Мой год отдыха и релакса

Я не могу вспомнить конкретно какое-нибудь событие или происшествие, напрямую повлиявшее на мое решение залечь в спячку. Поначалу мне просто хотелось приглушить успокоительными таблетками собственные мысли и суждения, поскольку из-за постоянного раздражения я невольно ненавидела всех и вся. Я надеялась, что жизнь станет более сносной, если мой мозг будет медленнее оценивать окружающий мир. В январе 2000 года я начала посещать доктора Таттл. Началось все совершенно невинно: я чувствовала себя несчастной, меня раздирали тревоги, и мне было необходимо сбежать из тюрьмы собственного рассудка и тела. Доктор Таттл подтвердила, что в этом нет ничего необычного. Нельзя сказать, что она была хорошим доктором. Ее фамилию я нашла в телефонной книге.

– Вы поймали меня в подходящий момент, – сообщила она, когда я позвонила ей в первый раз. – Я как раз закончила ополаскивать посуду. Откуда у вас мой номер?

– Из справочника «Желтые страницы».

Мне нравилось думать, что я нашла доктора Таттл случайно, что нас свела судьба, может, даже божественное провидение, хотя на самом деле она была единственным психиатром, ответившим на мой звонок в одиннадцать вечера. В тот вторник я отправила поздно вечером дюжину сообщений на автоответчики. Но только доктор Таттл сняла трубку.

– Самая большая угроза для мозга в наши дни – все эти микроволновые печи, – объяснила мне в тот вечер по телефону доктор Таттл. – Микроволны, радиоволны. Еще вышки сотовой связи, пронизывающие нас неизвестно какими частотами. Впрочем, это не моя область знаний. Я лечу психические заболевания. Вы работаете в полиции? – поинтересовалась она.

– Нет, я работаю у арт-дилера в Челси, в одной галерее.

– Вы из ФБР?

– Нет.

– Из ЦРУ?

– Нет, а что?

– Я просто обязана задать эти вопросы. Вы из наркоконтроля? Из Управления по контролю за продуктами и лекарствами? Из Бюро страховых преступлений? Из Национальной организации по борьбе с мошенничеством в сфере здравоохранения? Вы частный детектив, нанятый частным лицом или властью? Вы работаете на медицинскую страховую компанию? Вы наркодилер? Наркозависимая? Вы врач? Вы студентка медицинского колледжа? Хотите достать таблетки и накормить ими агрессивного бойфренда или босса? Вы из НАСА?

– По-моему, у меня бессонница. Вот моя основная проблема.

– И к тому же у тебя зависимость от кофеина? Я угадала?

– Не знаю.

– Вот и продолжай пить кофе. Так будет лучше всего. Если ты сейчас бросишь, то просто слетишь с катушек. У людей с настоящим расстройством сна бывают галлюцинации, они теряют представление о времени, и обычно у них плохая память. Это сильно портит им жизнь. У тебя похожая картина?

– Иногда я чувствую себя мертвой, – сказала я ей, – и ненавижу весь мир. Это идет в зачет?

– О да, идет. Определенно. Я уверена, что смогу тебе помочь. Но я всегда прошу моих новых пациентов прийти ко мне на пятнадцатиминутную консультацию. Мне необходимо убедиться, что мы подходим друг другу. Это бесплатно. Еще я рекомендую тебе взять в привычку вести записи, чтобы не забывать о моих назначениях. Если захочешь отменить визит, ты должна это сделать за двадцать четыре часа. Пользуешься стикерами? Такими клейкими бумажками для заметок? Купи себе стикеры. Еще мне надо получить твою подпись под кое-какими договорами и соглашениями. Прямо сейчас запиши это.

Доктор Таттл велела мне явиться к ней на следующий день в девять утра.

Ее кабинет находился в жилой многоэтажке на Тринадцатой улице, недалеко от метро «Юнион-сквер». Это была мрачноватая гостиная, облицованная деревянными панелями, с фальшивой викторианской мебелью, плюшевыми котиками, лиловыми свечами, веночками из мертвых лиловых цветов, горшочками с ароматической смесью и стопками старых журналов «Нэшнл джиографик». Ванная комната была увита искусственными растениями и утыкана павлиньими перьями. На умывальнике, рядом с куском потрескавшегося сиреневого мыла, на раковине морского моллюска стояла деревянная плошка с арахисом. Помнится, меня это поразило. Свои личные туалетные принадлежности доктор прятала в тумбе под умывальником – в большой плетеной корзинке лежали несколько видов противогрибковых присыпок, рецептурный стероидный крем, шампунь, мыло и лосьоны с запахом лаванды и фиалки, зубная паста с фенхелем. Жидкость для полоскания рта тоже рецептурная. На вкус она оказалась похожей на морскую воду.

В тот первый раз, когда я познакомилась с доктором Таттл, на ней был шейный ортез из поролона – после «неприятности с такси», и она держала на руках жирного полосатого кота, «ее старичка», как она его представила. Она показала мне на крошечные желтые конвертики в приемной.

– Когда будешь приходить, пиши на конверте свое имя и вкладывай в него чек. Платежи идут туда. – Она постучала по деревянному ящичку на ее письменном столе. В такие ящички в храмах собирают пожертвования на свечи. Медицинская кушетка в кабинете была вся в кошачьей шерсти, а в изножье валялись маленькие куклы «под старину» с облупленными фарфоровыми лицами. На столе соседствовали обгрызенные плитки гранолы и пластиковые контейнеры с виноградом и кусками дыни, древний, как мамонт, компьютер и все те же географические журналы.

– Что привело тебя сюда? – спросила доктор. – Депрессия? – Она уже вытащила из ящика блокнот с бланками рецептов.

Мой план был прост – врать напропалую. Я все тщательно продумала. Сказала ей, что у меня уже полгода проблемы со сном, пожаловалась на нервозность и приступы отчаяния при общении с окружающими. Но как только я стала декламировать заученный заранее монолог, то сразу поняла, что во многом все так и есть. Я не страдала бессонницей, но была несчастна. Когда я пожаловалась доктору Таттл, то, странное дело, это принесло мне облегчение.

– Мне нужно что-нибудь такое, что успокаивает, я точно это знаю, – искренне сказала я. – А еще что-то, что приглушит потребность в общении. Я уже на пределе. Помимо всего прочего, я сирота. Вероятно, у меня посттравматическое стрессовое расстройство. Моя мать покончила с собой.

– Как? – спросила доктор Таттл.

– Порезала запястья, – солгала я.

– Хорошо, что ты мне это сказала.

У нее были рыжие кудри. Шейный корсет, который она носила тогда, был весь в пятнах от кофе и еды. Еще он выдавливал кожу на ее шее к подбородку. Лицо доктора напоминало морду бладхаунда – все в складках и обвисшее. Запавшие глаза прятались за очень маленькими очками в проволочной оправе и с толстенными линзами. Мне никогда толком не удавалось посмотреть ей в глаза, но подозреваю, что они были безумными, черными и блестящими, как у вороны. Ручка, которой она пользовалась, была длинная и лиловая с лиловым пером на конце.

– Мои родители умерли, оба, когда я училась в колледже, – продолжала я. – Это произошло несколько лет назад.

Казалось, она с минуту изучала меня; ее лицо было бесстрастным и неподвижным. Потом она перевела взгляд на свой блокнотик с рецептурными бланками.

– У меня прекрасные отношения со страховыми компаниями, – будничным тоном сообщила она. – Я знаю, как играть в их маленькие игры. Ты вообще когда-нибудь спишь?

– Едва ли, – ответила я.

– Сны?

– Только кошмары.

– Понятно. Сон – это ключ. Большинство людей нуждаются в долгом сне, от четырнадцати часов и больше. А в наше время все вынуждены вести неестественный образ жизни. Дела, дела, дела. Бегом, бегом, бегом. Ты, вероятно, слишком много работаешь. – Она что-то нацарапала в своем блокноте. – «Радость», – сказала доктор Таттл. – Мне это слово нравится больше, чем «веселье». «Счастье» я вообще не люблю тут использовать. «Счастье» – слишком цепкое слово. Тебе следует знать, что я отношусь к тем, кто понимает тонкую разницу в значении слов, если речь идет о состоянии человека. Конечно, главное – хороший отдых. Ты хоть знаешь, что означает слово «радость»? Р-А-Д-О-С-Т-Ь?

– Да. Типа «Обитель радости»[1], – сказала я.

– Печальная книжка, – заметила доктор Таттл.


– Я не читала.

– И не надо. Правильно.

– Я читала «Эпоху невинности».

– Так ты у нас образованная.

– Я училась в Колумбийском университете.

– Мне полезно это знать, но вот тебе в твоем состоянии толку от этого мало. Образование прямо пропорционально стрессу, тревоге, как ты, вероятно, уже поняла, посещая лекции в Колумбийском. Как у тебя с приемом пищи? Регулярно? Есть какие-либо ограничения из-за диеты? Когда ты вошла сюда, я подумала про Фарру Фосетт и Фэй Данауэй. Какая связь? Я бы сказала, что твой вес на двадцать фунтов меньше, чем положено по индексу Кетле.

– Думаю, аппетит появится, если я смогу спать, – сказала я. Это была ложь. Я и так спала по двенадцать часов, с восьми до восьми. А теперь надеялась получить препараты, которые помогут мне спать все выходные напролет.

– Ежедневная медитация лечит бессонницу у крыс, доказано экспериментально. Сама я не религиозна, но ты попробуй ходить в церковь или синагогу. Попроси совета, как обрести душевный покой. По-моему, квакеры разумные люди. Но держись подальше от всяких культов. Там часто устраивают ловушки и опутывают сетями молодых женщин. Как у тебя с сексуальной активностью?

– Не очень, – вздохнула я.

– Ты живешь близко от предприятия по переработке радиоактивных материалов? Или от высоковольтных линий?

– Я живу в Верхнем Ист-Сайде.

– Пользуешься подземкой?

Верно, я каждый день ездила на работу на метро.

– В замкнутом пространстве, где много людей, передается множество психических заболеваний. Я чувствую, что твой разум слишком уязвим. У тебя есть хобби?

– Люблю смотреть фильмы.

– Забавное хобби.

– А как они заставляли медитировать? – поинтересовалась я.

– Ты видела когда-нибудь грызунов в неволе? Родители пожирают своих детей. Но не будем их демонизировать. Они делают это из сострадания. Для блага всего вида. Аллергия у тебя есть?

– На клубнику.

Потом доктор Таттл положила лиловую ручку и уставилась в пространство, вроде бы глубоко задумавшись.

– Впрочем, отдельные крысы, – проговорила она, помолчав, – все же заслуживают демонизации. Некоторые крысиные индивиды. – Она снова взялась за ручку с лиловым пером. – В тот миг, когда начинаем делать обобщения, мы отказываемся от своего права на самостоятельность, индивидуальность. Надеюсь, ты меня понимаешь. Крысы очень преданы этой планете. Попробуй вот это, – сказала она, вручая мне пачку рецептов. – Не заказывай все сразу. Надо сделать это постепенно, чтобы не засветиться. – Она выпрямила спину, встала и открыла деревянную полку с образцами, вытряхнула на стол пузырьки с лекарствами. – Я дам тебе для маскировки бумажный пакет, – сказала она. – Сначала закажи рецепты с литием и халдолом. Курс лечения лучше начинать с ударной дозы. Тогда впоследствии, если нам понадобится испробовать какой-нибудь нестандартный препарат, для твоей страховой компании это не окажется сюрпризом.

Я не стану осуждать доктора Таттл за этот ужасный совет. В конце концов, меня никто не тянул к ней на веревке. Я по своей воле стала ее пациенткой. Она давала мне все, о чем я просила, и я была признательна ей за это. Наверняка где-то рядом были и другие доктора, но легкость, с какой я нашла ее, и немедленное облегчение, которое мне давали прописанные ею препараты, создавали у меня ощущение, что я нашла фармацевтического шамана, мага, волшебницу, колдунью. Порой я даже сомневалась, реально существует доктор Таттл или она плод моего воображения. Впрочем, в этом случае мне показалось бы странным, что я выбрала ее, а не даму, более похожую на одну из моих героинь, например, на Вупи Голдберг.

– Набери 9–1–1, если тебе станет плохо, – сказала доктор Таттл. – Включай по возможности здравый смысл. Трудно угадать заранее, как на тебя подействуют эти средства.

Поначалу все новые препараты, которые она мне назначала, я отыскивала в интернете и пыталась узнать, насколько вероятно, что я буду спать в тот или иной день. Но чтение лишало препарат магии. Из-за этого сон казался банальностью, просто очередной механической функцией тела, вроде насморка, поноса или сгибания сустава. «Побочные действия и предостережения», о которых сообщал интернет, подтачивали мою решительность. Беспокойство из-за них увеличивало объем моих мыслей, и это было совсем не то, на что я надеялась, глотая препараты. Так что я заказывала по рецепту такие препараты, как невропроксин, максифенфен, валдинор, силенсиор, и время от времени добавляла их к моему обычному фармацевтическому коктейлю, но чаще всего я принимала в больших дозах разное снотворное и добавляла к нему секонал или нембутал, если испытывала раздражение; валиум или либриум, если мне казалось, что я грущу; и пласидил, ноктек или милтаун, если страдала от одиночества.

За несколько недель я собрала внушительную библиотеку по психофармацевтике. На каждой наклейке был изображен спящий глаз, череп и скрещенные кости. «Не принимать при беременности», «принимать во время еды или запивать молоком», «хранить в сухом месте», «может вызывать сонливость», «может вызывать головокружение и тошноту», «не принимать с аспирином», «не измельчать», «не разгрызать». Любой нормальный человек встревожился бы и задумался, какой вред эти препараты нанесут его здоровью. Я не была по-детски наивной и не заблуждалась насчет потенциальной опасности. Моего отца сожрал рак. Я видела мать в больнице под капельницей, когда ее мозг уже умер. Я потеряла подругу детства – у нее отказала печень, после того как она принимала в старших классах школы ацетаминофен после средства от простуды. Жизнь – хрупкая и непрочная штука, следовало проявлять осторожность, я это знала, но готова была идти на смертельный риск, если это обещало сон целыми днями и возможность стать совершенно другим человеком. И я рассчитывала, что достаточно умна, чтобы вовремя понять, смогут ли меня убить какие-то препараты. Меня предостерегут кошмары, прежде чем это произойдет, прежде чем у меня откажет сердце, или мой мозг взорвется, или наполнится кровью, или вытолкнет меня из окна седьмого этажа. Я верила, что у меня все наладится и исправится, если я смогу спать целыми днями.



Я въехала в свою квартиру на Восемьдесят четвертой улице Ист-Сайда в 1996 году, через год после окончания Колумбийского. К лету 2000 года я ни разу не перекинулась ни одним словечком ни с кем из соседей – почти четыре года полного молчания в лифте. Поднимаясь или спускаясь с кем-то из них, мы неизменно словно отгораживались непроницаемой стеной и демонстрировали мистическое исчезновение из пространства. Моими соседями были в основном сорокалетние семейные пары без детей. Профессионалы с безупречной внешностью. Пальто из верблюжьей шерсти, черные кожаные портфели, шарфы от «Берберри» и жемчужные серьги. Жили там и несколько горластых, одиноких женщин моего возраста – я видела их иногда; они болтали по мобильным и выгуливали своих карликовых пуделей. Они походили на Риву, но у них было больше денег и, пожалуй, меньше комплексов. Квартал Йорквилл в Верхнем Ист-Сайде. Люди тут скованные, чопорные. Когда я шаркала по холлу в пижаме и шлепках, направляясь в бакалейную лавку, у меня возникало чувство, что я совершаю преступление, но я плевала на все. Кроме меня, неопрятными тут были лишь пожилые евреи, жившие в квартирах с контролируемой штатом арендной платой. Но я все еще оставалась высокой и стройной блондинкой, хорошенькой и молодой. Даже в самые худшие минуты я знала, что выгляжу хорошо.

Мой дом был восьмиэтажный, бетонный, с бордовыми маркизами и безликим фасадом. Он стоял среди чопорных таунхаусов, на каждом из которых висела табличка, требовавшая от собачников не позволять питомцам мочиться на ступеньки, так как это повредит песчаник, из которого они сделаны. «Давайте уважать тех, кто был до нас, а также тех, кто придет после нас», – гласила одна такая табличка. Мужчины ездили на работу в деловую часть города на арендованных машинах, а женщины увлекались ботоксом, увеличивали грудь и делали лазерную подтяжку влагалища, чтобы угодить своим мужьям и персональным тренерам; во всяком случае, так говорила Рива. Поначалу я надеялась, что Верхний Ист-Сайд оградит меня от конкурсов красоты и петушиных боев на арт-сцене, где я «работала» в Челси. Но жизнь здесь заразила меня местным вирусом. Поначалу я пыталась казаться одной из тех блондинок, которые быстро прохаживались по Эспланаде в спандексе, с блютусом в ухе. Я тоже гуляла, словно какая-нибудь самодовольная задница, и разговаривала – с кем? С Ривой?

По выходным я делала то, что полагалось делать в Нью-Йорке таким, как я, девушкам: я делала клизмы, массаж лица, подкрашивалась, потела в сверхдорогих тренажерных залах, лежала до одурения в хамаме, а вечерами ходила куда-нибудь в туфлях, которые резали мне ноги и вызывали боль в позвоночнике. Временами я встречала в галерее интересных мужчин. Я спала с кем попало, иногда чаще, иногда реже. Намека на «любовь» и близко не было. Рива часто заговаривала насчет того, что «пора устроить жизнь». Для меня это было смерти подобно.

– Я лучше буду одна, чем стану чьей-то приживалкой и проституткой, – заявила я подруге.

Но все же романтические волны захлестывали меня время от времени с Тревором, моим экс-бойфрендом, первым и единственным, который иногда появлялся у меня. Мне, первокурснице, было всего восемнадцать, когда я познакомилась с ним на вечеринке в честь Хеллоуина в лофте возле квартала Бэттери-Парк. Я пошла туда с дюжиной девчонок из нашего общежития. Как и большинство костюмов на Хеллоуин, мой позволял прогуляться по городу одетой, как проститутка. Я нарядилась в детектива Риту, героиню Вупи Голдберг из «Смертельной красотки». В первой сцене фильма она идет на задание, переодевшись именно так, вот я и копировала ее. Я начесала волосы, надела облегающее платье, высокие каблуки, пиджак из золотой парчи и белые очки от солнца. Тревор был в костюме Энди Уорхола: светлый парик с короткими волосами, темные очки в массивной оправе, приталенная полосатая рубашка. Мое первое впечатление от него – умный, свободомыслящий, занятный. Потом все оказалось с точностью до наоборот. Мы вместе ушли с вечеринки и долго бродили по городу, врали друг другу про свою счастливую жизнь, ели в полночь пиццу, прокатились туда и обратно на пароме на Стейтен-Айленд и любовались восходом солнца. Я дала ему телефон нашей комнаты. Когда он через две недели наконец позвонил мне, я уже сходила с ума от любви. Он много месяцев держал меня на длинном, но крепком поводке – дорогие рестораны, иногда опера или балет. Он лишил меня невинности на лыжной базе в Вермонте в День святого Валентина. Опыт получился не самый приятный, но я верила, что Тревор знал о сексе больше, чем я. И когда он скатился с меня и сказал, что это было потрясающе, я ему поверила. Ему было тридцать три года, он работал в банке «Фудзи» во Всемирном торговом центре, носил приталенные костюмы, присылал за мной машину к дому, где я снимала комнату, потом в университетское общежитие для старшекурсниц, водил меня в рестораны и без всякого стыда занимался со мной сексом на заднем сиденье такси, которое оплачивал из средств компании. Я видела в этом подтверждение его крутости. Мои «сестры» в один голос говорили, что он «обаяшка». А меня впечатляло, что ему нравилось рассказывать о своих эмоциях – такого мужчину я еще не встречала.

– Моя мама совсем выжила из ума, вот почему мне так грустно. – Он часто летал по делам фирмы в Токио и навещал в Сан-Франциско свою сестру-близнеца. Подозреваю, именно она внушала ему, чтобы он не встречался со мной.

В первый раз он бросил меня через несколько месяцев, когда я еще не закончила первый курс – мол, я была «слишком маленькая и незрелая, и он не смог бы помочь мне справиться с моим одиночеством – слишком большая ответственность. Я заслуживаю встречи с человеком, который сможет поддержать мое эмоциональное развитие». Так что то лето я провела в родительском доме на севере штата и встречалась с парнишкой из школы, который интересовался, как «работает» женский клитор, был гораздо более чувственным, но не слишком терпеливым для успеха в сексе. Впрочем, мне помогло общение с ним. Я вновь обрела уверенность в себе, равнодушно используя этого мальчишку. Ко Дню труда в начале сентября, когда я перебралась в общежитие «Дельта-гамма», мы с Тревором снова были вместе.

В течение следующих восьми лет Тревор периодически понижал свою самооценку, встречаясь с женщинами старше него или ровесницами, а затем возвращаясь ко мне для подзарядки. Я всегда была доступна. Время от времени я встречалась с другими парнями, но среди них никогда не появлялось другого настоящего «бойфренда», если можно было считать таковым Тревора. Он никогда бы не согласился на подобный титул. Когда мы не общались, в колледже у меня находилось немало партнеров на одну ночь, но ничего серьезного. Когда я окончила университет и прыгнула во взрослую жизнь – уже осиротев, – я осмелела от отчаяния и часто просила Тревора вернуться ко мне. Я буквально чувствовала, как твердел его член, когда я говорила с ним по телефону и умоляла приехать и обнять меня. «Посмотрю, сумею ли я втиснуть его в нее», – говорил тогда он. Приезжал, и я дрожала от страсти в его руках, как ребенок, которым я и была тогда, испытывая благодарность за его признание, наслаждалась тяжестью его тела, когда мы оказывались вместе. Для меня он был словно божественный посланец, мой спаситель, душевный друг, кто угодно. Тревор с удовольствием проводил ночи в моей квартире на Восемьдесят четвертой улице Ист-Сайда; к нему возвращались вся его уверенность и бахвальство, которые он подрастерял в последней интрижке. Мне ужасно не нравилось это наблюдать. Однажды он сказал, что боится трахать меня «слишком страстно», поскольку не хочет разбить мне сердце. И он трахал меня методично, с самодовольством, а закончив, одевался, смотрел на свой пейджер, причесывал шевелюру и уходил.

Как-то я спросила у него: если бы ему пришлось выбирать на всю оставшуюся жизнь между минетом или обычным траханьем, что бы он выбрал?

– Минет, – ответил он.

– Ты совсем как гей, что ли? – удивилась я. – Тебя больше интересует рот, чем киска?