Мертвая хватка

Максу казалось, будто прежде он жил во сне и вдруг проснулся. Выходя на улицу после очередного сеанса, растерянно щурился и подолгу неподвижно сидел в машине, не заводя мотора.

Когда работа над портретом завершилась, повода для новых встреч не нашлось, и Максу пришлось смириться с разлукой. Альтернативы не предвиделось. И все же лицо Бервин в те минуты, когда она стояла перед мольбертом или, скрестив ноги, сидела в плетеном кресле и лист за листом покрывала карандашными набросками – лицо сосредоточенное, замкнутое, отрешенное, – возникало перед глазами, заслоняя действительность.

Макс попытался вернуться к прежнему разгульному существованию, но не получил ничего, кроме скуки и пустоты. Впервые в жизни, а в этот период многое случалось впервые, будущее предстало в виде плоской унылой равнины, без целей, задач и интересов. Прежде обожаемый дом перестал казаться желанным убежищем. Макс бродил из комнаты в комнату, переходил из кабинета в гостиную, подолгу стоял возле окна, засунув руки в карманы и глядя на океан. Когда дочь задавала вопросы относительно жалованья экономке или мелкого ремонта, отвечал невпопад. Поступившие за время его отсутствия телефонные сообщения не слушал, трубку не снимал. Ни Ангусу Бердвуду, ни Изе Траби никак не удавалось связаться с ним.

На работе редакторы удивлялись нехарактерной рассеянности и уступчивости, пытаясь понять, что случилось с несгибаемым Максом: заболел или все-таки устал и перегорел. Однако в эфире ничего не изменилось. Включенный микрофон по-прежнему служил сигналом к вдохновению, а милая сердцу радиослушателей вступительная мелодия программы словно распахивала ворота, сквозь которые он изо дня в день с облегчением попадал в собственное, до предела насыщенное пространство, куда не проникали мысли о суетном внешнем мире.

Неожиданно позвонила Бервин и спросила, не хочет ли Макс прийти и посмотреть законченный портрет. Он подъехал к ее дому, когда день уже клонился к вечеру, в спешке и нервозности запер ключи в автомобиле, выругался и тут же забыл о неприятности.

Бервин встретила гостя возле распахнутой двери студии – с бледным лицом и сжатыми по-монашески, непривычно чистыми руками. Обменялись любезностями. Более озабоченно, чем хотелось бы, Макс осведомился о здоровье: уж очень слабой она выглядела. Бервин засмеялась и ответила, что скорее всего просто нервничает. Вероятно, работа ему не понравится. Он не придал значения обстоятельству, что его мнение вообще имело какое-то значение. Бервин показала на мольберт в дальнем конце комнаты. Макс пробормотал что-то невнятное и стал смотреть.

Он ничего не понимал в живописи, а позировать для портрета согласился лишь потому, что попросила сама Бервин Кайт, которую представили как подающую большие надежды художницу, а несколько человек даже назвали гением. Внимание польстило и заинтересовало. Несколько недель Макс наблюдал за девушкой, поначалу исполняя просьбу не смотреть на незаконченный портрет, а затем сосредоточившись на ее собственном образе и почти забыв о конечном результате. В итоге он понятия не имел, какого результата следует ожидать.

Первой реакцией стал шок от встречи с самим собой в новом, трансформированном облике. Разумеется, Макс часто фотографировался и давно привык к собственному образу, представленному миру в двух измерениях, – но сейчас перед ним оказалось произведение иного порядка, обладавшее недоступной фотокамере мощью воздействия. Он смотрел не отрываясь, не находя сил хотя бы на мгновение отвести взгляд. На портрете Макс Талли сидел на стуле, наклонившись и положив руки на колени. Брюки задрались, обнажив сползшие носки, а цветастая рубашка неаккуратно сбилась. Бервин изобразила его с устремленным вдаль взглядом, с губами, искривленными ироничной усмешкой, вместо обычной широкой улыбки. Она безошибочно уловила характер: это лицо Макс миллион раз встречал в зеркале. Портрет получился очень похожим и убедительным: сомневаться не приходилось, – но что же в нем так… тревожило?

Вглядываясь в растянутый на подрамнике холст, Макс постепенно начал понимать, что дело не только в абсолютном внешнем сходстве. В работе присутствовало глубокое знание. Художница уловила нечто такое, в чем он не признался бы даже самому себе, а тем более другим людям, и показала миру истинного Макса Талли. Истинный Макс Талли сидел в центре большого полотна, заполненного приглушенным светом. Нетерпеливо подавшись вперед на краешке неустойчивого стула, в кричаще яркой рубашке, с блестящими за стеклами очков глазами, он готовился дерзко встретить любой вызов судьбы. Фигуру переполняла энергия. Герой портрета выглядел эксцентричным. Комичным. Независимым. Мужественным. Безжалостным. Необычайно замкнутым. Бесконечно одиноким.

Горло и грудь сжались от невыносимо острой, парализующей боли. К глазам подступили горячие слезы. Макс стоял, моргая, почти не дыша, пораженный увиденным. Попытался обуздать чувства, но не смог и отвернулся, чтобы скрыть слабость. Волнами накатывала жалость к человеку на портрете, а особенно к мальчику, которым этот человек когда-то был и остался в душе. Внезапно на руку легла теплая ладонь, раздался взволнованный, участливый голос:

– Макс, Макс, не надо! Все в порядке, все хорошо.

Он замер, сгорая от унижения.

– Все в порядке, – повторила Бервин и замолчала, словно задохнувшись. – Пожалуйста, Макс…

Наконец он повернулся и увидел, что она тоже плачет и по-детски вытирает слезы рукой. Бервин не смутилась, не пришла в ужас, не осудила холодно и строго, как Макс предполагал. Нет, девочка заплакала: нос распух и покраснел, губы задрожали в попытке улыбнуться, одна рука сжала его руку, а другая поднялась к залитому слезами лицу.

– Не плачьте, – беспомощно промолвил Макс, хотя сам продолжал постыдно всхлипывать. Он провел пальцами по ее щеке и ощутил теплую живую влагу. – Господи, Бервин! Неужели один из нас настолько плох? Что вы со мной делаете?

Она рассмеялась, отошла и вернулась с пачкой салфеток. Оба вытерли глаза. Выпили по чашке чаю с бренди. Легли в постель.

Макс проснулся среди ночи, полный дурных предчувствий. Он повел себя по-идиотски. В полутьме рядом лежала Бервин. На белой подушке чернели короткие волосы, лицо оставалось в тени. Она казалась очень красивой и невероятно молодой. Макс ощутил во рту горечь. Он отчаянно желал Бервин и в то же время боялся. Она пожалела его. Почувствовала себя виноватой. И, чтобы успокоить, отдала собственное тело. Макс начал осторожно передвигаться к краю постели, намереваясь встать и уйти, пока Бервин не проснулась, чтобы не встретиться с ней взглядом и не увидеть неловкости, подтверждающей худшие опасения.

Бервин шевельнулась, открыла глаза и сонно заморгала. Положила ему ладонь на грудь, прижалась к нему всем телом.

– Макс, не уходи, – пробормотала она, снова закрывая глаза. – Еще рано, спешить некуда. Останься со мной.

Ощутив, что он успокоился и расслабился, Бервин удовлетворенно вздохнула, уткнулась лбом ему в плечо и уснула. И Макс остался. На рассвете Бервин снова проснулась и, ничуть не смущаясь, попросила его еще раз подарить ей то, что он дарил днем и вечером. Потом Макс принял душ в крошечной ванной, позавтракал. Оставался до тех пор, пока не сообразил, что если немедленно не покинет студию, то «Утро Макса Талли» впервые за двадцать лет выйдет в эфир без Макса Талли. Вспомнил, что запер ключи в машине. Рассмеялся, попросил проволочную вешалку-плечики и с ее помощью открыл замок. Наконец-то поехал на работу. Завернув за угол, начал скучать, а в здание радиокомпании ворвался за три минуты до начала программы, насвистывая и думая не о том, что будет говорить в прямом эфире, а представляя, какую роскошную студию создаст для Бервин, объединив вторую и третью спальни в «Третьем желании».

Уговаривать возлюбленную пришлось долго. Необузданная и на все готовая в постели, Бервин становилась упрямой и колючей, стоило ему заговорить о совместной жизни и браке. Зачем что-либо менять? Она не создана для семьи и скорее всего сделает его несчастным. Возможно, и он сделает ее несчастной. В любом случае ничего хорошего не получится.

Но Макса не устраивали встречи в маленькой захламленной квартирке и безудержные уикенды в «Третьем желании». Он хотел постоянно видеть любимую рядом, в своем доме. Мечтал, чтобы мощная творческая энергия, сразившая его, продолжалась и развивалась в том прекрасном мирном пространстве, которое он специально обустроил. Мечтал о женитьбе, о том, чтобы Бервин принадлежала только ему. Хотел оставаться рядом в любое время дня и ночи и думать с восторгом: «Это моя жена».

Бервин сдалась внезапно – в тот вечер, когда узнала, что портрет удостоен приза Арчибальда. Вероятно, подумала, что нахлынувшая в минуту успеха уверенность в себе закалит, придаст силы и защитит от того посягательства на независимость, которое она ощущала в любимом мужчине. Или вспомнила первый день в студии, решив, что одинокий, отчаявшийся, беспомощный мальчик, спрятанный под панцирем сильного, блестящего, ироничного, мужественного человека, сможет выбраться на свободу и обрести счастье рядом с чуткой, понимающей подругой.

Разумеется, Бервин ошиблась. Довольно скоро, по мере того как стены залитых светом комнат «Третьего желания» заполнялись ее картинами, тайком купленными Максом в галереях и на выставках и с триумфом привезенными домой, она поняла, что перестала быть художником. Растворилась в жизни Макса, утонув в его внимании. Личность любимого мужчины оказалась слишком властной. Панцирь больше никогда не раскалывался. А вот ее защитные силы слабели и таяли с каждым днем, оставляя безоружной перед любой болью или обидой, которую мог причинить господин. Нет, Макс не давал повода для опасений, во всяком случае сознательно. Бервин не сомневалась в его любви, граничившей с обожанием и преклонением. Он осыпал ее подарками, ограждал от всех тревог, опасностей и даже раздражения. Отдавал все, кроме того, в чем она особенно нуждалась – самого себя, – одновременно вытягивая из нее творческую сущность. Великолепная студия на втором этаже с кондиционером и роскошью, о которой художники лишь мечтают, начала угнетать. Клиенты, чьи портреты писала Бервин – а после престижного приза заказы текли рекой, – впадали в транс от окружающего богатства, а когда приходили в себя, то говорили только о Максе. Бервин понимала почему. Дом был наполнен яркой личностью хозяина.

Однажды днем, года через два после свадьбы, она сидела в гостиной «Третьего желания» и ждала, когда Макс вернется с работы. Написанный ею портрет висел над камином. За окном млел очередной жаркий день. Внизу, у подножия скалы, плескались волны. В саду шелестели пальмы. Бервин прислушивалась в ожидании шуршания шин, чтобы снова стать настоящей. Вместе с этой мыслью в воображении возник яркий образ: вот она сидит, утонув в огромном кожаном диване, – маленькая, в клетчатой рубашке, с коротко остриженными черными волосами – и смотрит на портрет. Застывшая неподвижно, отрешенная и безвольная. Ничего не делает, лишь прислушивается и ждет.

Бервин встала, поднялась в свою комнату, собрала кое-какую одежду, положила в сумку альбом для набросков, нацарапала записку и сбежала. Села в машину и уехала, хотя в дороге плакала так отчаянно, что почти ничего не видела. Возвращаясь домой, Макс встретил ее на узкой улице и едва не зацепил; хорошо, что успел резко вывернуть руль «мерседеса».

– Кажется, женушка сошла с ума, – с нежной укоризной произнес он вслух, останавливаясь возле своего дворца. – Ничего, как только вернется, объясню, что к чему.

Однако Бервин больше не вернулась. Купила в Голубых горах маленький домик, чтобы приезжать в Сидней лишь раз или два в месяц. Помимо портретов занялась пейзажами. Картины хорошо продавались. Примерно через полгода, появляясь в городе, начала встречаться с Максом за ленчем или обедом, но не вернулась ни в «Третье желание», ни к нему. Через пять лет получила второй приз Арчибальда за поразительный портрет загадочного Гарриета Дила – слепоглухого поэта. Картину приобрела Национальная галерея, положив начало коллекции произведений Бервин Кайт.

Художница пользовалась успехом в свете, однако вернисажам и премьерам предпочитала тихий дом, уединение и творчество. Текущие потоком деньги не означали для нее ничего, кроме возможности писать только то, что хочется. И вот наконец настало время, когда Макс Талли научился спокойно смотреть на собственный портрет. Вечером, после того как гости расходились, экономка удалялась к себе, а очередная пассия готовилась провести ночь в роскошной спальне, он бросал на картину быстрый взгляд, криво усмехался, пожимал плечами и думал, что, как всегда, оказался прав. Он особенный. И Бервин особенная. Ни один из них не создан для брака, так что лучше жить врозь.

Макс становился старше, однако возраста не замечал. Миновал шестидесятый день рождения, а потом и шестьдесят пятый. В «Третьем желании» часто собирались гости. Утром в воскресенье он пек печенье и бриоши. Регулярно плавал. Позволил саду расти свободно. Приветливо встречал каждую новую экономку, найденную овдовевшей и встревоженной дочерью, а вскоре грубо увольнял ее или доводил до безумия и выгонял. Шутил и пикировался с Изой Траби, разбогатевшей благодаря роли тетушки Доры в рекламе маргарина «Спрингдейл» и обосновавшейся по соседству. Обедал с Бервин, мягко отбивался от навязчивых забот Уэнди, изредка вел натянутые, пустые телефонные разговоры с сыном Дугласом, с которым не имел ничего общего, и продолжал нескончаемый роман с микрофоном. Рейтинги его утренней программы по-прежнему оставались недосягаемо высокими. О пенсии речь не заводил никто, кроме самого Макса, когда приходило время обновлять контракт.

Это была хорошая жизнь: яркая, полная озарений и в то же время устойчивая. По общему мнению, мятущийся корабль достиг спокойной гавани. На пороге семидесятилетия Макс Талли наконец-то стал предсказуемым.

Так думали те, кто его знал, но… ошибались.





Глава 1




Сад превратился в джунгли. Из окон розового дома лился яркий свет, однако сад тонул в темноте. Густой, черный, таинственный, он возвышался по обе стороны крутой каменной лестницы, по которой они медленно взбирались, наступая на улиток и побеги, раздвигая руками мясистые листья и гибкие плети лиан. Вокруг шуршали, шмыгали, вскрикивали невидимые существа. Верити Бердвуд остановилась и устало ссутулилась.


– Кошки, – произнес спутник.

– Похоже, их здесь сотни, – пробормотала Верити. – Хочешь сказать, что на старости лет Макс пристрастился к кошкам? Совсем на него не похоже.

– Пристрастился? Да он их ненавидит. Являются с соседнего участка, от Изы Траби. У нее двадцать пять или тридцать кошек, если не больше. Макс их отстреливает.

– Что? – Берди рассмеялась. – Отстреливает кошек? Пап, ты серьезно?

– Тише, не кричи. Конечно, серьезно. Во всяком случае, регулярно стреляет по ним. Иди, детка. Если я остановлюсь, то упаду. Эта лестница когда-нибудь меня прикончит. Да, так вот. Недавно слышал, что его любимое развлечение – палить из пневматического ружья. Макс говорит, что половина этих существ дикие: ловят птиц, дерутся, орут и гадят. Разумеется, Иза очень недовольна.

– Еще бы. – Берди улыбнулась и обернулась: низенький полный отец тяжело переступал со ступеньки на ступеньку, сжимая в руке подарок Максу – бутылку бренди семидесятилетней выдержки. Сверху было видно, как поредели на макушке седые волосы. Дышал он тяжело, и Берди вдруг с болью осознала, что восхождение дается отцу с огромным трудом.

Она вздохнула и пришлепнула зудевшего возле уха комара. Идти на вечеринку не хотелось.

Во-первых, предстояло впервые за много лет встретиться с дочерью и сыном Макса – Уэнди и Дугласом. В детстве Берди проводила вместе с ними много времени, поскольку родители тесно общались, однако подружиться так и не сумела. Тогда она об этом не задумывалась: просто жила как жилось, – однако стоило повзрослеть до такой степени, чтобы в гостях у Макса нашлись другие занятия, как отношения расстроились сами собой. В пять лет Берди не очень любила встречаться с Уэнди и Дугласом, в десять очень не любила, а в пятнадцать не постеснялась посмотреть правде в глаза и принять необходимые меры, чтобы избежать общения.

Берди поморщилась в темноте. С какой стати сейчас вдруг потребовалось изменить отношение к потомкам мистера Талли? И все же Уэнди и Дуглас составляли часть ее детства, как сам Макс и этот дом, а потому имели право претендовать на внимание. Право, которое Уэнди с готовностью реализует при первой же возможности.

Во-вторых, сегодня непременно соберутся старые приятели Макса Талли. Многие из них в разные годы работали с отцом сначала на радио, а потом и на телевидении. Кое-кто и по сей день продолжал сотрудничество. Некоторые знали Верити с рождения: для них она не была загадочной, надменной, а потому несколько пугающей взрослой особой, а по-прежнему оставалась щуплой вертлявой дочерью отличного парня Ангуса Бердвуда. Эти люди знали о ней все. В памяти и теперь звучали голоса. Добрые, заинтересованные, озлобленные, любопытные… Забавная девочка. Всегда была необычной. Говорила очень странные вещи. Однажды в шесть лет… совсем не похожа на мать, правда? Вылитый Ангус. Что ж, по крайней мере, он может не сомневаться… А какой красавицей была Джейн Бердвуд! Трагично, что так рано погибла… автомобильная авария… Верити была подростком… и с тех пор Ангус один… Бедняга. Возможно, то, что случилось, к лучшему… Блестящий человек, он был настолько влюблен, что ничего не замечал и не хотел слышать. А все вокруг знали… мужчины, дорогая! Не пропускала ни одного! Да… я слышала, что даже…

Берди тяжело вздохнула и двинулась дальше. В том мире, где она существовала обычно, мало кто подозревал о родстве с легендарным Ангусом, а о матери не знал никто, как и о жизни самой мисс Бердвуд – прошлой или настоящей. Неизвестность вполне устраивала Верити.

– В последний раз я была здесь пятнадцать лет назад, – произнесла она, глядя на возвышавшуюся впереди громаду дома. – Сегодня ровно пятнадцать лет со дня свадьбы.

– Ах да. Наверное, Бервин тоже приедет. – Отец не поднял головы.

– Свадьба в день пятидесятипятилетия, – уточнила Берди. – Совсем в духе Макса: подарил себе Бервин на день рождения.

– Вот только удержать сокровище не сумел, так ведь? – улыбнулся Ангус.

Они добрались до последнего пролета и остановились на площадке. Внизу снова душераздирающе заорала кошка. Из сияющих окон розового дома доносились звуки музыки, гул голосов, высокий смех. А дальше, внизу, угрюмо бились о камни невидимые черные волны.

– Пятнадцать лет. – Ангус поморщился. – А ведь кажется, будто это случилось вчера. Да и дом Макс построил вроде недавно, однако с тех пор прошло целых тридцать лет. – Он рассеянно посмотрел на особняк. – Тогда ему исполнилось сорок. А мне… Сколько? Сорок два? С той поры много воды утекло, детка. Все мы стареем.

– Папа, перестань! – Берди поежилась.

– Ангус, это ты? – раздался снизу глубокий женский голос. По ступенькам застучали быстрые шаги. – Подожди меня!

Отец обернулся, прикрыл глаза ладонью и всмотрелся в темноту.

– Бервин?

– Да. – Тяжело дыша и подняв к свету взволнованное лицо, она спешила их догнать. – Как хорошо, что я тебя встретила, Ангус! Ненавижу появляться на этих сборищах в одиночестве.

– Всегда рад служить, мадам. – Бердвуд галантно поклонился.

Бервин преодолела две последние ступеньки, обняла Ангуса и горячо расцеловала в обе щеки. Берди с интересом наблюдала за дружеской встречей. Все эти пятнадцать лет она часто рассматривала в газетах фотографии Бервин Кайт, а отец рассказывал, что встретил ее в ресторане в обществе Макса или на открытии выставки. Однако после свадьбы столкнуться с художницей лицом к лицу довелось впервые. Удивительно, как мало она изменилась за долгое время. В коротких черных волосах появилась заметная проседь, бледное лицо казалось усталым, словно от бессонницы, однако фигура по-прежнему удивляла и привлекала живой мальчишеской энергией.

– Помнишь малышку Верити, мою дочь? – безмятежно осведомился Ангус. – Она только что сказала, что в последний раз была в «Третьем желании» на вашей с Максом свадьбе.

Бервин пристально посмотрела на Берди:

– Конечно, помню. Рада новой встрече, Верити. – Губы растянулись в вежливой улыбке, но внимательные глаза художницы профессионально оценивали, запоминали, впитывали. Ощущение оказалось интересным, хотя и не совсем приятным. Затем взгляд скользнул к дому. – Вы же работаете в корпорации Эй-би-си, не так ли? – спросила Бервин, старательно поддерживая беседу. – Аналитиком на телевидении?

– Уже нет, – ответила Берди. – По-прежнему занимаюсь расследованиями, но в штате не состою несколько лет. – Она плотно сжала губы, намекая отцу, что не следует пояснять, что теперь расследования касаются не столько телевидения, сколько преступлений.

Частным детективом Берди никогда себя не называла – определение ей казалось нелепым. Маленькая, худенькая, не очень тщательно за собой следившая, да еще и в очках, Верити Бердвуд мало соответствовала распространенному представлению о детективе. В любом случае Бервин наверняка думала о чем-то своем и не интересовалась подробностями ее работы.

В доме зазвучал рояль.

– Кажется, все уже в сборе, – проворчал Ангус. – Пора и нам сделать последний рывок. Готова к испытанию, Бервин? Не забыла затычки для ушей, кислородную маску, лопату, чтобы разгребать дерьмо?

Художница взглянула на него с недоумением:

– Судя по всему, ты единственный на свете человек, кто ненавидит подобные сборища так же, как я.

– Полагаю, не будет преувеличением сказать, что Берди ненавидит их еще больше. – Ангус слегка дернул дочь за рукав. – Пошла со мной, подчиняясь святому чувству долга, благослови Господь ее носочки. Макс очень просил, чтобы девочка явилась. Сказал, что на старости лет стал сентиментальным.

Берди смущенно пожала плечами.

– Макс получает все, что пожелает, не так ли? – сухо заметила Бервин. – И сегодняшний вечер окажется убедительным тому подтверждением.

– Да, – кивнул Ангус. – Предстоит сенсация.