Мистическое кольцо символистов

– Что за книга, Вера Донатовна?

– А, понятия не имею, – отмахнулась старушка. – У Виктора в портфеле нашла, когда бутерброды убирала. Достала – смотрю, совсем ветхая. Такую вещь надо хранить в сухом прохладном помещении, иначе рассыплется в прах. Я предложила отнести в архив, Витюша одобрил.

Вера Донатовна извлекла из кармана широкой юбки увесистую связку ключей и, выбрав самый длинный, отперла замок. Мы вошли в просторное фойе, и от открывшейся красоты у меня захватило дух. Пол был выложен искусной мозаикой, стены и колонны из малахита и яшмы украшали барельефы тонкой работы, а вверх, из фойе на первый этаж, вела широкая мраморная лестница с резными перилами. Проходы справа и слева от лестницы были выложены изящной метлахской плиткой, и даже светильники – бронзовые грифоны с печальными женскими лицами, казались произведениями искусства.

Тонкая роспись потолка поражала воображение, и я очень рассчитывала рассмотреть потолок получше, когда поднимусь по лестнице вверх, но Вера Донатовна пробежала мимо мраморных ступеней и устремилась в конец фойе, увлекая меня за собой.

– Как здесь красиво! – вырвалось у меня.

– Да, Сонечка, красиво. И очень много детей.

В голосе заведующей Домом культуры прозвучало что-то такое, что заставило меня спросить:

– Вера Донатовна, вы любите детей?

– Не сказала бы, что люблю, но по роду деятельности приходится терпеть.

Мы миновали парадную лестницу, и в самом конце помещения я увидела низкую дверку. Заведующая снова извлекла из кармана гремящую связку, выбрала нужный ключ и отперла дверь. Нащупав на стене выключатель, щелкнула клавишей, и яркий свет залил крутой спуск вниз. Лестница оказалась вовсе не такой шикарной, как предыдущая. Вера Донатовна подобрала юбки и бойко зацокала сандалиями по гранитным ступеням. Я застучала каблуками следом за ней. Спускаясь по лестнице, старушка говорила:

– Дом, как ты сама видишь, не только красивый, но и продуман до мелочей. Еще на стадии строительства – а это, на минуточку, девятьсот первый год, – была заложена система вентиляции и кондиционирования воздуха. Зимой сквозь комнаты прогонялся теплый воздух, а летом – холодный. Для охлаждения воздуха вот здесь, в подвале, специально на зиму запасался лед. В этом доме до революции жил владелец кинофабрики Герман фон Бекк, и бывший ледник теперь забит сотней километров отснятой пленки. Твоя задача, Сонечка, отсмотреть все ленты, разложить по коробкам, подписать и систематизировать разложенное.

Вот уж воистину, никогда не знаешь, куда занесет тебя судьба! Только сейчас я поняла, что нахожусь в доме Германа фон Бекка! Того самого фон Бекка, которому в учебниках по киноведению посвящено столько глав! Ему и Донату Ветрову. Бывает же такое! Я как раз мечтала о работе в архиве со старыми кинопленками. А тут – не просто пленки, а работы фон Бекка и Ветрова! Должно быть, я вчера была очень уставшая, если не поняла, кто такая Вера Донатовна.

У меня даже дух перехватило от восторга, но Вера Донатовна не заметила охватившего меня трепета. Она деловито прошла по гранитным плитам пола вдоль оштукатуренных стен и ряда невысоких дверей, подошла к двери в ледник, оказавшейся железной, открыла навесной замок, прошла в помещение, и я, шагнув следом, вдохнула химический запах старой пленки и вздрогнула от неожиданности, ибо представить себе подобное варварство было никак невозможно. Пленка, о которой рассказывала Вера Донатовна и перед которой я заранее благоговела, валялась прямо на полу, змеясь, перепутываясь, толстым слоем покрывая пол. Старуха освободила руки, положив готовую вот-вот рассыпаться книгу на стеллаж, затем нагнулась и выдернула из целлулоидной кучи одну из лент.

– Из-за превосходной вентиляции, не допускающей сырости, да еще и в холоде многое неплохо сохранилось. Чувствуешь. – Она повела носом, принюхиваясь. – Даже «уксусного синдрома» нет. В основном, конечно, это мусор. Но что-то осталось. Здесь, Сонечка, встречаются пленки, которым более ста лет.

– Это ведь ваш папа снимал? Донат Ветров? – срывающимся голосом проговорила я.

– Ты совершенно права, это снимал отец, – откликнулась соседка. – И, конечно же, Герман Леонидович.

Она вдруг резко вскинула голову и пристально посмотрела мне в лицо.

– Ты спросила – люблю ли я детей? Признаюсь тебе честно – детей я не люблю. Я люблю этот дом, и все, что с ним связано. И работаю здесь с одной целью – следить, чтобы детишки не разнесли особняк фон Бекка по кирпичикам. По сути, я хранительница. Хранительница дома Германа фон Бекка. И наследия этого выдающегося кинематографиста, до которого никому нет дела. Отец был правой рукой Германа Леонидовича.

– Да-да, я знаю… Мы в институте проходили.

– Вместе они сделали много интересного. Сейчас, к сожалению, времени мало, потом как-нибудь расскажу. А пока смотри, как обращаться с аппаратурой.

Здесь же, прямо у дверей, стоял старый киноаппарат, и Вера Донатовна, приблизившись, ловко запустила механизм. Затрещал мотор, закрутилась установленная бобина, и по противоположной стене с натянутым экраном по старинным улицам побежали черно-белые расплывчатые фигурки, одетые в пальто и шляпки, вышедшие из моды более века назад.

– В этой коробке, – Ветрова кивнула на стоящую под аппаратом картонку от лампового советского телевизора – лежат пустые бобины. Наматываешь на них пленку и просматриваешь. Что отсмотрела, убираешь в железные коробки, они за дверью. Коробки подписываешь и ставишь на стеллажи. Ничего сложного, правда?

Она вдруг жалко улыбнулась и, шмыгнув носом, смахнула слезу. Запрокинув лицо к потолку, выждала пару минут и, успокоившись, ровным голосом продолжила:

– Ты приходи сюда часиков в пять вечера и приступай к просмотру. А сейчас пойдем, я познакомлю тебя с другими кружководами. Да, и возьми ключи, чтобы потом меня не искать.

Забирая ключи, я неотрывно смотрела в угол. В углу, под фотографическим портретом тонколикой светловолосой барышни, высился штабель консервных банок с надписью «ragout de porc» и характерной свинкой на этикетке.

– Вера Донатовна, – не удержалась я скорее от утверждения, чем от вопроса, – это та самая ветчина, которой вы нас потчуете…

Она обиженно взглянула на меня и оборвала:

– Это очень хорошая ветчина. Еще дореволюционная. Тогда все делали из натурального мяса, не то что сейчас.

– А кто на портрете? – Я попыталась смягчить ситуацию, понимая, что обидела старушку. – Ваша матушка?

– Это женщина, которую папа любил всю свою жизнь. Ольга Павловна Волынская. Папа говорил, что она не человек – ангел, неземное создание. Не из этого мира. Он сделал этот снимок в шестнадцатом году, когда вернулся с фронта. Папа тогда посватался к Ольге Волынской, но свадьба отчего-то расстроилась. Папа всю жизнь прожил холостяком, и женился на маме лишь спустя много лет, незадолго до своей смерти. Но матушка все равно ревновала Ольгу Павловну к отцу. Несмотря на то что он был старым и больным. Ладно, Сонечка, пойдем. Уже времени много.

Заперев архив, мы поднялись наверх и я опять окунулась в невероятную роскошь усадьбы фон Бекка. Взошли по парадной лестнице к установленному в просторном холле длинному столу, за которым пока еще никого не было. В центре стола возвышались пластиковые таблички с названиями кружков.

– Садись, куда хочешь, я твою табличку принесу. Как написать – «Клуб кинолюбителей»?

– Звучит хорошо, – кивнула я.

– Ты обживайся тут, я сейчас.

Вера Донатовна развернулась и припустила вниз по лестнице. В сумке завибрировал смартфон, и, вынув аппарат, я ответила на вызов Лады.

– Привет, Соня, – протянула доктор Белоцерковская. – Как устроилась на новом месте?

– Все хорошо, спасибо, Лада, – бодро откликнулась я.

– Как тебе новые соседи?


– Приятные люди.

– Должна тебя предупредить, что лучше тебе держаться от них подальше. Я навела справки, и выяснила, что Вера Донатовна Ветрова была пациенткой Карлинского.

– Как странно! Вера Донатовна милейшее создание. От чего же она лечилась?

– Пятнадцать лет тому назад старуха поймала мальчишек за безобидным занятием – дети баловались в архиве, бобины с пленками разматывали. Надо же было понимать, что это дети! А Ветрова едва их не убила. Хорошо, подоспели другие взрослые, насилу оттащили. Веру Донатовну отправили в Кащенко, где она и познакомилась с Карлинским. Там же произошла эпохальная встреча со следователем Цоем.

– А следователя за что поместили в лечебницу?

– За попытку самоубийства. Выстрелил себе в сердце, а оно у него оказалось с правой стороны, и попытка не увенчалась успехом, так что все закончилась психиатрической больницей.

– Надо же, какой Виктор отчаянный! А по нему и не скажешь. Выглядит, как типичный рефлексирующий интеллигент.

– Зря смеешься, Софья, – оборвала меня собеседница. – Карлинский собрал вокруг себя питомник из пациентов с психиатрическими диагнозами. И еще неизвестно, во что это выльется.

Раньше, до утренней беседы с дядей, я бы обязательно обиделась на «людей с психиатрическими диагнозами» и сказала бы в ответ какую-нибудь резкость. Потому, что мне они очень нравились – Карлинский, Виктор и Вера Донатовна. По сути, я ведь тоже «человек с диагнозом» и чувствую себя одной из них. И я бы не сдержалась и нахамила. Но это раньше. Теперь же я сосчитала до пяти, и спросила себя, станет ли хорошо от дерзкого ответа Соне Кораблиной? И сама себе ответила, что Соне Кораблиной хамство только навредит, Соне не стоит ссориться с доктором Белоцерковской. И потому свела все к шутке, процитировав дядюшку:

– Карлинский говорит, что здоровых людей нет. Есть недообследованные.

– Смотри, Софья, я тебя предупредила. Каюсь, я допустила ошибку, не выяснив все сразу и до конца, и готова опротестовать опеку Карлинского. Но для этого нужны веские причины. Тебе есть что рассказать о Карлинском компрометирующего?

Наш разговор мне окончательно разонравился, и я решила его по-быстрому свернуть.

– Лад, ты извини, я тороплюсь, – глухо пробормотала я, но Лада меня знала как облупленную.

– Соня, – устало произнесла доктор Белоцерковская, – мы с тобой всегда отлично ладили. Если решишь перебраться ко мне и дашь согласие, чтобы я оформила опеку на себя, я буду только рада. Но для этого нужно уличить Карлинского в недостойном поведении. Надеюсь, ты умная девочка и все понимаешь правильно.

В трубке послышались короткие гудки, и я сунула аппарат обратно в сумку. А по лестнице уже снова звонко стучали сандалии Веры Донатовны.

– Табличка отлично получилось! Теперь и у нас в Доме культуры будет свой «Клуб кинолюбителей». Дети всегда тянутся к кинематографу. Я чувствую себя ужасной эгоисткой – всю жизнь тут провела, а к отцу в подвал за последние лет пятнадцать так и не нашла в себе силы спуститься. Все откладывала на потом. А «потом» все никак не наставало. Я уже думала, что так и умру с тяжким грузом на душе. Но теперь-то уж я спокойна – ты, Сонечка, отлично со всем справишься и вернешь кинематографу наследие фон Бекка.

Внизу послышались голоса, и я увидела, как вверх по парадной лестнице поднимаются дородная женщина со сложной укладкой на обесцвеченных волосах и улыбчивый парень, кренящийся под тяжестью перекинутой через плечо внушительной сумки.

– Прошу любить и жаловать – Фотостудия и Драматический театр, – указывая на поднимающихся, сообщила Вера Донатовна. – Володя Певцов и Ксения Всеволодовна Гальперина. А это, – старушка развернулась ко мне, – Соня Кораблина.

– Значит, ты, Соня, будешь называться у Веры Донатовны Клуб кинолюбителей, – еще шире заулыбался фотограф, кивнув на установленную Ветровой пластиковую табличку. И уселся рядом со мной.

С другой стороны устроилась руководительница драматического театра. Села и загудела мне в ухо:

– Готовься, Софья! Сейчас начнется!

– Что начнется? – не поняла я.

Ксения Всеволодовна тонко улыбнулась и со значением произнесла, округляя жирно накрашенные губы:

– Прослушивание. Практика показывает, что поступающие в драматический кружок читают в основном трех авторов – Пушкина, Лермонтова и Крылова. Мы с Володей каждый год пари держим – кто в этот раз будет преобладать. Я всегда ставлю на Пушкина, Володя – на Крылова. Не хочешь поставить на Лермонтова?

– Пожалуй, воздержусь.

– А если бы ты участвовала в конкурсе, какого поэта бы выбрала?

– Гарсиа Лорку. Читала бы «Поступь сигирийи»[6] в переводе Гелескула.

– А ну, прочти!

Я собралась с мыслями и начала:

– Бьется о смуглые плечи бабочек черная стая,

Белые змеи тумана след заметают.

И небо земное над млечной землею.

Идет она поступью ритма, который настичь

невозможно,

С тоскою в серебряном сердце, с кинжалом

в серебряных ножнах.

Куда ты несешь, сигирийя, агонию певчего тела?