На пороге Будущего

Один за другим колдуны возвращались из страны сновидений. Их люди, набравшись смелости, подходили к костру, в страхе и недоумении останавливались над растерзанным телом великого шамана и распростертыми телами его соратников, которые мало чем отличались от мертвых.





* * *


Обморок перешел в глубокий сон. Она очнулась в чьих-то объятьях. Пахло лошадью, крепким мужским потом и травой. Ее лицо касалось обнаженной горячей руки. Не было сил шевелиться и позвать. Но он почувствовал движение ее ресниц на своей руке и приподнялся на локте. Это был Пеликен. На узкой кровати в домике на посту с трудом хватало места для одного, но он обнимал ее, охраняя и согревая, пока она ходила по призрачным тропам чуждого ей народа. Он поднялся, усадил ее, прислонив спиной к стене, поднес к губам чашку с водой. Освещенная крохотным огоньком свечи комната кружилась перед глазами, и Евгения долго не могла сфокусировать взгляд на темной фигуре Пеликена.

— Ты решил заменить мне мужа?

— Ты была холодная, будто мертвая, и я решил сохранить тебя для него.

— Иди сюда, — позвала она.

Он опустился рядом, усадил ее на колени и крепко обнял. Тепло его тела окутало ее, проникло внутрь, расслабляя закоченевшие мышцы.

— Где ты была? Ребята говорят, дикари на мысу как с ума посходили: вопят так, будто всех их вожди умерли разом.

— Так и есть. Их великий колдун мертв, и остальные шестеро нескоро теперь решатся вступить в старый край.

— Куда?

Она глубоко вздохнула, потерлась щекой о его бороду.

— Они думают, что дикие лесные создания — их предки, и умеют проникать в глубины, которые видны лишь животным… Они научились управлять зверями, но никогда не пытались полюбить их… Мне пришлось смотреть и слушать и ориентироваться лишь на свою интуицию, потому что я плохо представляю себе законы этого края. Но зверь послушался меня.

— И что теперь?

— Я напугала их — надеюсь, достаточно для того, чтобы они хотя бы на время забыли сюда дорогу.

Он сжал руками ее голову, прислонился лбом к виску.

— Ты и меня напугала. Я думал, ты не вернешься.

Она вдруг заметила, что его трясет. В тот же миг Пеликен быстро, почти грубо сбросил ее с себя, вскочил на ноги.

— Я распоряжусь, чтобы тебе принесли поесть, — сказал он хрипло и побежал к двери.

Замер, оглянулся — щеки алеют, глаза горят диким огнем. Все еще во власти бреда, она уже открыла рот, чтобы позвать его вернуться, — но он вышел, хлопнув дверью.

В последующие дни она то и дело уносилась внутренним взором на тот берег. Тело колдуна было торжественно похоронено под углями костра на мысу. Племена свернули прибрежные стоянки и ушли в глубь леса. Оставшихся на иантийском берегу добивали солдаты. Теперь можно было увести часть людей на подмогу Халену. Он прислал царице приказ оставаться у Фарады до тех пор, пока не прибудет замена Эрии. Евгения прекрасно понимала, что это значит, но у нее был повод ослушаться этого приказа — теперь, когда дикари больше не нападали. Она очень устала, ей не хотелось никуда ехать. Казалось, сил не хватит даже чтобы вернуться домой, в замок. Но надо было поддержать Халена, ведь он устал еще больше. Царица снова тронулась в путь, и как всегда рядом были мрачный Пеликен и подруга Эвра. Ее муж теперь был в войске вместе с царем. Евгения просила ее вернуться в Киару, но та не захотела: «Когда ты рядом, мне легче ждать и надеяться, моя госпожа. Одна я с ума сойду».

В Хадаре переночевали и услышали последние новости. После измотавшего ее путешествия в мир лесных духов Евгения на время будто ослепла — у нее не было сил видеть далеко. Оказалось, войска Алекоса уже перешли Гетту и были сейчас в провинции Ферут. Наученные на опыте Матакруса, иантийские полководцы сменили тактику. Матакрус пал, потому что его жители не хотели сами сражаться и спасались под защитой крепостей, несли туда свое имущество, — а враги спокойно захватывали земли окрест и потом с помощью пушек брали города, в которых их ждала богатая добыча. Ианта не стала прятаться. Пушки казались непобедимым оружием, однако их у Алекоса не могло быть слишком много, их бы не хватило на все бесчисленные селения и городки. Каждый населенный пункт становился для захватчиков преградой. Мужчины от мала до велика выходили им навстречу, они были превосходно вооружены и полны желания отстоять свою землю. Огромное число воинов Алекоса полегло у стен Рос-Теоры, и он не имел уже той свободы маневра, которой столь умело пользовался в Матакрусе. Иантийцы изматывали неприятеля, сопротивляясь при каждом его шаге, они погибали, но забирали с собой множество жизней; они поджигали свои селения, если видели, что враг берет верх, и уходили к следующим, чтобы сражаться там. В лесах чужих воинов подстерегали ловушки, даже в открытых лугах многие гибли от спрятанных в траве самострелов.

Ходили слухи, будто царь Алекос уже несколько раз направлял к Халену своих офицеров с вызовом на поединок. Однако ни один из них до правителя не добрался. Иантийцы получили приказ не вступать с противником в переговоры и не признавать парламентеров. Мало-помалу они оттесняли степняков и шедизцев к югу, к горам. Тем теперь приходилось держаться кучнее. Способ ведения боевых действий отдельными отрядами, прекрасно работавший раньше, здесь приводил к большим потерям. Несколько отрядов пытались пробиться севернее и захватить дорогу на Киару. И пропали, будто в болоте увязли. В конце концов все силы Алекоса стянулись вместе, где-то на полпути между Ферутом и Дафаром, и направились по единственной дороге к древнему городу.

Евгения ждала в Дафаре. Когда она подъехала к городу, ее вновь охватило знакомое чувство тревоги. Теперь ей стало ясно, почему оно возникало каждый раз, стоило только ступить на эту унылую каменистую равнину, посреди которой стояла крепость, такая же унылая, будто выросшая из земли сама собой. Здесь все решится; здесь будет последняя битва — так говорило олуди вещее сердце. Ее чувства вновь обострились, и она воспринимала жизнь во всех красках, доступных ее взору. Она пыталась отгородиться от этого знания, но оно настигало ее повсюду, шептало о наступивших и будущих смертях. Это был конец Ианты, последние дни ее друзей и родных. Смерть ходила кругами вокруг Дафара, смерть смеялась над олуди, наполняла ее сердце чужой болью, и оно кровоточило день и ночь…

Первое сражение у Дафара состоялось, когда Хален прорывался мимо стягивающихся вместе вражеских полков к городу. Ландшафт здесь был сложный: холмы, утесы и каменистые террасы, глубокие стремительные ручьи, и все это наполовину заросло старым седым лесом. Шедизцы получили приказ не допустить иантийского царя к городу. Иантийцам чудом удалось вырваться на ферутскую дорогу, где несколько отрядов под командованием Нисия загородили путь врагам, пока царь и остальные уходили к крепости. Венгесе погиб, прикрыв Халена от вражеской стрелы. Хален кричал сыну, чтобы тот покинул оборону и присоединился к нему. Но тот не слышал: прямо на него шел ряд отборных шедизских воинов в золоченых кольчугах, с высоким усатым командиром в центре, и Нисий устремился ему навстречу. С другой стороны послышались радостные крики своих. Оглянувшись, Хален увидел, как из городских ворот выезжает колонна всадников. Их предводительница уже врубилась в гущу врагов, ее меч мелькал подобно молнии, и высокий голос пел его боевой клич. Он поспешил к ней, забыл о сыне.

Они вместе прорубали себе путь к городу, который загораживали все новые сотни врагов, — он был пеший, она на Ланселоте, который тоже будто обезумел и крушил врагов копытами. В редкие секунды, подняв голову, Евгения пыталась разглядеть олуди Алекоса. Ей казалось, он должен сверкать в ином мире как звезда. Вокруг все было красно от ярости и совсем мало было синих пятен страха и малодушия. Но сколько она ни приглядывалась, ничего не увидела, кроме белого султана его шлема — в этом мире. Она позвала его по имени, но он не ответил.

Еще почти десять минут они удерживали врага у самых ворот, ожидая Нисия. Но он так и не появился, и царица велела укрыться за стенами. Бой был окончен, шедизцы откатились прочь. Город был невелик; солдаты и офицеры рассыпались по его узким улочкам, заняли все дома. Хален и Евгения прошли в свой дом и долго стояли посреди зала, взявшись за руки. Их погибшие товарищи остывали на белых камнях дороги, и царевич лежал там же, и вражеские воины уже сняли с них доспехи и оружие…

На следующий день к городским стенам подошли шедизцы с поднятыми щитами. В ответ взметнулись щиты на стене. Стороны выслали офицеров для переговоров, и решающее сражение было назначено на послезавтра. Алекос разрешил иантийцам забрать тела своих людей. К вечеру сотни факелов зажглись и на склонах холма, и в долине, где хоронили своих павших его воины, и горели до следующего вечера.

Нисий и Венгесе лежали рядом. Их хоронили на местном кладбище, просто, как рядовых солдат. Оперевшись на меч, ссутулившись, царь смотрел, как гробы опускают в могилы, вырытые в твердой почти как камень земле. Евгения проводила обоих в последний путь, произнесла слова прощальной молитвы, отдавая их духам, и спела плач. Когда ее голос затих, ему ответили далекие призывы диких гусей. Первый их клин в неприступной высоте направлялся на север, и души умерших наверняка были с ними… Она смотрела на них, пока не заслезились глаза, а потом пошла в госпиталь лечить раненых.

Вечером царь поднялся на крепостную стену, чтобы в подзорную трубу рассмотреть противника, чьи полки стояли вокруг белого шатра Алекоса.

— Ты же мечтал сразиться с ним, почему же не принял его вызов? — спросила Евгения.

— Потому что он на самом деле олуди, — ответил Хален, не отрываясь от трубы. — Мне многое нужно было успеть сделать перед тем, как встретиться с ним. А теперь послушай меня внимательно, Эви. Завтра здесь произойдет сражение. Если ты встретишься с ним, то погибнешь, мне не нужно видеть будущее, чтобы знать это. И я хочу, чтобы тебя здесь не было. В городе есть подземные ходы, ведущие далеко за стены…

— Даже я не могу знать, что станет со мной завтра, — перебила она. — Ты должен с ним сразиться. Но и мне придется рано или поздно с ним встретиться, и я не хочу ждать!

— Он сильнее тебя, Эви, — сказал Хален. Его постаревшее, черное от загара и горя лицо было неподвижно. — Пусть ты олуди, но ты женщина, и все твое боевое искусство перед ним как детский лепет. Он убил Бронка за две минуты. Там, где он проходит, вырастают горы изувеченных трупов. Я запрещаю тебе выходить на этот бой.

— Мы решим это вместе, я и он. Я столько лет боялась за тебя. Будет справедливо, если и ты за меня попереживаешь чуть-чуть!

Она улыбнулась, поцеловала его над бровью. Он без выражения посмотрел на нее и отвернулся. Ее лицо было светлым и спокойным, и вообще весь сегодняшний день она была с ним особенно нежна — не хотела лишний раз волновать. Хален еще раз окинул взглядом простирающуюся вокруг серую равнину и долину, зеленеющую внизу. По привычке посмотрел через плечо, где всегда стоял Венгесе. Евгению острым ножом резанула по сердцу его боль. Происходящее уже не казалось ему сном. Она могла хотя бы уходить в свой внутренний мир, где все вечно и всегда есть свет, а значит, и надежда; Хален же свою надежду давно оставил у Гетты. Жизнь заканчивалась здесь, на угрюмых стенах древней крепости, и ему осталось сделать лишь одно: подороже отдать ее.


Они прошли в зал, где расположился штаб. Кто-то из военачальников суетился, ходил туда-сюда, раздавая приказы. Несколько гвардейцев точили мечи. Оставшиеся в городе женщины под присмотром Эвры чинили их мундиры. В стропилах под высоким потолком порхала заблудившаяся ласточка. Не время горевать по погибшим; плакать будут завтра те, кто останется жив…

Они поели, не чувствуя вкуса пищи. Хален хотел поговорить с ней, но понял, что она сейчас не здесь, и был даже рад этому.

— Схожу в город, — сказал он.

Она не услышала, раздумывая над тем, куда уходят души погибших. Ей бы следовало это знать, но другой мир не желал пока открыть эту тайну. Что ж, завтра она сама окажется там, и секретов больше не останется.

— Госпожа! — окликнула ее Эвра. — Ты не хочешь пойти к раненым?

Подруга держала в руках аптечку. Евгения покорно пошла в дом губернатора, где организовали госпиталь. По пути она заглянула в конюшню, убедилась, что Ланселота и других коней почистили и накормили. Мечи и копья оставили на его белоснежной шкуре несколько ран, но олуди подержала над ними руки, и они стали затягиваться.

Ночью она еще раз поднялась на стену, прищурилась, отыскивая белый шатер царя Алекоса. Когда она шагала наверх по лестнице, ей вдруг пришла в голову шальная мысль: что, если пойти к нему? Если прийти открыто, он вынужден будет оказать ей почести и выслушать. Она сможет попросить его… Предложить ему…

Евгения покачала головой, швырнула вниз отколовшийся от стены камешек. Алекосу не нужна ни царица, ни олуди. Он хочет получить весь мир, и доброй олуди нечего предложить ему взамен! Ей следовало встретиться с ним в самом начале, когда он только стал царем Шедиза и еще не набрал силу. Быть может, тогда они смогли бы договориться. А если нет, она должна была убить его! Зарезать под покровом невидимости, приказать ему утопиться, обхватить руками и ногами, поднять в воздух и сбросить с высоты, чтоб его голова раскололась у порфировых колонн… Или Хален — почему Хален не подослал к нему тайного убийцу?! Они должны, обязаны были предпринять меры с самого начала! Разве иантийское благородство, которым они так гордятся, стоит всего этого?!

Хален пришел поздно, убедившись, что все готово к завтрашнему сражению. Было не до любви — они лежали обнявшись в ожидании утра, и молчание говорило больше, чем любые слова… Он слишком утомился и скоро заснул. Евгения смотрела на его лицо, изрезанное морщинами, и во сне сохранившее суровость. Он состарился до срока, и каждый день добавлял седины… Когда-то она думала, что ее муж умрет в глубокой старости, в своей башне в Киаре, окруженный детьми и внуками, и губернаторы на своих плечах понесут его тело к реке. Теперь половина рассов была мертва, а вторая готовилась умереть. Но ей было все равно. Раз небо решило отказать им в своих милостях, пусть оно и решает, как быть дальше. На секунду ее сердце радостно подпрыгнуло — скоро она наконец узнает, что там, по ту сторону жизни! За себя она не боялась нисколько и даже вознесла небесам благодарную молитву за то, что они позволили ей пойти туда, не расставаясь с любимыми.

Настало теплое осеннее утро. Солнце в дымке едва-едва показалось из-за гор. Они умылись и позавтракали как обычно, и помогли друг другу застегнуть доспехи. Потом Хален ушел в город проверить готовность людей. Евгения сходила в конюшню, велела оседлать Ланселота и поговорила с ним… Вернулась, вложила меч в ножны, проверила, на месте ли ножи, потянула за ремень щита — надежен ли. Ни Пеликена, ни Эвры не было видно. Ей все казалось, что она что-то забыла, нужно что-то сделать, что-то кому-то сказать, — а что, не могла вспомнить. В зале было пусто — все были во дворе, и только ласточка все носилась меж деревянных стропил. Евгения поймала ее взглядом, позвала, и крохотное тельце упало ей в руки. Она вынесла птицу во двор и отпустила, вернулась обратно… Изо всех сил она всматривалась в себя, пытаясь отыскать путь, по которому пойдет скоро, но он упрямо ускользал. Вот она, казалось, ухватила, увидела, начала понимать…

Гулкие шаги раздались под высокими сводами. Вошел Хален. Она вздрогнула. Ей пришлось собрать всю свою волю, чтобы не выдать охвативших ее чувств. Она знала это еще вчера, но все же похолодела, впервые явственно увидев в эту минуту печать смерти на его челе.

За ним семенил незнакомый слуга; Хален щелкнул пальцами — тот протянул поднос, на котором стояли бокалы с вином.

— Выпьем. Быть может, сегодняшний день станет для нас с тобой последним.

— Выпьем за нас, мой царь. И пусть, если нам суждено погибнуть, наш враг уйдет в океан вместе с нами.

Вино было теплым и душистым. Глядя на мужа, Евгения прилагала все силы, чтобы скрыть свою печаль. Она не могла оторвать глаз от его лица, чувствуя, как внутри рождается холодная пустота отчаяния. Ее охватило глубокое сожаление — о себе, о Халене, об их любви. Не было страха смерти, не было ненависти к врагу. Лишь сожаление о былом счастье, которое в эту минуту уходило навсегда. В глазах Халена ей почудилось отражение собственных чувств. Она снова глотнула из кубка, и пустота отозвалась звоном в ушах. Пол вдруг ушел из-под ног, и она поняла, что падает, падает, а Хален продолжает сверху вниз смотреть на нее все с тем же сожалением и печалью. Она пыталась протянуть к нему руку, но глаза ей закрыло тьмой.





21




…Она очнулась от тряски. Кругом была темнота, в ушах звенело и гремело. Горло пересохло так сильно, что вместо слов вырвался лишь невнятный хрип. Рядом что-то шевельнулось. Ее голова лежала на коленях Эвры. Сильный шум издавали скрипучая карета и копыта везущих ее лошадей. Женский голос в темноте произнес:

— Выпей, госпожа.

Она почувствовала край чашки у губ и стала жадно пить. В затуманенном мозгу мелькнул обрывок мысли, что все это уже было с ней совсем недавно. Ее опять обманули — только когда чашка опустела, Евгения ощутила знакомый вкус, заставивший ее вновь потерять сознание.

Когда она опять пришла в себя, был вечер. Она села, оглядываясь. Шатер; полотняный купол трепещет под порывами ветра. Все еще хотелось пить, и голова гудела. Она не могла вспомнить, как здесь оказалась. Что-то шевельнулось справа, это сидящая на земле Эвра повернулась на ее движение. Увидев расстроенное лицо подруги, Евгения вспомнила темноту и тряску кареты. Она вскочила на ноги. Последние остатки сна выветрились, когда Эвра дала ей чистой воды. Евгения шагнула к выходу.

Золотые краски горного вечера ослепили ее. Со всех сторон были горы; узкая долина затерялась меж лесистыми склонами. До ночи еще несколько часов, но солнце должно было вот-вот скрыться за ближайшим пиком. Чувствовалось, что равнина с городами осталась очень далеко. Здесь были только крутые склоны, камни и лес, и едва приметная тропа вела с этой поляны, обрамленной деревьями, вверх, в горы. Евгения вышла из шатра и все вспомнила. И тут же поняла, что Халена больше нет. Об этом сказали ей запах ветра, цвет неба и птичье пение. Хален ушел из этого мира. Шатаясь, Евгения добралась до пенька в десяти шагах от шатра и без сил опустилась на него. Подбежал Пеликен. Его лицо было таким же виноватым, как у Эвры. Со всех сторон к ним подходили люди. Это были ее гвардейцы, и солдаты, и слуги из дафарской крепости, и какие-то горцы в своих высоких меховых шапках. Евгения подняла голову, взглянула на Пеликена. Он побелел от взгляда, прожегшего его насквозь. Оглянулся — все отошли прочь…

— Он так велел, моя госпожа. Он так велел. Мы не могли ослушаться.

— Как он мог это сделать? — спросила она. — За что?..

— Он так приказал, — повторил Пеликен. — Позвал нас с Эврой после того, как дал тебе вина со снотворным, и велел увезти тебя через северные ворота сюда, в горы. Мы взяли Ланселота, и своих коней, и слуг и ехали больше суток, а потом местные жители привели нас в эту долину. Здесь нас никто не найдет. Так он хотел.

Она надолго замолчала, закрыв лицо руками. Такое предательство казалось ей невозможным. Потом она спросила:

— Сколько прошло времени со дня сражения?

— Сражение было позавчера. Мы не знаем, чем оно закончилось, мы еще не получали известий. Может быть, — Пеликен смотрел на нее с мольбой, — может быть, царь жив!

Евгения покачала головой.

— Халена больше нет с нами. Он пал от руки Алекоса. Я вижу это сейчас так же ясно, как вижу тебя.

Она с каким-то садистским удовольствием наблюдала, как исчезают с лица ее телохранителя последние краски и он становится похож на тяжелобольного. Он уже несколько недель не брился, одежда его была в беспорядке, и одни лишь глаза лихорадочно горели на бледном лице.

— Как он мог? — повторила она. — Неужели он думал, что я смогу жить без него?..

Пеликен молчал, глядя в сторону. Евгения опять со стоном уронила голову на колени. Больше горя ее мучила злость на Халена. Они были — как одно, они сражались вместе и вместе должны были умереть. О чем он думал, когда решил таким подлым способом спасти ее? В нем была ее жизнь, и смерть рядом с ним она приняла бы как высшее благо, как же он мог столь жестоко ее предать? Быть может, он слишком любил ее и, собираясь на последний свой бой, думал не о царице, а о женщине, которую нужно защитить? Но что она будет делать теперь? Одна, без своего царя и без царства! Что ей делать тут, в горах, с горсткой людей, у которых больше нет родины? И как дожить без него до завтра?

Ее душили слезы. Какая-то самая древняя часть рассудка, та, в которой живут первобытные инстинкты, хотела завыть, закричать, как тысячи лет воют женщины над телами убитых мужей, оплакивая их прошлое и свое будущее. Но она не могла себе этого позволить и боролась, из последних сил боролась с рвущимся наружу криком. Пеликен то порывался подойти к ней, то останавливался. От его невнятных слов сочувствия ей стало совсем невмоготу. Она так сжала челюсти, что заломило уши, и мысли мешались: горе, отчаяние, ярость сплелись в клубок и душили ее. Она вспомнила, как призывала Алекоса и он не снизошел ответить ей — ей, царице иантийской, которой подчинялось на этой земле все, от крохотной птицы до благороднейших людей! Ничем она не оскорбила его, а он отнял дружбу, и любовь, и будущее, и заставил ее ненавидеть погибшего мужа. Нет, не Халена должна она ненавидеть — он до последней минуты исполнял свой долг царя, оберегая олуди для Ианты, — а незваного преступника, осмелившегося перейти ей дорогу!

Евгения вскочила, воздела руки. Люди замерли, когда прямо над их головами в чистом небе возникло темно-сизое облако и гром разнесся над горами.