Медвежий угол

Все заржали. Беньи помнил – он тогда тайком посмотрел на Давида – и Давид тоже смеялся. Принять или исключить, провести черту между «нами» и «ними». Беньи никогда не боялся, что его побьют или возненавидят, если узнают о нем правду, – ненавидели его с самого детства во всех командах противников. Единственное, чего он боялся, – что придет день, когда тренер и товарищи по команде станут избегать определенных шуток в его присутствии. Отвержения смехом.

Он стоял у могилы отца, взвешивая шайбу в руке. Давид написал на ней только одно слово:



«Побеждай».



На следующий день Беньи не пришел в школу, но на тренировку явился. Его свитер был самый потный. Потому что, когда он перестает что-либо понимать в жизни, это – единственное, чего никто у него не отнимет. Он – победитель. Давид дважды хлопнул его по шлему: слов не нужно.

Лит сидел в раздевалке на месте Беньи, рядом с Кевином. Беньи молча постоял перед Литом, пока тот не сгреб вещи в охапку и с несчастным видом не отполз на скамейку напротив. Лицо Кевина было неподвижно, но глаза выдавали все. Врать друг другу они с Беньи не умели никогда.

Давид удивился: такого еще не было, чтобы оба его лучших игрока так выложились на тренировке.



Наступила суббота. Финал юниоров. Взрослые мужчины и женщины, проснувшись, надели зеленые свитера и шарфы, к парковке у ледовой арены прикатил специальный автобус, украшенный гордыми лозунгами, зарезервированный, чтобы доставить команду в столицу, с дополнительным местом для кубка, который они привезут домой.

Ранним утром на улице в центре городка играли три девочки младшего школьного возраста. Они гонялись друг за другом, фехтовали палками, кидались последними снежками этой зимы. Мая смотрела на них из окна. Несколько лет назад они с Аной подрабатывали нянями и сидели с этими девочками. Бывает, что, устав от звуков Маиной гитары, Ана и сейчас выбегает поиграть с ними в снежки, она может рассмешить их до колик, и девчонки катаются по земле от хохота. Мая стояла, крепко обхватив себя руками. Она не спала всю ночь и до сих пор ни на секунду не сомневалась, что никогда никому не расскажет о том, что произошло. Но ей оказалось достаточно увидеть трех маленьких девочек, играющих под окном, чтобы изменить свое решение.

Измученная Ана спала в ее постели под толстым одеялом, глаза закрыты, такая крошечная и ранимая. Страшная это будет история и про этот город, и про этот день: Мая наконец решила рассказать правду о Кевине, – не для того, чтобы защитить себя, а чтобы защитить других. И, стоя у окна этим утром, она уже знала, что сделает с ней город.





29




Самое опасное на льду – когда силовой прием противника застал тебя врасплох. Поэтому один из первых навыков, который прививают хоккеисту, – не терять бдительности. Иначе огребешь по полной.



Телефон Петера разрывался все утро – спонсоры, правление, родители игроков, весь город как на иголках. Через несколько часов предстоял отъезд на матч в автобусе юниорской команды, хотя разъездов Петер терпеть не мог. Когда-то они естественно вписывались в их семейный распорядок – третью часть сезона он не спал дома, причем, к своему стыду, почти с удовольствием. Потом заболел Исак, в одну из ночей, что его не было, и с тех пор Петер больше не мог заснуть в гостиничном номере.

Лео выклянчил, чтобы его взяли в одну из машин, Петер поначалу был против, но решил, что вообще-то так даже удобнее. Им предстояло ночевать в столице, для двенадцатилетнего мальчика это настоящее приключение, и Лео так хотелось поехать. Вот бы и Мая тоже захотела. Петер стоял у нее под дверью, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не постучать.

Однажды он слышал: чтобы морально подготовиться к родительству, надо съездить на рок-фестиваль и пожить в одной палатке с толстыми обкуренными приятелями. С утра до вечера ты шатаешься как сомнамбула, в постоянном состоянии острого недосыпа, твоя одежда вся перемазана едой, которую лишь в редких случаях ел ты сам, в ушах вечный звон. Стоит тебе пройти мимо лужи, как какой-нибудь идиот, хихикая, тут же прыгнет в нее двумя ногами, а как только ты уединишься в сортире, в дверь сразу начинают колотить и требовать, чтобы ты вышел. Тебя будят среди ночи, чтобы поделиться с тобой некими сокровенными мыслями, а утром ты нередко просыпаешься в чьей-то луже.

Может, все это и правда, только проку от нее никакого. Потому что к чему подготовиться невозможно, так это к собственной чувствительности. Не к чувствам, а именно к обостренности чувств. Он и не знал, что способен испытывать столько всего, – так, что уже еле выдерживал жизнь в собственной шкуре. После рождения Исака малейший звук стал оглушительным, малейший страх превратился в ужас, машины неслись гораздо быстрее обычного, а новости по телевизору вызывали истерику. Когда Исак умер, Петер думал, что сердце онемеет и эта острота восприятия пройдет, но вместо этого даже его поры словно раскрылись и самый воздух причинял боль. Один-единственный недовольный взгляд кого-нибудь из детей – особенно дочери, – и его грудная клетка рвалась на части. Все свое детство он мечтал лишь о том, чтобы жизнь завертелась быстрее, теперь же он хотел только, чтобы она сбавила обороты. Чтобы часы остановились, чтобы Мая перестала расти.

Петер безумно любил Маю за то, что она заставляла его чувствовать себя последним дураком. Он перестал помогать ей с уроками еще в начальной школе, но иногда она все равно о чем-то спрашивала, просто из милости. В детстве она часто притворялась, что уснула в дороге, – как будто хитрая лисичка свернулась и спит на заднем сиденье, – чтобы потом ехать у него на руках до дома. Он всегда ворчал, когда приходилось тащить и ее, и пакеты с продуктами, одновременно толкая коляску с Лео, но втайне обожал эти маленькие ручки, крепко сжимавшие его шею. Так он и понимал, что она притворяется, потому что когда она засыпала по-настоящему, то висела мешком. Лисичка же зарывалась носом в его шею, обхватив руками так, словно боялась его потерять. Когда она выросла и он больше не мог носить ее на руках, не проходило и дня, чтобы он не вспоминал об этом без грусти. Год назад Мая подвернула ногу во время спортивных соревнований, и ему снова довелось нести ее из машины до дома. Он еще никогда не испытывал таких угрызений совести, когда понял, что мечтает, чтобы она подворачивала ногу почаще.

Петер стоял у двери дочери, он занес руку, но не стучал. Телефон продолжал трезвонить. Задумавшись, Петер вышел к машине с фарфоровой кофейной чашкой в руке.



Мира лавировала по магазину, следуя своему списку, составленному в точном соответствии с тем, где и на каких полках стоят те или иные продукты. Не то что Петер – в его списках нет никакой логики, в результате чего его тележка всегда выглядела так, будто он готовится к концу света.

Все здоровались, кто-то махал с другого конца магазина, сотрудники улыбались, Фрак выбежал из кабинета в свитере «Бьорнстада» с девятым номером и фамилией Эрдаль на спине. Он тоже собрался в ледовый дворец, но все говорил и говорил, а Мира терпеливо слушала, поглядывая на часы: ей бы не хотелось, чтобы Петер и Лео уехали до ее возвращения.

Когда она ставила пакеты в машину, один из них лопнул. Люди на парковке наперегонки кинулись подбирать ее авокадо – ведь они так хорошо знают ее мужа, спортивного директора клуба. Хотя на самом деле они его совсем не знают.

– Он, наверно, рад, что едет на этот матч! – сказал кто-то, и Мира кивнула, хотя ей-то известно, что Петер ненавидит разъезды.

Он почти ни разу не оставлял их одних с той ночи, как Исак уснул в последний раз. Мира ездит в командировки гораздо чаще, одно время в шкафу в прихожей у нее даже стоял наготове собранный чемоданчик на колесах. Петер тогда шутил, что у нее наверняка есть тайная банковская ячейка, где она хранит краску для волос, поддельные документы и ствол. Мира никогда не говорила, как сильно ее задели эти слова. Да, она эгоистка и презирает себя за это, но сейчас ей бы так не хотелось отпускать Лео с Петером. Петер едет ради сына, для него это не только командировка, и разрыва родительской статистики между ними она не выровняет – Мира столько раз оставляла их, что явно отстает по очкам и в свете всего происходящего выглядит ничуть не менее эгоцентричной.

Она подобрала с земли авокадо и запихнула в пакет. Когда Исак заболел, семья перешла на почти что военный режим: врачи, операции, перевозки и больничные приемные, терапия и рутинные процедуры, списки и протоколы. После похорон Петер замкнулся в себе – боль словно сковала его по рукам и ногам. Мира все так же гуляла с Маей в парке, убирала дом и готовила ужин, ездила в магазин со своими списками. Где-то она однажды прочла, что после тяжелой травмы, такой как жестокое избиение или похищение, срыв у жертвы случается сильно позже, в «скорой» или в полицейской машине, когда все уже позади. Спустя несколько месяцев после смерти Исака Миру нашли в супермаркете – она сидела на полу, зажав в каждой руке по авокадо, и истерично, безутешно рыдала. Петер пришел за ней и отнес домой. Много недель после этого он как заведенный убирал, готовил еду, заботился о Мае. Возможно, так они и выжили, понимает теперь Мира, благодаря тому, что не сорвались одновременно.

Мира улыбалась за рулем по дороге домой. Включила детский хит-лист. Какое счастье – она проведет целые выходные вдвоем с дочерью. Как же быстро она выросла. Вот только что – сморщенная красная изюминка, завернутая в одеяло: когда медсестры в роддоме сказали, что пора бы им уже отправляться домой, Мира смотрела на них так, будто ее с малышкой хотят запустить в Индийский океан на крошечном самодельном плоту из пустых пивных банок. И вдруг этот скулящий младенец превратился в отдельного человека. Со своим мнением, особенностями и стилем в одежде. А еще она не любит газировку. Что же это за ребенок, который не любит газировку? Или конфеты? Ее не подкупишь сладостями – о господи, как осуществлять родительские функции, если ребенок не берет взятки?



Только что она и срыгнуть самостоятельно не могла. Теперь она играет на гитаре. Господи боже мой. Когда же эта любовь перестанет быть невыносимой?



Солнце улеглось на верхушках деревьев, воздух был прозрачный и легкий, это был хороший день. Последний хороший день. Мира вылезла из машины, как раз когда Петер и Лео садились в другую. Петер поцеловал ее так, что захватило дух, а она ущипнула его так, что он смутился. Он все еще держал в руке чашку, она достала из багажника пакеты с продуктами и, устало покачав головой, потянулась ее забрать. На крыльцо вышла Мая. Родители обернулись, они запомнят это мгновение. Последние секунды спокойствия и счастья.




Пятнадцатилетняя девочка закрыла глаза. Открыла рот. И рассказала. Всё.



Когда слова закончились, на земле рядом с разбитой чашкой лежало авокадо. На одном из самых крупных осколков видна часть изображения. Медведь.





30




Слова – дело плевое. Постоянно слышишь, что никто не имел в виду ничего такого. Они просто выполняют свою работу. Полицейские все время это повторяли: «Я просто выполняю свою работу». Именно поэтому никто не спрашивал, что делал мальчик, зато, как только девочка открывала рот, ее то и дело перебивали вопросами, что делала она. Шла ли по лестнице за ним или перед ним? Легла ли на кровать добровольно или ее заставили? Расстегнула ли блузку? Поцеловала ли его? Нет? Но на поцелуй ответила? Пила ли спиртное? Курила ли травку? Сказала ли «нет»? Достаточно ли категорично? Достаточно ли громко кричала? Достаточно ли сильно сопротивлялась? Почему сразу не сфотографировала синяки? Почему убежала с вечеринки, а не рассказала о случившемся другим гостям?

Им просто надо составить максимально полную картину, говорили они, задавая один и тот же вопрос на разные лады, чтобы проверить, не изменится ли ее версия. Это серьезное обвинение, напоминали они, как будто проблема именно в обвинении. Ей объясняли, чего делать не следовало: ждать целую неделю с заявлением, выбрасывать одежду, которая была на ней, принимать душ, пить, попадать в эту ситуацию, входить в комнату, подниматься по лестнице, вводить его в заблуждение. Если бы ее просто не существовало, ничего такого не случилось бы, почему она об этом не подумала?

Ей пятнадцать, ему семнадцать, и все же во всех обсуждениях он фигурирует как «мальчик». Она – как «молодая женщина».



Слова – дело серьезное.



Мира кричала. Звонила куда-то, скандалила. Ее просили успокоиться. Все здесь между прочим пытаются делать свою работу. Петер сидел, накрыв ладонью Маины пальцы, за столиком в комнате для допросов полицейского отделения в Хеде и не знал, ненавидит ли его дочь за то, что он не кричит, как Мира. За то, что у него нет юридического образования и он не знает, из-за чего нужно скандалить. Что он не бегает по улицам и не пытается кого-нибудь убить, кого угодно. За то, что он ничего не может сделать. Когда он убрал ладонь с ее руки, обоим стало холодно.



В глазах одного из родителей Мая видит неописуемый гнев и вечную пустоту – в глазах другого. Она поехала с мамой в больницу. Папа поехал в другую сторону, в Бьорнстад.

Однажды Маю спросят, понимала ли она, какие последствия будет иметь ее заявление и решение рассказать правду. Она кивнет. Иногда ей казалось, что она единственная понимала это. Много времени спустя, через десять лет, она подумает, что вообще-то самой большой проблемой было то, что взрослых все это потрясло куда больше, чем ее саму. Они были невиннее: в свои пятнадцать лет, с интернетом под рукой, она прекрасно знала, что мир – жестокое место для девочки. Родители представить не могли, что такое вообще может случиться, Мая же просто не думала, что такое случится именно с ней. Поэтому, возможно, падать было не так больно.

«Как мерзко это осознавать», – подумает она тогда, через десять лет, а потом станет припоминать самые странные подробности. Например, что у одного полицейского было обручальное кольцо не по размеру, оно болталось на пальце и стучало по столу. И что он ни разу не взглянул ей в глаза, а все время смотрел на ее лоб или губы.

Она вспомнит, что сидела тогда и думала про урок физики, где им рассказывали о жидкостях и холоде. Вода от холода расширяется, это надо знать, когда строишь дом в Бьорнстаде. Летом в трещины камней затекает вода, а при минусовых температурах влага превращается в лед, и камни крошатся. Таким стало ее детство, детство младшей сестры умершего старшего брата. Детство, которое было одной-единственной, бесконечной отчаянной попыткой не растекаться, не попадать в трещины своих родителей.

Когда растешь бок о бок со смертью, знаешь, что для разных людей она очень разная, но для родителей смерть в первую очередь – это тишина. В кухне, в прихожей, в телефонной трубке, на заднем сиденье машины, в пятницу вечером, в понедельник утром, завернутая в наволочку и смятые простыни, спрятанная на самое дно коробки с игрушками на чердаке, на маленькой табуреточке у раковины, под мокрыми полотенцами, которые больше не валяются на полу в ванной. Повсюду дети оставляют за собой тишину.

Мая отлично знает, что эта тишина может быть как вода. Если впустить ее слишком глубоко, она замерзнет, превратится в лед и разорвет наши сердца. Уже тогда, в полиции Хеда, она знала, что переживет это. А мама и папа – нет. Родительские раны не заживают.

Какой это невероятный, немыслимый позор, что жертва чаще всего испытывает наибольшее сочувствие к другим. Однажды Маю спросят, действительно ли она думала о последствиях, и она кивнет, и из всех чувств самым сильным в ней будет чувство вины. За непостижимую жестокость по отношению к людям, которые любили ее больше всего на свете.

Они сидели в отделении полиции. Она рассказала все. И по глазам родителей видела, что раз за разом у них в головах эхом отдаются одни и те же слова. То, что в самой глубине своей души боится признать любая мать и любой отец:



«Мы не можем защитить своих детей».



На стоянке у ледового дворца зеленый автобус. Людей собралось много – родители, игроки, спонсоры, члены правления. Все обнимались и махали.

Отец Кевина подъехал к самому автобусу. Вышел из машины, пожал всем руки, неспешно со всеми побеседовал. Мама Кевина после долгих колебаний обняла сына за плечи. Он не возражал. Она не сказала, что гордится им, он не сказал, что знает это.

Фатима с несчастным видом стояла в прихожей и несколько раз спросила Амата, не случилось ли чего. Он поклялся, что нет. Вышел один из дома, с коньками в руках. Лифа уже стоял у подъезда, словно давно его ждал. Амат слабо улыбнулся.

– Деньги, что ли, нужны? Ты же никогда меня не ждешь.

Лифа рассмеялся, поднял сжатый кулак, они стукнулись кулаками.

– Сделай их! – велел Лифа.

Амат кивнул. Чуть помедлил, словно собираясь что-то еще сказать, но вместо этого только спросил:

– Где Зак?

Лифа удивился.

– На тренировке.

Лицо Амата залило багровым стыдом. Вот, значит, как быстро он забыл, стоило ему попасть в юниоры, что в это время детская команда всегда тренируется. Лифа снова поднял кулак, но передумав, крепко обнял друга детства.