Мистическое кольцо символистов

Откровения сделали только хуже. Узнав о мыслях Белого, Наташа презрительно сказала, что Ася вышла замуж лишь только потому, что хотела избавиться от его докучливого нытья и всегда твердила, что у них не настоящий брак. И Ася ему – не настоящая жена, а для любого она – свободная женщина. Белый пошел к Учителю. Тот принял поэта в своем роскошном кабинете, как всегда, в позе величественной и надменной.

– Я не могу без Аси, – выдохнул Белый.

– Слабость надо одолевать упражнениями, – изрек доктор. – Впрочем, меня это не касается…

Ночью Белого мучили кошмары. Снилось, что пришла к нему суккуб Наташа, которую он безжалостно убил. А через несколько дней Белый прочел в базельской газете, что неподалеку от города найден труп изнасилованной девочки, полиция разыскивает преступника. За завтраком он прочел заметку Асе, и ему вдруг показалось, что жена смотрит на него с каким-то странным выражением. «Уж не подозревает ли она меня?» – отчего-то подумалось Белому. В тот день ему почудилось, что и остальные глядят на него как-то настороженно. Он отметил взгляд холодных глаз Штайнера. И необычно сдержанное приветствие его жены Марии Сиверс.

К вечеру, когда стали собираться гости, страшная мысль, что все вокруг подозревают его в изнасиловании и убийстве, довела Белого до исступления. Ему всерьез мерещилось, что и Волошин, и Сабашникова, и Метнер собрались для того, чтобы уличить его в преступлении. Когда стихли разговоры, Белый вдруг выкрикнул:

– Клянусь вам, я этого не делал!

А потом сбежал из гостиной, заперся у себя в комнате, и, обливаясь холодным потом, думал: «А вдруг это все-таки я убил девочку и забыл об этом? Что же делать? Надо завтра же идти в полицию! Нет, сначала признаться во всем Асе. Она поймет, что я не виноват. Что меня толкнула на преступление ее жестокость. Господи, да я сошел с ума! Какое преступление? Разве я ездил в Базель? Нет – я все время был в Дорнахе! Надо срочно пойти и сказать всем: «Я никуда не ездил! У меня стопроцентное алиби!»

Он вышел из комнаты. В квартире было темно и пусто – гости уже разошлись. Терзаемый внутренними противоречиями, Белый принялся колотить в дверь Асиной спальни, желая рассказать ей, что вспомнил совершенно точно – он никого не убивал! И услышал в ответ раздраженно-тихое:

– Успокойся. Смирись наконец. Ты совсем меня замучил.

– Ася, я уезжаю в Россию! – стоя под дверью, прокричал он.

Он точно знал, что больше не может находиться в Дорнахе, ибо в один прекрасный день его увезут отсюда прямиком в дом умалишенных. Королевна с ним не поехала. Осталась с Учителем.

Революцию Белый пережил в Москве. Нищенствовал, голодал, чтобы согреться, топил буржуйку своими рукописями. Днями стоял в очередях, все проклиная, читал лекции в «Пролеткульте» и силился работать – писал «Записки чудака», труд по философии культуры, книгу о Толстом и о Рудольфе Штайнере, стараясь сохранять объективность по отношению к Учителю. Но, как бы ни заполнял он дни свои делами, неизменно наступали ночи. И вот тогда тоска по Асе наваливалась так, что он не мог дышать. Тоска, как спрут, душила и лишала сил. Любил ли он ее теперь? Любил. И тем сильнее, чем недоступнее она была. Судя по редким письмам, Ася чувствовала себя совершенно счастливой. Она описывала сходившему с ума, изголодавшемуся Белому свои мистические видения и проповедовала важность аскетизма.

Наконец, она прислала ему письмо, в котором писала, что им надо расстаться. Ибо она окончательно поняла, что их пути разошлись. И поэт тут же собрался ехать в Дорнах. Он бегал по Москве и говорил всем, что планирует перейти границу, пусть даже нелегально. На то, чтобы выбраться из революционной России, ушло изрядное количество времени и нервных клеток, и вот, наконец, не без помощи Брюсова он все-таки смог получить разрешение на выезд и купить билет. Под впечатлением от предстоящей поездки поэт даже написал «Антропософию», законченную посвящением Рудольфу Штайнеру, которого одновременно любил и ненавидел.

Мы – вспыхнувшие, вспыхнувшие дети –

В нежданный час:

Меж нами – Он, Неузнанный и Третий:

Не бойтесь нас!





Поезд отправлялся с Николаевского вокзала. Все трое – Белый, Брюсов и Аделина Адалис – расположились в купе первого класса, в которых нынче ездили только наркомы, и, пустив по кругу пузатую бутыль, приканчивали чудом добытый французский коньяк – напиток декадентов. За коньяком мужчины вспоминали прошлое, словно в живительное озеро окунаясь в далекие счастливые годы, случившиеся будто бы не с ними. Говорили о том, как Белый часто чувствовал, что Брюсов против него колдует, мысленно зовет на скамейку в парке, куда Белый, не понимая, в чем дело, в растерянности прибегал. Прибегал, и находил там победоносно улыбающегося Валерия Яковлевича. Вспоминали, как Белый произносил тост за добро. А Брюсов в пику ему тут же предлагал выпить за зло. В общем, сошлись на том, что мир погряз во лжи и нет границы меж здравостью и психозом.

Трудно было поверить, что председатель Президиума Всероссийского союза поэтов, заведующий Московским библиотечным отделом при Наркомпросе – и божество декадентов Брюсов, – одно и то же лицо. Брюсов остепенился, стал медлительным и важным, еще больше исполнившись чувства собственной значимости.

– Товарищи, вчера я снова, в который раз, ходила на Арбатскую площадь, в электро-театр «Художественный» на фильму «Убийство коварной подруги», – вдруг проговорила Адалис, – и должна сказать, что в качестве актера Андрей Белый мне нравится гораздо больше, чем поэт.

– Из вас, Борис Николаевич, и в самом деле получился превосходный Добрый Букинист, – подхватил Брюсов. – Эдакий ангел, сгоревший в пожаре коварства и зависти. Может быть, бросите духовные искания и профессионально займетесь лицедейством? Ибо кинематограф – своего рода иллюзия, протест, а вы так любите все иллюзорное и протестующее.

– Никакого кинематографа! Я выбрал для себя стезю. Вся так называемая «культура» с ее движением вперед – всего лишь перемещение пищи в кишечнике Будды.

Брюсов с пониманием кивнул. Адалис равнодушно промолчала.

– Хотел раньше сказать, да как-то страшно было. Мне был знак, – понизив голос, сообщил вдруг Белый. – Представьте себе, с месяц назад ближе к ночи возвращаюсь домой. Иду по Арбату и слышу голос за спиной: «Товарищ, купи книжицу». Я оборачиваюсь, и вижу страшную, прямо-таки кошмарную физиономию. Революционный матрос. Во рту зуб золотой сияет-переливается, а в руках, представьте себе, вот это…

Белый открыл дорожный порт-плед и вынул что-то большое и тяжелое, завернутое в газету. Бережно развернул и передал в руки Брюсова внушительного вида инкунабулу. Брюсов с интересом склонился над редкой книгой Агриппы Неттесгеймского, дополненной рукописными страницами, неопределенно пробормотав:

– Однако!

– Вы слушайте, что было дальше! – проговорил азартно Белый. – Труд Агриппы я, конечно же, купил. Матрос просил недорого, всего-то полфута сахару. Принес Книгу домой, а в гостях у нас – графиня Святополк-Червинская. Теперь она, конечно, не графиня. Работает в ОДН[7]. Екатерина Францевна, увидев Книгу, едва не лишилась чувств. Представьте себе, в девятьсот десятом году, когда еще жила у графини Минцлова, эту самую Книгу во время спиритического сеанса корнет Червинский по указанию духа покойного графа извлек из недр рояля. И уготована эта инкунабула для пророка грядущей религии. Еще раньше Минцлова подарила мне кольцо с крестом и розой, теперь вот Книга… Сомнений быть не может. Я истинный пророк. Штайнер не сможет от меня отмахнуться. И Ася должна мне поверить.

– Товарищ, вы напрасно беспокоитесь, – с досадой обронила Адалис. – Кому же, как не вам, Андрею Белому, и быть пророком?

Брюсов закурил и небрежно заметил:

– Кстати, буквально вчера видел Ольгу Павловну. Тоже собиралась ехать к Штайнеру.

– Значит, там с ней и увидимся, – улыбнулся Белый. И не без гордости добавил: – Я отчасти считаю себя крестным отцом Волынской. Если бы не «Убийство коварной подруги» с моим участием, то Ольгу Павловну приговорили бы к пожизненной каторге. А так отделалась лечебницей.

– Хорошо, Петровская нас не слышит, – усмехнулся Брюсов. – Нина Ивановна бы обязательно затянула: «Это не Ольга Павловна, это я должна быть заперта в лечебнице! Я не достойна своей прекрасной жизни! Мое место на панели, среди дешевых шлюх! Отчего я не проститутка? Может, еще не поздно ею стать? Уехать отсюда подальше, туда, где меня не знают, и сполна испить горькую чашу презрения, которое я заслужила».

– Товарищ Брюсов, не будьте злым, – великодушно произнесла Адалис, всем своим видом показывая, что пора прощаться. И, видя, что мэтр не реагирует на намеки, прямо спросила: – Может, уже пойдем?

Валерий Яковлевич не ответил – он курил и задумчиво смотрел в окно, ибо еще ни одной женщине не было позволено указывать, что ему делать. Дали первый гудок.

– Ну что же, пора, – проговорил Брюсов, туша папиросу и поднимаясь. И, обернувшись к любовнице, сухо обронил: – Товарищ Адалис, вы идете?


Расцеловались в щеки, и провожающие покинули вагон. Глядя в окно на удаляющиеся по перрону фигуры, Белый поглаживал надетое на палец кольцо с крестом и розой в твердой уверенности, что вот теперь, когда в его руках еще и Книга, перед ним, пророком нового учения, открывается истинный путь.





Москва, наши дни




До позднего вечера Виктор корпел над делами в прокуратуре и приехал на Басманную только к полуночи, рассчитывая, как и договаривались, застать в своей комнате Оксану. Звонить не стал, чтобы не будить соседей, открыл входную дверь своим ключом и, крадучись двинулся по темному коридору. Проходя мимо двери Карлинского, увидел пробивающуюся полоску света. Полагая, что приятель не спит, и, значит, можно перекинуться с ним парой слов, Вик толкнул дверь и оторопел. На кровати, нависая над Карлинским полными грудями, извивалась от страсти Оксана. Сам же Карлуша, лежа на спине, равнодушно смотрел на ее раскачивающиеся соски и, как показалось Вику, подмигнул ему правым глазом.

В первый момент Виктор почувствовал жгучую боль. Затем отвращение. А после Вика охватило полное равнодушие к этой чужой, далекой ему женщине, столько лет уничтожавшей его жизнь. Он глубоко вздохнул и неумело, но от души перекрестился. Прошел к себе, разделся, лег в кровать и в первый раз за долгие годы крепко заснул без сновидений. Утром Карлуша держался так, будто бы ничего не произошло, и Виктор был ему за это благодарен. Карлинский зашел к нему, пожелал доброго утра, приблизился к муравьиной ферме и, открыв крышку, большим пальцем раздавил муравьиную матку.

– Паразитов надо уничтожать, – назидательно сообщил он.

Накрыл ферму крышкой и вышел из комнаты, не упоминая о ночном инциденте. Но за столом Карлинский все же не удержался, и, пока женщины были на кухне, многозначительно произнес:

– Полагаю, Витюша, теперь ты вылечился от болезни.

– Карлуш, не понимаю, о чем ты.

– Все ты понимаешь. Я обещал Софье, что ты будешь счастлив, и слово свое сдержал. Помогло ведь? Отпустило? Между прочим, Оксана призналась, что посещала курсы Цатурян и исправно крутила воронки. Выходит, ты на себе испытал демоническую магию чертовой бабы. Ну, и как ощущения? Впечатляет?

Виктор даже дышать перестал. Ему вдруг стало все ясно.

– А я думаю – отчего ж мне так тошно? – изумленно проговорил он.

Карлинский с хрустом потянулся и лениво обронил:

– Вот видишь, брат, оккультизм – страшная сила. Я сказал Оксане Сергеевне – еще раз аналогичную гадость сделает, никогда больше вообще ничего сделать не сможет. До конца своей жизни будет получать галаперидол за счет заведения. Ибо нимфомания – серьезное расстройство, указывающее на психическую болезнь, которая нуждается в медикаментозном лечении в условиях стационара.

– А что она?

– Дала клятву быть пай-девочкой, надела юбку, собрала вещички и бегом побежала домой.

Распахнулась дверь, и в столовую ворвалась Соня.

– Бывают же такие совпадения! Прямо даже не верится! Только что в новостях передали, что в своем особняке на Новой Риге обнаружено тело Ангелины Цатурян, – расставляя тарелки и раскладывая приборы, сообщила она. – Повар и домработница пришли с утра на работу, а Цатурян в своей кровати уже остывшая. Полиция уверена, что ее смерть – результат передозировки снотворного.

– И правда, бывают, – удовлетворенно кивнул следователь Цой.

Следом за Соней в столовую с ветчиной и яйцами вошла Вера Донатовна.

– Я всегда говорила, что жизнь каждому воздает по заслугам, – назидательно сообщила она.

– Жизнь – она такая. – Карлинский иронично взглянул на собеседницу. И сердито добавил: – Только, к сожалению, Земфире Аюшевой это вряд ли поможет.

– Так давайте покажем ей интервью, – предложила Вера Донатовна, расставляя еду на столе. – Изображение подчищено, звук восстановлен.

– А что нам остается? Сейчас позавтракаю – и в больницу, за Земфирой Фазиевной, – оповестил всех Карлинский, придвигая к себе тарелку.

Пока доктор был в отъезде, Вера Донатовна готовила на кухне плов и заваривала чай из трав. Соня и Виктор тем временем прибрались в архиве, аккуратно переложив неразобранные пленки в один угол, пропылесосив немытый годами пол и установив в центре комнаты стулья.

– А что с книгой делать будем? – замерев с влажной тряпкой перед полкой с инкунабулой, осведомилась Соня.

– Здесь пусть лежит, – отмахнулся Вик. – Целее будет. Вот выйдет Панаев из больницы, нервишки подлечит, и я ему книгу верну. Все-таки вещь ценная, больших денег стоит. Вон, какая древняя. И невероятно могущественная. Панаев говорит, что в ней сокрыты тайные знания, способные перевернуть мир.

– Все так серьезно?

– А ты думала, – многозначительно проговорил следователь.

– Может, протереть ее? А то всю пыль на себя собрала.

– Лучше не трогай, а то книга такая ветхая, что того и гляди развалится.

И каждый продолжил заниматься своим делом. Соня – протирать стеллажи, старательно обходя книгу, Виктор – приводить архив в порядок. Как только управились, за окном послышался шелест шин и звук паркующегося автомобиля. Выбравшийся из-за руля Карлинский помог выйти Земфире Аюшевой и повел ее к флигелю. В ожидании, пока Вера Донатовна покормит гостью, молодые люди перекладывали на вытертые полки коробки с кинолентами.

Минут через двадцать Карлинский вывел девушку из флигеля, и все трое, вместе с Верой Донатовной, устремились к Дому культуры. Земфира брела, не глядя по сторонам, погруженная в свои мысли. Они зашли в здание и спустились в архив. Едва войдя в хранилище, Земфира сразу же заметила ветхую инкунабулу и, улыбнувшись, сняла с пальца кольцо и положила на засаленную пыльную обложку. Соня с Виктором удивленно переглянулись, но Карлинский сделал знак не вмешиваться.

Пройдя в середину помещения, Аюшева села на приготовленный для нее стул и невидящими глазами стала смотреть на экран. Рядом с ней устроился Карлинский, а Вера Донатовна встала за киноаппарат. В хранилище потух свет, застрекотал кинопроектор, и темноту рассек направленный на экран луч света. Замелькали засвеченные кадры, и появилась надпись: «Тысяча девятьсот пятьдесят восьмой год. Клавдия Николаевна Васильева». Вслед за надписью из тумана студии вынырнула сидящая на стуле благообразная старушка. Голос снимающего произнес:

– Клавдия Николаевна! Запись пошла, можно начинать.