На солнечной стороне улицы

21




Да… базары моего детства… — Шейхантаурский, Фархадский, Госпитальный, Туркменский… И самый главный, легендарный и грандиозный — Алайский!

Кто только на нем не торговал!

Поволжские немки из высланных — в белейших фартуках — предлагали хозяйкам попробовать свежий творог, сливки и сметану.

Сморщенные пожилые кореянки пересыпали в вощеных ладонях жемчуга желтоватого или белоснежного риса.

Красавцы все как один — турки-месхетинцы — артистически взвешивали первую черешню, загребая ее растопыренной большой ладонью; сквозь пальцы свисали на прутках алые или желтые двойни-тройни…

Издалека душно благоухали прессованные кубы багряных и желтых сушеных дынь…

Россыпью полудрагоценных каменьев сверкали ряды сухофруктов: черный, янтарный, красноватый изюм, тусклое золото урючин, антрацитовые слитки чернослива…

А оранжево-глянцевые кулаки первой хурмы, а горы багровых, с маленькой сухой короной, гранатов, и один обязательно расколот на погляд: из-под молочной пленки капельками крови выглядывают плотно притертые друг к другу зерна… А бледно-желтые плешивые, с островками замши на каменных боках, плоды айвы! А тяжелые влажные кирпичи халвы — золотистой кунжутной, охристой маковой, урючной… да и бог еще знает — какой!

А как умели торговать узбеки! Это был талант от Бога — расписать товар вот так же, как художник расписывал ляганы и пиалы.

— Па-адхади наро-од, свой огоро-о-од! — выпевали, выкрикивали тенора, баритоны, басы, высвистывали фистулой слабые стариковские глотки, — от прилавков, с высоты арбузной горы, с перекладины арбы, полной длинных, как пироги, покрытых серебристой сеточкой мирзачульских дынь. — Палля-вина сахар, паллявина мье-од!

К каждой покупательнице, в зависимости от возраста, обращались либо «дочкя», либо «сыстра», либо «мамашя». Те тоже не уступали в умении торговаться. В этом многоголосом торге роли были расписаны каждому наперед. Тут вариантов несколько. Либо говорили: «Уступи, много возьму!», либо делали вид, что уходят, ожидая оклика и готовясь к нему… Либо, втихаря отсыпав часть денег в карман, искренне выворачивали перед хозяином товара кошелек: «Вот все мои деньги. Хочешь — бери!» Хотя самый действенный способ был — обратиться к нему по-узбекски: тут он точно не выдерживал, душа смягчалась, цена падала…





* * *


О, упоительные и изощренные поединки восточного торга!





* * *


Совсем недавно на улице Виа Долороза, в огромном антикварном магазине, похожем на пещеру Али-Бабы, куда после экскурсии завела меня и моих друзей-американцев гид Марина, я вступила в единоборство с самим хозяином, высокомерным Селимом.

Перед тем как войти, Марина рассказала, как в самый разгар очередных арабских беспорядков, когда толпа, вооруженная ножами и камнями, катилась гулом с Масличной горы по Виа До-лороза, Селим спас ее, вместе с группой туристов из России, — спрятал в своей пещере: запер двери лавки, перекинув на них средневековый железный засов…

Здесь, среди гор разнообразно изысканного хлама, мне пришло в голову показать настоящий класс восточного торга своим американским друзьям из Балтимора, приехавшим отпраздновать совершеннолетие сына у Западной стены.

…Это было похоже на борьбу палванов моего детства, когда богатыри засучивают рукава и подворачивают штаны на мощных икрах… разминаются в сторонке от ковра, переступая с ноги на ногу, массируя бицепсы… Селим не подозревал — с кем имеет дело, и вначале отвечал мне, снисходительно улыбаясь, — о эта обходительность торговцев Восточного Иерусалима… Мне неважно было — вокруг чего справить торг. Я выбрала небольшую серебряную вазочку ручной работы.

— А сколько стоит эта, к примеру? — лениво осведомилась я, небрежно покручивая в пальцах изделие.

Главным в этом вопросе является слово «к примеру». Оно сразу ставит под сомнение исходную цену товара.

— Это — настоящая ручная работа, госпожа, позапрошлый век, сирийский мастер, редкая вещь!

— Я спросила тебя о цене… — тон по-прежнему непроницаемый.

— Посмотри, какая тонкая вязь — видишь? Павлиний хвост… растения, тонкие листики, какие узоры… Многодневная кропотливая работа…

— Ну-ну?

— Это — вещь дорогая, но лично тебе я спущу цену, ты, я вижу, настоящий ценитель, разбираешься…

Он еще не видит — насколько я разбираюсь и на сколько ему придется спустить цену.

— Короче?

— Это стоит четыреста двадцать пять долларов, но тебе я уступлю за триста семьдесят пять, госпожа!

Тут особенно трогательны эти хвостики: двадцать пять, пять, пятнадцать… К реальной цене, и вообще к реальности, эти цифры не имеют никакого отношения.

— Спасибо! — прочувствованно говорю я. — Действительно, ценная вещь.


После чего аккуратно ставлю вазочку на полку и поворачиваюсь к ней спиной.

— Подожди! — вскидывается он. — Я вижу, ты серьезный покупатель. Назови свою цену.

Но я ухожу все дальше вдоль полок, скользя рассеянным взглядом по сводчатому потолку, с которого гигантскими виноградными гроздьями свисает добрая дюжина старинных бронзовых люстр.

— Погоди же, госпожа! Мы только начали интересный разговор! Назови свою цену!

— Нет, — бросаю я, полуобернувшись, — это ты назови сейчас настоящую цену такой маленькой вазочки.

— Сядь, — говорит он, — сядь, выпей кофе… И твоим друзьям сейчас сварят кофе…

Немедленно двое юношей (сыновья — племянники?) исчезают, чтобы сварить кофе. Нас усаживают на плетеные, с мягкими подушками, диваны вдоль стены, перед которыми на полу расстелены ковры, а по бокам стоят высокие медные и серебряные кальяны.

— Смотри, — говорит он, — вещь действительно изысканная, и ты видишь это сама. Я готов сделать тебе изрядную скидку. Но я не готов разориться!

Разорение Селиму вообще-то не грозит. Сотни квадратных метров этой пещеры заняты коврами, кальянами, вазами, старинной резной мебелью иранской тонкой работы, инкрустированной пластинками перламутра и слоновой кости; мраморными фрагментами с раскопок, крылатыми ангелами, золотыми и серебряными распятиями, печатками, кольцами, браслетами, древними монетами и всевозможными сокровищами земли и ее недр, особенно — недр, так как по большей части товар ему поставляют опытные и изощренные в своем мастерстве грабители древних могил… Ежеминутно в лавку заходят очередные покупатели, делают шаг другой в это зачарованное пространство, спускаются на три ступени вниз или поднимаются на пять ступеней вверх и — пропадают часа на полтора… По магазину снуют юноши-продавцы, мужские ипостаси райских гурий, призванные не дать уйти без покупки заблудившемуся в пещере…

Нами же — из уважения — занимается сам хозяин, которого связывает с Мариной многолетнее знакомство…

Нам приносят кофе, о котором не мог бы сказать худого слова ни один ценитель этого напитка ни в одном уголке земного шара. Мои друзья интересуются по-русски — что будет стоить это гостеприимство, я отвечаю им — ничего. Это — Восток. Сидите, пейте, забудьте на пять минут о своей Америке и следите за нашими руками…

А наши с Селимом руки действительно говорят сейчас более выразительно и откровенно, чем наши голоса. За всем этим танцем обольщения покупателя он как бы забывает назвать настоящую цену… А я не тороплю события. Я хвалю кофе, мы перебрасываемся несколькими фразами о ситуации с туризмом в этом году… Руки взлетают почти симметрично, его ладони свободны, движения их плавны, они словно подгребают к себе воду, по которой плывет выгода; мои ладони прикрыты, попеременно заняты чашкой кофе, и — отгоняя мух, — отгребают от себя притязания…

— К сожалению, — наконец замечает он сокрушенно, — тот поставщик, сириец, который добывал мне товар, в прошлом месяце умер… Больше таких вазочек у меня не будет.

Я цокаю языком, качаю головой и выразительно смотрю на часы, приподнимаясь из кресла.

— Ладно, давай совершим сделку! — восклицает хозяин. — Триста сорок пять долларов будет достойной ценой этой редчайшей вещи!

Я согласно киваю…

— Пятьдесят пять долларов, — говорю я негромко, — будет достойной ценой этой безделице. Для цветов она мала, для зубочисток — велика. Так, вазочка для двух карандашей.

Он фыркает, воздевает руки, откидывается в кресле, взывает к сочувствию моих, ни бельмеса не смыслящих в иврите, американцев…

Тут мои приятели начинают выяснять — что происходит и о чем мы так увлеченно говорим с хозяином лавки на иврите? Выяснив суть вопроса, они бормочут, что я веду себя неприлично. Они шокированы. За эти двадцать минут они успели уже кротко и бесхитростно купить себе по браслету, или по шкатулке, или еще какую-нибудь туристическую дребедень, которую изготовляют не на Малой Арнаутской, но тут, за углом, все на той же Виа Долороза…

— Я думал, ты — серьезный человек, понимающий красоту вещи… — удрученно говорит Селим. — Ты же просто развлекаешься…

— Ничуть, — возражаю я. — Я собралась купить эту, бесполезную в доме, вещицу. Она торчит здесь три года, вон как запылилась… Могу даже поднять цену до шестидесяти.

— Положи хотя бы триста! — вспыхивает он. — Нельзя в грош не ставить человеческий труд!

— О'кей, — я делаю паузу, допиваю кофе… с улыбкой возвращаю пустую чашку юному хозяйскому племяннику, вздыхаю и говорю. — Я понимаю, у тебя проблемы… ты должен платить за товар… оборот сейчас не тот… туристов мало… Я бы подняла цену до семидесяти долларов — замечательная цена за действительно тонкую работу, за эту вазочку, конечно, не позапрошлого века, куда там, но лет двадцать назад ее-таки сработал способный паренек. Беда только в том, что она мне совсем не нужна, и ты мне сейчас помог это осознать. Спасибо тебе…

Я поднимаюсь, мои американские приятели тоже растерянно поднимаются, понимая, что гостевание в гигантской, набитой обольстительным старьем, пещере подошло к концу…

— Так ты что, так и не купила эту жестянку? — спрашивает меня глава семьи. — Давай я куплю ее, а то неудобно…

— Заткнись… — цежу я сквозь улыбку… — Не мешай мне…

— Хорошо! — решительно объявляет хозяин пещеры, глава разбойной банды. Его глаза уже отметили движение заскучавших американцев, накупивших все свои сувениры и сейчас готовых тронуться по Виа Долороза дальше, уводя меня с собой… — Хорошо. Я вижу, ты и впрямь прикипела к этой вещи. Знаешь что? Я хочу сделать тебе невозможный подарок. Бери ее за сто пятьдесят долларов и празднуй неделю такую удачу!

Я ахаю, качаю головой, всплескиваю руками… Беру в руки и вновь разглядываю выдолбленные кропотливым резцом глазки на павлиньем хвосте, опоясывающем серебряное брюшко маленького рукотворного шедевра…

— Да-а-а… — вздыхаю я… — Жаль, надо идти… Мы не договорили… Но мои друзья, видишь, торопятся…

Еще бы, конечно, он видит, что американцы уже высачиваются из дверей на улицу…

— Знаешь что? — говорю я, открывая сумку и доставая оттуда расческу, чтобы неторопливо провести ею по волосам… — давай я тебе сделаю невозможный подарок? Вот тебе восемьдесят долларов, это все, что у меня есть, и празднуй такую удачу целый месяц.

— Ну, ты идешь? — зовут меня с улицы.

— Эх!!! Восемьдесят пять!!! — кричит он в азарте, делая знак племяннику, чтобы хватал, разменял, бежал давать сдачи, заворачивал, провожал…

И сам выводит меня из пещеры, с резных обшарпанных дверей которой свисают платки и тканые галабии, и крошечные, гроздьями, тамбурины, и распятия на любой вкус и для любых конфессий… И минуты три еще смотрит, как в солнечном мареве улицы я догоняю своих спутников и в сердцах выговариваю за нетерпение, за то, что не дали мне выторговать еще пять долларов, — немалые, между прочим, деньги… И над всеми лавками Виа Долороза восходит воплями, причитаниями, уговорами, проклятьями, восклицаниями, смехом и воркованием гомон восточного торга…





* * *