На верхней Масловке

– Ведьма!! – заорал он в бешенстве. – Старая ведьма! Господи, какое надо иметь сердце, чтобы прожить с человеком пятнадцать лет и не испытывать к нему ни капли жалости!!

Она удовлетворенно качнула головой на подушке, прикрыла глаза и проговорила спокойно:

– Ты не достоин жалости…

…Остервенелый ветер всю ночь сшибал кроны деревьев, безумствовал, выл, катался юродивым; под утро все стихло, и на холодном, чисто выметенном небе остались тлеть два легчайших малиновых перышка, словно оброненные в жестоком петушином бою…

…Перед рассветом не спавший двое суток Петя забылся в кресле зыбкой измученной дремотой.

Проснулся он испуганно, от хрипа в вязкой тишине. Перемена была внезапной, ужасной, необратимой. Петя бросился к телефону и, набрав номер «скорой», громко продиктовал адрес чужими губами.



Анна Борисовна задыхалась, хрипела, голова ее вдавилась в подушку, руки лежали плетьми на одеяле, пальцы подергивались.

Он схватил эти жесткие цепенеющие руки в свои, наклонился над ней, крикнул:

– Что?! Что?!

– Петька… Мальчик… Кажется, прощай…

И только сейчас, глядя в заголубевшую глубину ее черных глаз, он поверил вдруг, что она умирает, что сейчас она умрет. У него похолодел затылок и ледяным ужасом опалило все внутри. Но он крикнул зло, по привычке:

– Не морочьте голову! Сейчас «скорая» приедет! Прекратите Шекспира валять!

Цепенеющими губами она брала воздух кусочками, глядела поверх Петиной головы молящим взглядом и словно просила кого-то беспощадного, кто давил, душил, сжимал, – просила пустить, пропустить, отворить…

Он едва разобрал:

– О-т-к-р-о-й…

Открой окно, понял он, метнулся, вспрыгнул на табурет с шестом в руках, но – замер вдруг с поднятыми руками; ладонь разжалась, шест выпал: ничего уже не нужно было открывать – спиной, затылком он ощутил мгновение, когда она стихла. Спиною он ощутил над собой огромное, пустое, осиротелое пространство мастерской. И медленно обернулся.

Анна Борисовна лежала удобно, даже уютно, с удивительным на лице выражением горького любопытства. И оттого что веки не были плотно смежены, казалось, взглядом, уже уходящим в бездны небытия, она хочет все же увидеть напоследок, как он, мальчик, примет эту смерть.

Петя застонал, кинулся к ней, повалился лбом в ее судорожно сведенные руки н заговорил торопливым исступленным шепотом, свято веря, что она еще слышит его. Он жаловался. Он говорил: жизнь без нее невозможна, говорил, что готов отдать ей все свои никчемные годы, которые протекут так же тускло, уныло, бездарно, как текли до сих пор. Прежде эти годы расцвечивала ее жизнь, одаренность, воля, а что станет с ним теперь, когда ее нет? Все эти годы он существовал подле нее. Она измучила его, изгрызла нервы, отняла достоинство, но питала своей драгоценной любовью к жизни. Все эти годы он жил за счет ее энергии, жил от электрической сети ее таланта и мужества, он был древесным грибком на могучем дереве ее жизни, и вот это дерево повалено – боже, боже, что с ним теперь станет?

Он тряс ее, плакал и торопился договорить, боясь, что сейчас войдут чужие и помешают.

Потом, утихнув, поднялся с колен и минут десять молча бродил по мастерской, бесцельно касаясь ладонью стола, скульптур, перил лестницы. Подходил, смотрел на Анну Борисовну долго, долго, вдруг протянул руку и тихо погладил ее лицо.

Со двора позвонили. Он отдернул ладонь и пошел открывать «скорой».

Дней десять спустя после похорон Нина ехала в содрогающемся трамвае по Верхней Масловке. Проезжая мимо мастерских, увидела свет в знакомом окне, и ее словно толкнули к двери – захотелось вдруг повидать этого странного человека: как он, что поделывает, один или кто-то уже скрашивает его быт…

Увидев Нину, Петя молча отшатнулся, и по выражению его лица невозможно было понять – удивился он, обрадовался или подосадовал. Нина даже пожалела, что зашла. Вдруг там, в мастерской, женщина, и Петя не хочет, чтобы ее застали, да мало ли что! В самом деле – ввалиться вот так, без предупреждения!..

– Как странно,– – сказал он. – Именно сегодня, сейчас… Я только что думал о вас… Думал, что больше не придется встретиться…

– А я проезжала мимо, заметила свет в окне…

– Удивительно, – сказал он, – Вполне законченная пьеса.

В мастерской было чисто убрано, раскладушка Анны Борисовны аккуратно застелена зеленым солдатским одеялом, скульптуры расставлены на стеллажах в непривычно строгом порядке, тоже по-солдатски – в затылок.

На стуле стоял раскрытый, уже уложенный чемодан,. Петя снял его и придвинул гостье стул.

– Сейчас чайник вскипит…

– Попросили освободить мастерскую? – Нина кивнула на чемодан. – Переезжаете к себе на Садовую?

Петя в ответ сухо улыбнулся и сказал:

– Не «пере», а у-езжаю, – и присел голосом на этом «у», и щелкнул замочком чемодана.

Нина растерялась почему-то, даже на стул опустилась.

– Как – уезжаете?

– Железной дорогой, плацкартой… верхняя полочка… Залягу, завалюсь к стене… И понесется прочь от меня эта надсадная жизнь…

– Надолго?

Он усмехнулся и щелкнул вторым замком чемодана. – Думаю, на ближайшие лет сорок, поскольку есть опасение, что проживу я довольно долго… Ну что этот чайник, собирается он закипать?


– Я ничего не понимаю. Что за эскапада? Зачем?

– Затем, что домой пора, – просто сказал Петя и прихлопнул ладонями колени. – Я подзадержался в столице, и мы порядком надоели друг другу… – Он засмеялся: – Пошвыряло, пошвыряло, как говорится, в жестоких волнах столичной жизни, но – с гордостью могу сказать – не обкатало, как серый камень-голыш… Не обкатало… – повторил он, усмехнувшись. – Вот разве что в песок размолотило… Да… Явился бос и гол, таким и уйду из стольного града… Чинов не нажил, славы не сколотил, любви не встретил… Мелькали время от времени на разных поворотах судьбы женские фигуры, но… отчего-то ни одну из них не захотелось прижать к сердцу… А между тем я – домовладелец! Да-да, кажется, я уже рассказывал вам, что после смерти мамы остался наш домик. Тетка за ним присматривает, недавно даже стены белила… У нас там славно, и швейная фабрика, кстати, имеется, а при ней, соответственно, и клуб с такими же неотразимыми плафонами по потолку времен излишеств. Плафоны с вечными мотивами: так, знаете, не в меру упитанная балерина с ножкой-циркулем и скрипка, перечеркнутая смычком. На скрипке подбородник не с той стороны, так что сыграть на ней, скажем, смог бы только человек со свернутой головой… Да! Так что в жизни моей мало что изменится… – Все это он говорил странным, дергающимся голосом, затягивая на чемодане ремни.

– Петя, вы сошли с ума! – воскликнула Нина. – Извините меня, я назову вещи своими именами: дожить, дотерпеть до того, чтоб получить наконец в Москве свой законный угол, и так странно, глупо, неожиданно все бросить? Зачем, почему, что за блажь? Что и кому вы хотите доказать?

Она разволновалась, голос ее дрожал и неприлично срывался, и ей было странно самой, что Петин неожиданный отъезд так подействовал на нее.

Петя, который взялся уже было за чайник, оставил его на плите и, присвистнув, остановился против Нины.

– Вот те на! А я-то тешил себя надеждой, что хоть вы думаете обо мне не так скверно, как другие…

Он подвинул стул, сел против Нины близко и заглянул ей в лицо.

– Вы всерьез полагаете, что все эти адовы пятнадцать лет я всего-навсего поджидал нескольких метров на Садовой? – тихо спросил он.

– Петя, вы меня не так…

– …Эту жалкую комнату, которую, кстати, я ненавижу?.. Значит, вы все-таки чужой, непроницательный человек… Вы ничего не поняли.

– Ну, знаете! В вашей жизни и ваших намерениях черт ногу сломит!

– Да не во мне! – перебил он нетерпеливо, нервно. – Вы ничего не поняли в Анне Борисовне!

Он вскочил и заходил по мастерской, подергивая плечами, словно заставляя их расправиться.

– Пятнадцать лет бок о бок я существовал с самой Искренностью… Вы знаете, что постоянная искренность – очень редкое явление в жизни? Анна Борисовна была искренна в каждом слове. Для близких это мучительно, невыносимо. Пятнадцать лет меня обдавало печным жаром правды. Естественно, что из этой длительной, болезненной процедуры я вышел в несколько помятом и обугленном виде… – И, подавшись к Нине совсем близко, он проговорил, понизив зачем-то голос: – Старая ведьма владела огнивом жизни… Я – одураченный солдат, которого ведьма обвела вокруг пальца…

Нина откинулась на спинку стула, так ей стало не по себе от диковатого взгляда его блестящих глаз.

– Пятнадцать лет назад я счастлив был выметать мусор из этой мастерской, лишь бы жить подле нее, слушать ее. Я был околдован… Помните эту сказку – «Карлик-Нос»? – живо спросил он шепотом. – Старая ведьма завлекла мальчика, опоила, околдовала, пятнадцать лет держала в услужении и ничего, ничего не дала взамен. Даже рецепта своего лукового супа не открыла!

– Петя! Бог с вами, опомнитесь – какой луковый суп?

Он замолчал, прикрыл глаза и проговорил с усталым равнодушием:

– Впрочем, мальчик оказался совершенно бездарен. Старуху можно понять.

– Петя, вы несправедливы… Анна Борисовна… любила вас… как родного.

Он поморщился от этих пустых, ничего не значащих слов, от звука ее голоса, трезвого и энергичного даже сейчас, и сказал:

– Ах, да перестаньте, что вы знаете о родственности! Как родного! Она родного внука терпеть не могла. Она была равнодушна к единственной дочери.

– А вас любила, – вдруг тихо и твердо возразила Нина.

– Она никого не любила. Никого. Кроме собственной жизни…

Стало тихо… Наверху поскрипывали, потрескивали половицы антресолей. Это все еще работал Саша Соболев. Время от времени цаплей начинала щелкать его пишущая машинка. Петя принялся наконец заваривать чай…

…Лучше бы она не приходила. Зачем? В эти последние часы… Сейчас она только раздражала его, раздражала эта трезвость, посторонность в каждом ее движении.

Нина говорила что-то негромко, Петя искоса видел ее поднятые с затылка и схваченные белой заколкой черные густые пряди волос, – да, чужая, чужая женщина, все в ней слишком, некоторая чрезмерность во всем; видел полукруглую линию высокого затылка, профиль с высокой переносицей и прихотливой бровью. Но вдруг, растерянно объясняя что-то, она тряхнула головой, из жгута волос на затылке выпали две длинные пряди, повисли вдоль шеи. Не переставая говорить, Нина вытащила заколку и, наклонив голову, быстро подобрало, пряди, закрепила на затылке.

И эти поднятые тонкие руки, эта открытая, на мгновение беззащитная «девочкина» шея взрослой женщины поразили так сильно, что сердце его разом налилось тяжелой тоской, почти невыносимой; вся жизнь представилась вдруг длинным и пустым антрактом перед этой вот минутой, перед этой женщиной. Дикое, внезапное желание уехать с нею куда угодно оглушило так, что даже в затылке заломило и потемнело в глазах. Не помня себя, он подался к ней, – она вдруг обернулась, увидела его лицо, – и что ж это было за лицо, если она вспыхнула и непроизвольно вскинула руку, как бы защищаясь от удара. Петя опомнился, усмехнувшись, перехватил ее легкую руку, сжал в ладонях.

– Нина, – сказал он, – в поезде лучше ехать вдвоем…

Она выпрямилась, напряглась, но руки не забрала.

– Нина, – повторил он тихо.

Она молчала, отвернувшись. На выгнутом нежном запястье краснела свежая ссадина. Петя сжал ее руку сильнее.

– Нина, – позвал он пересохшим горлом.

Сердце болело пронзительной, физически ощутимой болью. Никаких слов между ними быть уже не могло, только гулкое пространство мастерской вокруг, с горячим пульсом ее короткого, бьющего в висках имени.

– Нина, – повторял он, – Нина… Нина… Нина… – Он мял, сжимал ее тонкую руку все сильней в яростных тисках своих ладоней, и она не отнимала руки. – Нина!!

Она повернула голову, и Петя увидел свое опрокинутое лицо в ее зрачках, в дрожащих переливах слез.

– Больно… – сказала она шепотом. – Тяжело, Петя…