Небо над бездной

Отличная бумага. Название «Остара» отпечатано готическим шрифтом. Вокруг рунические знаки, какая-то замысловатая эмблема: кинжал и древний солярный символ, свастика, в венце из дубовых листьев. Взъерошенный красный орел, рядом пылающий факел.

На обложку были вынесены заголовки некоторых статей: «Предчувствие возрождения Германии. Германский дух обнаруживает себя в тайных посланиях. Евреи, раса без корней, из зависти проникли в германскую культуру».

Внизу страницы красовалась печать ордена тамплиеров. Два босых рыцаря верхом на одном коне, с двумя копьями.

Федор тут же вспомнил плакат Агитпропа. На одном коне два бесполых существа в папахах, с одинаковыми кукольными лицами. Конь, в отличие от скромного коня тамплиеров, снабжен шикарными лебедиными крыльями. Он скачет на фоне алой звезды. В нижний треугольник звезды, под копытами коня, вписан маленький пылающий Кремль. Всадники держат в руках черное и белое знамя. Надпись гласит: «Знамя мировой рабоче-крестьянской коммуны». Сверху, полукругом, стандартный лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Плакат Федор увидел перед отъездом, на Брестском вокзале. И запомнил его именно потому, что сразу возникла ассоциация с печатью тамплиеров. Там два рыцаря на одном коне символизировали аскезу. Злые языки связывали тесную близость всадников на печати со слухами о гомосексуализме, которым заражен был таинственный монашеский орден.

Бокий, провожавший Федора, тоже остановился у плаката, долго молча смотрел, потом усмехнулся, махнул рукой и сказал:

— Да нет, ерунда. Автор этой живописной аллегории вряд ли когда-нибудь слышал о тамплиерах.

Бокий к творениям Агитпропа относился снисходительно-иронично и, казалось, не замечал, как густо пронизаны они древними сакральными символами. Факелы, молнии, колосья, рога изобилия. Радуга грядущего счастья. Окровавленная лапища голого пролетария, вскинутая в ритуальном магическом жесте. Прометей, разрывающий цепи, Давид, попирающий Голиафа. Прошлое России, «старый мир», в виде черно-зеленых пауков и драконов, уничтожался алыми гигантами, раздутыми, словно клещи, напившиеся крови. Змей империализма кусал свой хвост. Багровый всадник в буденовке нанизывал на длиннейшее копье крошечные черные фигурки буржуев и царских офицеров. В нежно розовый, как живая плоть, земной шар вонзался штык, по континентам растекались кровавые пятна мировой революции. Серп, символ смерти, жертвенного кровопролития, пересекался с молотом, масонским символом власти и повиновения. И повсюду сияла звезда с золотыми лучами, масонская пентаграмма.

Сама мысль о том, что творцы Агитпропа сознательно используют язык древнейших сакральных символов, казалась смешной и нелепой. Но достаточно было внимательно взглянуть на плакаты, чтобы убедиться: да, используют, вполне грамотно. Древний язык работает, воздействует на инстинкты, возвращает людей к первобытному состоянию агрессивного и запуганного стада.

— Вы увлеклись «Остарой»? — вежливо осведомился немецкий клерк.

Федор действительно увлекся, не заметил, что молодой человек уже просмотрел список.

— Извините, — он отложил журнал и краем глаза успел прочитать строки, отпечатанные на обратной стороне обложки крупными красными буквами с черным теневым отливом:

«Вы блондин?

Значит, вы творец и защитник великой арийской цивилизации! Вы блондин?

Значит, вам грозит смертельная опасность! Поэтому читайте „Библиотеку защитников прав белокурого человека!“»

— Не извиняйтесь, если мне попадает в руки какой-нибудь из номеров, я обо всем забываю, не могу оторваться, — клерк, гипертрофированный блондин, мечтательно улыбнулся, — история нордической расы таит в себе столько величия, руны завораживают, волнуют душу каждого, в чьих жилах течет арийская кровь. Возвращение к истокам, память крови — вот что спасет Германию. Но для этого раса должна очиститься от грязных примесей.

Федор тут же вспомнил Радека с его категорическим утверждением: «Наследственность, кровь предков, память крови — вот что формирует человека».

Бледно зеленые глаза клерка подернулись влагой, голос взволнованно задрожал. Федор никак не откликнулся на пылкий монолог, повернул разговор в деловое русло.

Половины запрошенных медикаментов на складе не оказалось, и цены выросли вдвое. Пришлось долго, нудно обсуждать, какие лекарства обязательно следует заказать, какие можно заменить. В итоге условились, что Федор зайдет через неделю.

Он так спешил покинуть фирму, что забыл попросить пластырь. Пятки стерлись до крови. Хромая, он добрел до кафе, где ждал его Нижерадзе.

— Кушать хочешь, дорогой? — ласково спросил князь.

— Нет, спасибо. Выпью кофе и покурю.

Федор опустился на стул, достал папиросы. Солярный знак свастики и влажный, чувственный блеск глаз аптечного клерка окончательно испортили ему настроение. Пафоса борьбы он наелся в России, а вот, оказывается, тут тоже работают древние символы, зовут к борьбе.

«Ерунда, — подумал Федор, — тут ничего такого не случится. Немцы прагматичны, ценят порядок и комфорт, устали от войны и вряд ли увлекутся идеями разрушения».

Он вдруг затылком почувствовал пристальный взгляд.

— Сиди, не крутись, — прошептал князь.

Но Федор все-таки обернулся. Через стол от них сидел неприметный худощавый мужчина средних лет, с обритым, как у князя, черепом, в военном кителе без знаков отличия. На Федора он не смотрел, читал газету.

— Смирно сиди, я сказал! — князь через плечо Федора тяжело уставился на незнакомца.

Подошел официант, Федор заказал кофе. Нижерадзе застыл, не двигался, не моргал. Выпученные глаза налились кровью. Кончики усов заметно дрожали. Через пару минут мужчина в кителе, скрючившись, держась за живот, пробежал через зал и скрылся за дверью туалета.

Князь расслабленно откинулся на спинку стула, закурил и сказал:

— Теперь долго будет там сидеть. Кофе пей спокойно.

— Но как? Почему? Кто он? — спросил Федор.

— Я его давно приметил, еще на набережной, — князь прищурился, пошевелил усами. — А ты поздновато почуял слежку, так нельзя, дорогой. Надо быть внимательней.

— Что вы с ним сделали?

— Расстройство желудка.

— Каким образом? Неужели только взглядом?

— Ты сам видел, я к нему не прикасался, ничего в стакан ему не сыпал. Это фокус совсем маленький, простенький, — он глубоко затянулся, выпустил клуб дыма и пробормотал чуть слышно: — Калечить — не лечить, ломать — не строить.


Федор машинально выпил жидкий кофе, расплатился за себя и за князя. Они покинули кафе, а незнакомец так и не вышел из туалета.





Вуду-Шамбальск, 2007


Единственным помещением, где ремонт был полностью закончен, оказалась комната-сейф, хранилище самых ценных артефактов. К нему вела отдельная лестница в другом конце коридора, за маленькой железной дверью. По лестнице спустились вниз, довольно глубоко.

— Тут подземелье огромное, несколько уровней, — объяснила Орлик, — туннель вырыли до самых раскопок. Система вентиляции пока не налажена. Душно и очень холодно.

Дверь в хранилище была толщиной в полметра, обшита с обеих сторон сталью. Орлик вытащила из кармана электронную карточку, раздался тихий писк. Синеватый свет осветил просторное помещение. Две стены состояли из рядов сейфов разных размеров. Был еще шкаф, два стола, большой, цинковый, и маленький, письменный, возле него круглая крутящаяся табуретка. Орлик достала из шкафа упаковку с белыми тканевыми перчатками.

— Герман Ефремович намерен сделать тут отдельную лабораторию, чтобы ценные артефакты вообще не выносились на поверхность для исследований. Но больше получаса тут находиться невозможно, воздуха не хватает, — Орлик открыла дверцу центрального сейфа, — вот он, красавец.

Череп лежал в большой серебряной шкатулке, изнутри обшитой бархатом. Когда Орлик сняла крышку, из шкатулки полилось слабое свечение. Она поставила шкатулку на цинковый стол, свечение усилилось.

— Он так хитро преломляет свет, притягивает, вбирает его. В темноте, конечно, не светится.

— Сколько ему лет? — спросил Дима.

— Никто не знает. Это кварц. Определить возраст неорганических материалов невозможно, даже при помощи самого совершенного на сегодня радиоуглеродного метода. Но судя по органическим остаткам в слое грунта, где он хранился, ему не менее четырехсот лет.

— Значит, это не современная подделка?

— Ну, если учесть, что первый из найденных черепов датируется примерно третьим тысячелетием до нашей эры, то этого юношу можно назвать подделкой. Хотя, извините, он девушка. С ним уже поработал антрополог, воссоздал лицо. Оно женское, европейского типа. Я потом вам покажу.

Стенки шкатулки раскладывались в четыре стороны. Череп открылся целиком. Он был идеально гладкий и прозрачный, с высоким лбом, аккуратным округлым затылком, огромными овальными глазницами. Нижняя челюсть крепилась золотыми шарнирами.

Несколько секунд молчали, разглядывали череп. Его нельзя было назвать красивым, но он властно притягивал взгляд, хотелось рассмотреть, что там, внутри. Прозрачные слоистые выпуклости, изгибы, замысловатые переплетения лучей, просветов, отражений создавали иллюзию лабиринта, внутренней бесконечности. Орлик включила фонарь и направила луч в глазницы. Они вспыхнули, наполнились светом, и мощный фонарный луч показался тусклым на фоне их свечения.

— Соня, вы что-нибудь чувствуете? — спросила Орлик.

— Ничего особенного. Душно и холодно.

— А вы, Дима?

— Знаете, мне очень хотелось бы испытать нечто необыкновенное рядом с этой загадочной штукой, но, к сожалению, мне тоже душно и холодно.

— Спасибо. Я рада, — Орлик улыбнулась, — а то я думала, что я одна такая тупая и бесчувственная. Йоруба устроил целое представление. Надел старинный национальный костюм, совершал какие-то пассы, обменивался с черепом энергией, уверял, что весь наполняется магической силой, ощущает таинственные вибрации.

— А Кольт? — спросила Соня.

— Сначала ужасно возбудился, принялся подсчитывать, сколько это чудо может стоить, потом чуть не потерял сознание. У него закружилась голова. Наверное, от духоты, — Орлик выключила фонарь. — Посмотрите в глазницы. Если вдруг станет неприятно, лучше сразу отойти. Ну, что вы видите?

Соня приблизила лицо к черепу, закрылась ладонями, как шорами, и медленно произнесла:

— Ворсинки бархата. Пыль. Клещики дерматофаги птеронусинус.

— Что, прости? — Дима снял очки и потер переносицу.

— Домашние клещи, они крошечные, меньше миллиметра. Очень сильное увеличение. Это даже не лупа, это настоящий микроскоп.

Орлик тихо засмеялась.

— Йоруба уверял, будто череп явил ему сверхразумных инопланетных существ. Оказывается, это всего лишь домашние клещи. Я их вообще не увидела. Наверное, дело в остроте зрения.

— Да, я тоже никаких дерматофагов не вижу, — сказал Дима.

— Немножко измени угол, — посоветовала Соня.

— Бесполезно. Не вижу, — Дима отошел от стола. — Ты уверена, что это клещи? Вдруг правда инопланетяне? Йорубе череп их явил, тебе явил, а нам с Еленой Алексеевной не хочет.

— Ладно, давайте вытащим его из шкатулки, — сказала Соня, — домашние клещи ужасная гадость. Мы ими дышим, они попадают на слизистую, в бронхи.

— Йоруба нам этого не простит. Шкатулка очень древняя, ритуальная. Именно в ней должны храниться символы жреческой власти, — сказала Орлик.

— Не знаю, какие символы хранились в ней раньше, но сейчас древний бархат кишит клещами, — Соня осторожно взяла череп в руки и поставила прямо на цинковый стол, — ну вот, тут вроде бы чистая поверхность. Я попробую убедить Германа Ефремовича, что дерматофаги могут испортить хрусталь. Ну, или скажу ему, что инопланетянам на древнем бархате душно. Лучше убрать этот клещевой ковчег куда-нибудь подальше.

Орлик нашла в шкафу пластиковый чехол, шкатулку сложили, завернули, спрятали в сейф.

— Я как раз недавно смотрел новый, четвертый фильм про Индиану Джонса Спилберга, — сказал Дима, — там все крутилось вокруг хрустального черепа, но он выглядел иначе. Вроде огурца. Длинный вытянутый затылок. И принадлежал инопланетянину, у которого весь скелет хрустальный.