Мы против вас

Ана сидела на дереве недалеко от собачьего питомника, наблюдая, как Мая и Лео возвращаются домой через лес. Она пришла за ними, не зная зачем – ей просто хотелось быть рядом с Маей, все равно как. Без Маи она замерзала.

Когда Мая проходила под деревом, их разделяло каких-нибудь три метра. Ана могла бы что-нибудь крикнуть, слезть вниз, умолять лучшую подругу о прощении. Но это была бы другая история. И Ана осталась на дереве и смотрела, как подруга уходит.





* * *


На другой день Видар ехал в школу на автобусе. Многие знали, кто он такой, и никто не отважился сесть с ним рядом. Пока на остановке у края Холма не зашла девушка на пару лет младше Видара. С лохматыми волосами и грустным взглядом. По имени Ана.

Первое, что заметил Видар, были тонкие щиколотки, удивительно подвижно сочлененные со стопой, – на таких ногах не по полу расхаживают, а мчатся через лес и прыгают с камня на камень. Первое, что заметила Ана, были черные волосы, такие тонкие, что их пряди, упавшие Видару на лицо, казались потеками дождя на оконном стекле.



Может быть, через много лет мы скажем, что это история о насилии. Но это неправда, не вся правда.



Потому что она – еще и о любви.





35

Но только если ты будешь лучшим




В Бьорнстаде началась пресс-конференция. Для многих это было худшее из всех мыслимых событий – в тот момент, когда в городе назревают сотни конфликтов, но для некоторых явилось лучшим. Например, для Ричарда Тео.



Представители новых владельцев фабрики прилетели из Лондона, репортеры местной газеты запечатлели, как они, стоя перед своим приобретением, радостно жмут руку испанскому дачнику. Петер Андерсон покорно торчал рядом. Голос у него дрожал, Петер упорно смотрел в асфальт, но все же публично провозгласил свое «беспредельщикам в спорте не место!».

Испанский дачник был страшно доволен – аж рубашка лопалась. Пресс-конференцию он начал с упоминания о своем уважаемом, всегда готовом прийти на помощь коллеге Ричарде Тео: «Он заслужил благодарность за оказанную коммуне огромную помощь. Без связей и тяжкого многомесячного труда Ричарда фабрика была бы обречена!» Потом дачник сообщил, в менее скромных выражениях, о немалом собственном вкладе в судьбоносное решение. Налоговые поступления взлетят до небес, пояснил он а важнее всего то, что «мы сохраним рабочие места жителям Бьорнстада!».

Когда стоявшая рядом с ним женщина-политик вдруг открыла рот, испанский дачник оторопел от изумления. «Конечно, работу получат не только жители Бьорнстада, – заявила женщина. – В ходе консультаций с новыми владельцами фабрики мы достигли масштабных политических соглашений; приоритет будет отдан трудовым ресурсам из Хеда! Если коммуна поддерживает фабрику, фабрика должна работать на благо ВСЕХ жителей нашего муниципалитета!»

Журналисты записывали, вели фото- и видеосъемку. Испанский дачник уставился на женщину, она выдержала его взгляд. Крыть дачнику было нечем; что он мог бы сказать? Что он не собирается уступать Хеду рабочие места? Трясясь от злости, он натянуто улыбался в камеры, но, когда его спросили о рабочих местах, ему пришлось ответить: «Ответственный политик, разумеется, должен думать… обо всем муниципалитете». Говорил он это, опустив голову; женщина-политик, напротив, ощутила, что подросла на несколько сантиметров.



Однажды ранним утром, несколько месяцев спустя, на ее крыльцо ляжет конверт с описаниями махинаций с испанской недвижимостью, произведенных испанским дачником с привлечением грязных денег. Потом, конечно, выяснится, что политик невиновен, но Ричарду Тео не нужны были доказательства – ему нужно было посеять сомнение. Заголовки о «мошенничестве с недвижимостью» будут броскими, а упоминание о том, что невиновность политика все-таки доказана, займет несколько скромных строчек на последней полосе местной газеты. После этого карьере испанского дачника придет конец. Его соратники будут единодушны: «Партия не может позволить себе скандалов». Его заменит коллега-женщина, у которой, конечно, врагов в Бьорнстаде хватает, но друзей в Хеде все-таки окажется больше.





* * *


На тренировках Беньи не появлялся. Он не звонил и не отвечал, когда звонили ему. Но однажды поздно вечером, когда свет в ледовом дворце уже почти выключили, а раздевалка опустела, он в одиночестве вышел на лед, в джинсах, на коньках и с клюшкой в руке. Он пришел побросать шайбы, как делал уже миллион раз, – ему хотелось проверить, не изменились ли ощущения. Осталось ли все как было. Но так и застрял в круге вбрасывания, не в силах оторвать взгляда от изображенного в нем медведя. Кто-то лениво подъехал к нему и остановился рядом. Элизабет Цаккель.

– Ты с «Хедом»-то играть собираешься? – без всяких сантиментов спросила она.

Беньи сглотнул, не отводя глаз от медведя.

– Я не хочу быть… проблемой. Для команды. Не хочу, чтобы они чувствовали, что…

– Я не об этом спросила. Ты играть собираешься или нет?

Беньи зажмурился, потом медленно открыл глаза.

– Я не хочу быть обузой для клуба.

– Ты собираешься трахаться с другими хоккеистами в раздевалке?

– Да идите вы…


Цаккель пожала плечами:

– Ну люди ведь именно так и думают? Что у геев проблемы с дисциплиной? Что все геи трахаются прямо в раздевалке?

– Это где вы такую пургу слышали? – Беньи наморщил лоб.

– Так ты собираешься с ними трахаться в раздевалке или нет?

– Да за каким!..

Цаккель снова пожала плечами:

– Раз так – ты не обуза. Хоккей – это хоккей. О тебе много чего могут говорить за пределами ледового дворца, но здесь все это не имеет значения. Если ты хороший хоккеист, то ты хороший хоккеист. Ты забиваешь шайбы – значит, ты забиваешь шайбы.

Но это Беньи, похоже, не слишком убедило.

– Меня ненавидят. И вас тоже. Вдруг им покажется чересчур, если и вы и я… ну, вы поняли. ОДНОГО они, может, еще и выдержали бы… но двое в одной команде… это для них чересчур.

– Ты о чем? – озадаченно спросила Цаккель.

Брови Беньи взлетели.

– Что вы… гей.

– Я не гей, – заметила Цаккель.

Беньи уставился на нее:

– Но все уверены, что вы…

– Мало ли кто в чем уверен! Люди вообще слишком зациклены на чувствах.

Беньи только рот раскрыл. А потом захохотал и уже не мог остановиться.

– Ну правда, Цаккель, представьте себе: у всех в этом городе прямо гора с плеч свалится, как только вы скажете, что вы не…

– Такая, как ты?

– Да…

Цаккель фыркнула:

– По-моему, ты не обязан отчитываться перед всем городом, с кем ты спишь. И, полагаю, я тоже не обязана.

Беньи ковырял лед коньком, раздумывая, и наконец произнес:

– Вам никогда не хотелось быть мужчиной?

– С чего бы? – удивилась Цаккель.

Беньи смотрел на медведя, подбирая слова.

– Чтобы не быть женщиной-тренером.

Цаккель медленно покачала головой. В кои-то веки она не выглядела невозмутимой.

– Мой отец иногда жалел, что я не мальчик.

– Почему?

– Потому что понимал: чтобы меня просто признали, мне придется быть вдвое лучше мужчин. То же относится и к тебе. Тебя будут мерить другой меркой. Те, кто меня ненавидит, возможно, дадут мне и дальше тренировать команду, но только если мы победим. Они могут позволить тебе играть, но только если ты будешь лучшим. Отныне тебе мало быть просто хорошим игроком.

– Гадская несправедливость, – прошептал Беньи.

– Несправедливость для мира гораздо более естественное состояние, чем справедливость, – заметила Цаккель.

– Это вам папа говорил?

– Мама.

Беньи дернул кадыком.

– Не знаю, смогу ли я быть капитаном.