Мистическое кольцо символистов

– А скажи нам, Мишель, – деловито заговорила графиня, – что у вас слышно? Уже известно имя пророка учения Анны Рудольфовны?

Этот вопрос волновал слишком многих. По крайней мере, три человека в этой комнате лелеяли надежду, что назовут их имена. Спиритуалисты замерли в ожидании, а Минцлова закатила глаза и так сидела, беззвучно шевеля губами. Затем вздохнула и торжественно произнесла:

– Имя пророка покрыто мраком, но скоро мрак рассеется.

По зале пронесся ропот разочарования, а Минцлова, повысив голос, чтобы заглушить шум, продолжала:

– Все разрешится на днях. Учителя прислали Книгу и поручили передать ее тому, на кого они укажут.

Минцлова замолчала, и больше от лица покойного графа не сказала ничего.

Посидев в тишине пару минут, распахнула большие, навыкате близорукие глаза и обвела собравшихся мутным взором, слабой рукой указав на рояль. И тут же поднялся из-за стола один из юношей, питающих надежду на звание пророка, устремившись в указанном направлении. Подошел к роялю, поднял черную лаковую крышку и заглянул в его темное нутро. Вскрикнув, перегнулся через бортик и двумя руками вытащил увесистую инкунабулу. Восторгаясь обязательностью Учителей, которые как сказали – так и сделали, он бережно передал книгу Минцловой, и Анна Рудольфовна понесла находку к себе, в то время как остальные участники спиритического сеанса отправились в столовую, трапезничать.

Долли хотела от завтрака отказаться – из головы не выходила предстоящая беседа с Амалией Коган. Но не тут-то было. Тетушка проявила настойчивость, усадив племянницу за стол.

Завтрак закончили ближе к полудню, и Долли сразу же покинула особняк на Варварке. Мечтая добраться до издательства как можно скорее, прямо у дома взяла извозчика и по запруженным народом улицам тронулась в путь.

Уже подъезжая к «Метрополю», она заметила толпившихся перед Никольской церковью полицейских. Поводов для активности у стражей порядка всегда было более чем достаточно, и Долли не обратила на суету на паперти особого внимания. А когда поднялась в редакцию «Скорпиона», то и там увидела людей в полицейской форме, тут же проявивших к Долли живой интерес.

– Добрый день, сударыня, – любезно шагнул к ней тот, что постарше – невзрачный господин в стареньком мундире с чисто выбритым мятым лицом, покрытым мешочками и складочками. – Позвольте представиться – старший чиновник сыскной полиции Чурилин Василий Степанович. А это, – кивнул он на второго – смуглого усатого щеголя в хромовой тужурке автомобилиста и очках-консервах, красующихся поверх ушастой кепи, – мой помощник ротмистр Шалевич. Ольга Павловна Волынская, если не ошибаюсь?

Говорил Чурилин скучным голосом на одной ноте, словно ощупывая ее мышиными серыми глазками, и Долли сделалось не по себе.

– Совершенно верно, – сдержанно кивнула девушка, обводя растерянным взглядом притихших сотрудников издательства.

Их было немного – секретарь Лианопуло и Шляпник Закарихин из немецкой редакции. Амалии на месте не оказалось. На ее заваленном бумагами столе белела заправленным листом пишущая машинка, стул был небрежно отодвинут, словно Синяя Гусеница только что встала из-за стола.

Лианопуло изо всех сил семафорил Долли глазами, на что-то намекая, но Долли так и не поняла, что он имеет в виду.

Вперед выступил щеголеватый ротмистр и, дернув закрученным в нитку черным усом, оглушительно рявкнул:

– Будьте добры, Ольга Павловна, расскажите, как провели вчерашний день?

– Что я должна вам сказать? Вас интересует, во сколько я проснулась и что делала потом? – наивно уточнила Долли.

– Подробности излишни. Начните с того момента, когда пришли в редакцию.

– Ну, часов около трех пополудни я вошла в приемную, перебросилась парой фраз с конторщиком Алмазовым, выслушала поздравления от Валерия Яковлевича в связи с выходом моих первых стихов в альманахе. Затем отправилась с коллегами обедать в ресторан при гостинице. Были секретарь господин Лианопуло, специалист по немецкой поэзии Закарихин и рецензентка Амалия Коган. После обеда мы все проводили Амалию Карловну домой, и я поехала к подруге, – быстро проговорила Долли, пристально глядя в глаза ротмистру и надеясь смутить.

Однако Шалевич был не из тех, кто легко смущается. Он что-то чиркал в планшетке с видом неприступным и занятым, и, пока он писал, в беседу включился следователь Чурилин, с напором спросив:

– Сделайте одолжение, Ольга Павловна, расскажите подробно, отчего вы вдруг все вместе, втроем, решили сопровождать до дома госпожу Коган?

– Ну-у, – смутилась Долли, – Амалия Карловна была не совсем трезва.

– В чем это выражалось? – наседал Чурилин, с сонным видом перебирая бумаги Синей Гусеницы.

– Да что вы, в самом деле, к ней пристали? – вскинулся секретарь, вставая на защиту Долли. – Мы все вам уже рассказали. Да, Амалия Карловна повела себя с околоточным не совсем корректно, но на то она и «мадемуазель Витроль»! В этом ее суть! Она вся моветон и эпатаж! Ей, конечно же, не следовало брать склянку в руки и грозиться выкрасть голову террориста. Видите, как получилось? Ночью голову похитили, и теперь вы думаете, что это сделала Амалия.

– С которого часа в издательстве начинается рабочий день? – уныло гудел Чурилин.

– Я, как секретарь, всегда прихожу к десяти, остальные подходят, когда смогут.

– Сделайте одолжение, проясните ситуацию – отчего госпожа Коган не отвечает на телефонные вызовы и почему ее до сих пор нет в редакции?

Секретарь криво усмехнулся и поправил лимонный галстук.

– Мало ли на то причин? – многозначительно проговорил он. – Плохо себя чувствует после вчерашнего – это раз, – принялся загибать он пальцы. – Отправилась на прогулку за город – это два. В конце концов, последний номер альманаха вышел только вчера. Имеют право сотрудники издательства на отдых?

– Не имею понятия, как у вас заведено.

– У нас заведено по-всякому, – начал раздражаться секретарь. – Творчество – процесс стихийный, он неподвластен графикам и схемам. В любом случае, согласитесь, господин Чурилин, что ваши домыслы – довольно слабый аргумент, чтобы в чем-то подозревать Амалию Карловну.

– К примеру, Бориса Бугаева тоже нет на месте, вы же его ни в чем не заподозрили? – подал голос молчавший до сих пор Закарихин.

– А за что Бугаева подозревать? – удивился вдруг ротмистр. – Борис Николаевич не проявлял столь пристального внимания к голове террориста.

– Да нет же, проявлял, – тонко улыбнулся Шляпник.

– Даже так? – вяло откликнулся Чурилин. – И при каких же обстоятельствах?

– В непринужденной дружеской беседе. Вот здесь, в этой самой редакции. Вчера. Часов в десять вечера.


– Подробнее, прошу вас.

На секунду Закарихин закатил глаза, всем своим видом выражая обреченность необходимостью подчиниться, и монотонно затянул:

– После того как проводили госпожу Коган, я взял ключи у Рерика и вернулся в редакцию – нужно было закончить перевод. Я вошел и застал здесь Бориса Николаевича. Само собой, я рассказал ему о странном поступке Амалии. Бугаев заинтересовался, стал уточнять, чья голова плавает в банке, да как давно была заспиртована.

– А где сейчас Бугаев? – ухватился мятый чиновник из сыскного отделения за нового фигуранта.

– Понятия не имею, – раздраженно откликнулся Шляпник. – Однако, зная его обстоятельства, могу с уверенностью сказать, что в Москве он появится не скоро.

– И что же это за обстоятельства? – еще больше заинтересовался Чурилин.

– Любовный роман, – вступая в беседу, доверительно понизил голос секретарь.

Во всем, что касается издательских сплетен, он был значительно лучше подкован, чем Закарихин, и пальму первенства уступать не собирался.

– Да бросьте, история с Брюсовым и Петровской давно имеет несвежий вид, – скривился ротмистр Шалевич, обнаруживая хорошее знание предмета.

– Вовсе я не про то, – многозначительно улыбнулся Лианопуло. – Вообразите себе, что много лет назад, еще в далекой юности, кумир молодежи Андрей Белый составил любовный треугольник с самим Александром Блоком и Любовью Дмитриевной Менделеевой. Глупая история, которая икается ему до сих пор. Но, ежели желаете, могу рассказать.

– Отчего бы не послушать? – обрадовался ротмистр, в то время как его начальник с индифферентным видом продолжал заниматься бумагами на письменном столе Амалии.

– Начать, пожалуй, стоит с того, что на Арбате, в одном доме с Андреем Белым живет Сережа Соловьев, племянник уважаемого философа Соловьева. Сережа пишет для «Скорпиона» и тоже считается поэтом. Сережа-то и познакомил Андрея Белого с Александром Блоком, ибо сам является Блоку какой-то отдаленной родней. И вот, представьте себе, что двум поэтическим гениям – я говорю сейчас о Блоке и о Белом, – сей племянник философа заморочил голову Женой, Облеченной В Солнце, о которой так много и так хорошо писал его дядя-философ в поэме «Три свидания».

Да только шельмец Сережа умолчал, что перед самой смертью к философу Соловьеву явилась бойкая старушка-карлица, назвавшаяся Анной Шмидт и сообщившая, что она-то и есть та самая «Жена». Серьезно так сообщила. Вскарабкалась на стул, и, болтая не достающими до пола ножками, обутыми в стоптанные детские ботинки, принялась обосновывать. Философ не знал, как бы поделикатнее ее выпроводить, ибо он-то размышлял категориями символов, а оно вон как вышло. Символ вдруг взял и материализовался. Да еще в такую убогую форму!

Ну да это к слову. А наша история куда занимательнее. Итак, три поэта – Блок, Белый и Соловьев – собрались вместе и в литературно-философском экстазе принялись грезить о «Жене». Как раз таки в этот период Блок пишет цикл стихов о «Прекрасной даме». Белый же пишет свою «Симфонию». Только у циничного Белого получается шарж на Анну Шмидт, а у доверчивого Блока тема звучит серьезно, эдак мистически-восторженно.

Ну, Блок, как известно, человек особенный. Вечно угрюм, настроен на погибель всего и вся, на разрушение и саморазрушение. Если его послушать, то получается, что цунами, крушения поездов и извержения вулканов – прямое доказательство того, что мир неблагополучен. А то мы с вами этого не знаем и нам нужны прямые доказательства!

Секретарь широко улыбнулся своей коронной улыбкой Чеширского Кота, подмигнул ротмистру, точно старому приятелю, продолжив:

– В общем, настрой и мироощущение Александра Александровича всем хорошо известны – чем хуже жизнь, тем лучше для творчества. Вот Блок и создал себе ад. К моменту, о котором идет речь, Блок как раз только-только женился на соседке по даче, Любе Менделеевой, и друзья-поэты, стремясь к наглядности, объявили ее «Женой, Облеченной В Солнце».

– Позвольте, вы не в первый раз упоминаете эту самую «Жену», – поморщился чиновник сыскного отделения. – Может, объясните нам, дремучим, что это за диво?

– Ничего сложного, – охотно откликнулся Чеширский Кот. – Жена, Облеченная в Солнце, – символический персонаж Откровения Иоанна Богослова, а философ Владимир Соловьев возвел этот образ в ранг персонификации Добра и Красоты.

Рассказчик согнал с лица свою постоянную улыбку и загробным голосом принялся цитировать:

– «И явилось на небе великое знамение: жена, облеченная в солнце; под ногами ее луна, и в голове ее венец из звезд. Она имела во чреве и кричала от болей и мук рождения», – так говорится у Иоанна. Похоже, что речь идет о Богородице – есть даже иконографические изображения Девы Марии, ногами попирающей месяц, а в головах имеющей звезды. А возможно, что имеется в виду раннехристианская церковь и все верующие. В этой связи у Блока возникли определенные затруднения – разве не кощунственно спать с Богородицей? А тем более со всей христианской церковью? И Александр Александрович предпочел от супружеских обязанностей уклониться. Так вот и получилось, что жене он поклоняется, как иконе, а за мужскими удовольствиями ездит к проституткам.

– Откуда известно? – блеснул глазами ротмистр.

– Что именно? – надменно осведомился секретарь. – Что Блок считает астартизм и низшие инстинкты унизительными? Или то, что полагает, будто плоть вмешивается в Духовное Начало и разрушает его?

– Да нет, что ездит к проституткам.

Ехидная усмешка скривила губы Лианопуло, и он не без сарказма обронил:

– Помилуйте, уважаемый, среди людей живем! У нас все друг о друге знают. Любовь Дмитриевна сама в «Бродячей собаке» на Блока жаловалась, мне Шершеневич говорил. Оскорбительной ей показалась пьеса «Балаганчик», где вывел Блок ее под маской Коломбины, себя сделал Пьеро, а Белого – злым и жестоким Арлекином. Но только жизнь – великая насмешница. Нет в их истории ни одного коварного Арлекина, зато имеются аж целых два Пьеро.

Он замолчал и, взяв со стола нож для разрезания книг, стал сосредоточенно чистить ногти, выдерживая паузу и подогревая в слушателях интерес.

– Вам Шершеневич, часом, не рассказывал, чем дело кончилось? – не выдержал ротмистр.

– Это я и сам знаю. Все-таки с Белым почти каждый день видимся и хочешь не хочешь, а приходится служить ему жилеткой.

Заметив недоуменный взгляд ротмистра, секретарь отложил импровизированный инструмент для чистки ногтей и пояснил:

– Это я в том смысле говорю, что поплакаться в жилетку Борис Николаевич большой любитель. Так вот. Любовь Дмитриевна пребывала в растерянности – как же так? Собираясь замуж за поэта, она мечтала о любви, о взаимных ласках, хотя Блок и казался несколько холодноват, однако не совсем же равнодушен к ее чарам! При этом Менделеева замечает, с каким вожделением на нее поглядывает друг семьи Бугаев. Любовь Дмитриевна дает слабину – позволяет себе увлечься. Правда, дальше поцелуев и объятий дело не идет. Но это до поры. Во время поездки в Москву супруга Блока решается окончательно и бесповоротно отдаться любовнику и приезжает на Арбат. Смущенный ее напором, Бугаев краснеет, бледнеет, мямлит что-то невнятное – в общем, ведет себя как Пьеро, а вовсе не как Арлекин – и, наконец, выпроваживает подругу вон. И после этого позорно покидает Москву. Но потом опять передумывает, снова вожделеет Менделееву, возвращается и принимается закатывать Блокам истерики и устраивать скандалы. Но это все в прошлом. Теперь у Белого другой роман.

– Другой? И с кем? – опешил внимательно слушавший Шалевич.

– С художницей одной, с Асей Тургеневой.

– Благодарю вас, с этим разобрались, – обращаясь к разговорчивому секретарю, с легким поклоном проговорил Чурилин. И, обернувшись к Шляпнику, уточнил: – Господин Закарихин, а позвольте узнать, когда вы вернулись в редакцию, Борис Николаевич чем занимался?

– Сначала хвастался кольцом, подарком Минцловой. Потом расспрашивал подробности нелепого поступка Амалии. Затем собирал бумаги, готовясь к отъезду.

– Не можете подробно рассказать, о чем вы говорили?

– Как только я вошел, Борис Николаевич бросился ко мне и начал их с Минцловой общего друга Вячеслава Иванова ругать. Говорил, что, ставши в России поэтом, почтенный «профессор» Иванов совсем обалдел, перепутавши жизнь с эпиграфикой, так что история культов от древних Микен до руин Элевзиса, попав из музеев в салон, расцвела в чепуху. Видно, мол, бросилась Иванову в голову кровь, застоявшаяся в семинариях.

– Еще что-то говорил?