисткой, отыграла один сезон в женской команде в Хеде, но вела себя слишком взбалмошно, не слушалась тренеров и постоянно попадала в драки. В конце концов отец пообещал, что научит ее стрелять из ружья, если Ана не будет заставлять возить ее на тренировки, – она видела, что он стыдится ее необычности, да и предложение пострелять из ружья было слишком заманчивым.

Повзрослев, Ана задумала стать спортивным комментатором на телевидении, потом началась старшая школа, и Ана узнала, что девчонкам в Бьорнстаде вполне разрешается увлекаться спортом, но только не так, как увлекалась она. Не так сильно. Не поучая мальчишек правилам и тактике. Девочки-подростки должны в первую очередь интересоваться хоккеистами, а не хоккеем.

Смирившись со своей долей, Ана отдалась истинным бьорнстадским видам спорта – стыду и молчанию. Тем, что сводили с ума ее мать. Ана чуть было не уехала с ней, но передумала и осталась. Ради Маи, ради папы и, возможно, потому, что любила деревья так же сильно, как порой их ненавидела.

Она всегда думала, что это лес научил жителей Бьорнстада молчанию, ведь на охоте и на рыбалке нельзя шуметь, чтобы не спугнуть животных, и если людей научить молчать с раннего детства, то впоследствии это скажется на их общении друг с другом. Поэтому Ана всегда разрывалась между желанием орать во всю глотку и помалкивать в тряпочку.



Девочки лежали рядом в кровати Маи.

– Ты должна все рассказать, – прошептала Ана.

– Кому? – выдохнула Мая.

– Всем.

– Зачем?

– Иначе он снова это сделает. С кем-нибудь еще.

Они спорили и спорили, тихо-тихо, снова и снова – с самими собой и друг с другом. Притом что Ана знала: нельзя требовать от человека невозможного. Чтобы именно Мая сейчас взяла на себя ответственность за других. Чтобы она – и никто другой – встала и закричала в самом молчаливом городе на свете. И распугала всех зверей. Ана спрятала лицо в ладонях, чтобы родители Маи не услышали, что тут плачут.

– Это все из-за меня, Мая, нельзя было оставлять тебя там. Я должна была сообразить. Искать. А я струсила как последняя сволочь. Это я виновата, я…

Мая нежно взяла ее лицо в свои ладони:

– Ты не виновата, Ана. Мы не виноваты.

– Ты должна рассказать, – в отчаянии всхлипнула Ана, но Мая решительно тряхнула головой.

– Ты умеешь хранить тайну? Ана кивнула, хлюпнув носом:

– Клянусь жизнью.

– Этого мало. Клянись техно!

Ана рассмеялась. Как же любишь человека, который способен рассмешить тебя в такую минуту!

– Клянусь всеми направлениями электронной музыки. Кроме отстойного евротехно 90-х, само собой.

Мая улыбнулась, вытерла ей слезы и шепнула, глядя в глаза:

– Сейчас Кевин сделал больно мне одной. Если я расскажу, то позволю ему сделать больно всем, кого я люблю. Я этого не вынесу.

Они держались за руки. Сидели рядом в постели и пересчитывали снотворные таблетки, прикидывая, сколько их понадобится, чтобы умереть. В детстве все было по-другому. Кажется, совсем недавно. Потому что так оно и есть.

Беньи увидел ее издалека – черную точку поверх надгробия. Она пролежала там несколько часов, он стряхнул с нее снег и прочел надпись. Всего одно слово.

Когда Кевин, Бубу, Лит, Беньи и другие были маленькие, Давид выдавал им перед игрой шайбы, на которых писал короткие сообщения, что-то такое, что им следовало держать в уме. «Играй плотнее», или «Побольше двигайся», или «Терпение». Иногда он писал что-то, просто чтобы их посмешить. Он мог с суровым видом передать шайбу самому нервному парню в автобусе и ждать, пока тот не прочтет: «Застегни ширинку. Шланг торчит». Его юмор предназначался только его игрокам, – и они чувствовали себя избранными. Шутка сильная вещь – она способна ввести тебя в некий круг и способна исключить. Провести черту между «нами» и «ними».

Но главным искусством Давида было умение показать, что он замечает каждого. Он приглашал домой на ужин всю команду, познакомил со своей девушкой, однако, когда клуб устроил матч «отцов против сыновей» для всех мальчишеских команд, Давид был единственный из тренеров, кто не приехал. Он съездил за Кевином и Беньи, подобрал одного в саду возле дома, другого на кладбище, и поехал с ними гонять шайбу на озеро.

Он готов был за них драться – в буквальном смысле. Лет в девять-десять у Беньи уже сложился стиль, который приводил в бешенство родителей соперников. Во время игры в гостях против детской команды Хеда Беньи сильно хитанул одного парня, и тот крикнул в ответ, что скажет отцу. Беньи почти не думал об этом, но после матча в темном проходе у раздевалок к нему вдруг подошел какой-то мужчина, схватил за шкирку и за волосы и зверски швырнул об стенку. «Ну что, цыганча поганая? – орал он. – Самый крутой нашелся?» Беньи совсем не испугался, но в ту секунду с хладнокровной уверенностью подумал, что его убьют. Вокруг было полно взрослых, которые смотрели и не вмешивались, – то ли боялись вступиться, то ли думали, что так ему и надо. Беньи помнил только кулак Давида, одним-единственным ударом отправивший папашу в нокаут.

– Если еще один взрослый мужик на этой арене посмеет хоть пальцем тронуть ребенка, я его убью, – сказал Давид. Не папаше, а притихшим родителям.

Потом наклонился и шепнул Беньи на ухо:

– Знаешь, как спасти утопающего из Хеда?

Беньи покачал головой. Давид улыбнулся:

– Отлично.

Вернувшись в раздевалку, Давид написал на шайбе одно-единственное слово и сунул ее в сумку Беньи. «Горжусь». Беньи так и хранил ее с тех пор. В тот вечер в автобусе по дороге домой приятели травили анекдоты. Хохот становился все громче, шутки все грубее. Беньи запомнил только одну, рассказанную Бенгтом:

– Чуваки, знаете, как посадить четырех педиков на одну табуретку? Надо перевернуть ее кверху ножками!