Небо над бездной

— Я тоже смотрела последнего Индиану, — кивнула Орлик, — версия с инопланетянами самая модная. Никто не понимает, как эти черепа сделаны. Точно таких артефактов пока найдено всего два, в Южной Америке, при раскопках в районе древних городов майя. После реконструкции лиц они тоже оказались дамскими. Те две дамы были индианками. Еще есть штук десять похожих, но они значительно примитивней, грубей. Этот наш — третий. Даже при помощи современных технологий воспроизвести его невозможно. Он вырезан из цельного куска кварца. Кристалл не выдерживает такой обработки, он трескается, и шлифовать до такой гладкости пришлось бы лет триста. А тут еще внутри всякие призмы, линзы, каналы, тоже идеально отшлифованные. Лучшие в мире специалисты по кварцу из фирмы «Хьюлетт Паккард» исследовали первый череп. Его нашли в 1924 году, на руинах древнего города майя в джунглях полуострова Юкатан. Специалисты заявили, что проклятая штуковина вообще не должна существовать на свете. Тот, кто ее сотворил, не имел ни малейшего понятия о кристаллографии, игнорировал оси симметрии. Череп обязан был развалиться.

— Может, его не вырезали, а вырастили? — Соня опять склонилась над черепом. — Мало ли на что способны были ваши любимые сонорхи? Вполне могли разработать методы выращивания кристаллов заданной сложной формы. Мы не знаем.

— Да, пожалуй, единственное более или менее достоверное объяснение, что это выращенный кристалл, — кивнула Орлик, — но я не думаю, что создали череп сонорхи.

— А кто же?

— Есть у меня одна версия, впрочем, совершенно еретическая и безумная. Всегда так, стоит глубже копнуть, и обязательно обнаружишь какой-нибудь сюрприз. Сонорхи поклонялись дьяволу. Сообщества, сознательно исповедующие сатанизм, абсолютно непродуктивны. Они никогда не могли создать собственную науку, цивилизацию, материальную культуру. Они только присваивали чужое, уродовали, уничтожали.

— Все древние цивилизация были жестокими, — заметила Соня, — человеческие жертвоприношения, реки крови.

— Да. Внутри каждой цивилизации обычно кто-то занимается мучительством и убийством, а кто-то наукой, искусством, архитектурой. Но это были разные люди. То, что мы называем прогрессом, развитием, происходит не по магической воле тайных обществ, не по приказу великих вождей, а потому, что один умница придумал колесо, другой сконструировал плуг, третий прялку, четвертый оросительную систему и так далее, через века. Микроскоп, летательный аппарат, компьютер. Хрустальный череп создать мог только очень образованный и одаренный человек. Возможно, у него был дурной характер, он распутничал, не возвращал долги, в припадке ярости лупил подмастерьев, в припадке тоски напивался до безобразия. Но он не убивал детей и женщин, чтобы умилостивить дьявола. И череп он создал вовсе не для ритуальных таинств. Я уверена, цель у него была вполне научная. Физика, химия, а может, медицина и биология. Или это носитель информации, вроде компьютерного диска.

— Между прочим, тут внутри есть штучка, похожая на шишковидную железу, — сказала Соня, — как раз в центре, где и положено ей быть. Немного крупней натурального эпифиза. Она розоватая. Нет, скорее, голубоватая. Она меняет цвет. О, Господи! — Соня отпрянула от черепа, зажмурилась, помотала головой. — Посмотрите, может, мне почудилось?

Дима и Орлик подошли к черепу.

— В центре свечение, как будто маленькая синяя лампочка. Там шевелится что-то, — испуганно прошептала Орлик, — что-то живое. Может, клещи случайно заползли? Нет, оно вытянутое, похоже на змей. Ой, мамочки, они танцуют, они смотрят на меня! Простите, не могу, не понимаю, — она отвернулась и отошла.

— А я вообще ничего не вижу, — Дима снял очки, потом опять надел, — объясни, что ты там углядела.

Соня кинулась к своей сумке, вытащила мобильник.

— Я почти уверена, что не получится, но все-таки попробую заснять. Тут довольно мощная видеокамера, правда, я еще ни разу ею не пользовалась. Череп лучше поставить на табуретку, так удобней.

С телефоном в руке Соня медленно передвигалась вокруг табуретки на коленях. Дима светил фонарем на череп, направлял луч то в затылок, то в глазницы. Орлик отошла подальше, в угол.

— Мне немного не по себе, — призналась она и натянуто улыбнулась, — я лучше потом посмотрю, на экране.

Действо длилось минут десять, в полной тишине, слышен был только шорох Сониных джинсов по плитке пола и мягкий гул люминесцентных ламп. Наконец Соня поднялась с колен. Дима выключил фонарик.

— Череп убираем в сейф прямо так, голышом? — спросила Орлик.

— Конечно. Что ему сделается? — Соня сохранила отснятое, бросила телефон в сумку. — Пойдемте наверх, там перегоним в компьютер и просмотрим. Сама не знаю, что получилось.





Глава пятнадцатая





Москва, 1922


Валя Редькин жил один, в крошечной комнате туго уплотненной квартиры на Сретенке. Он так ослаб, что Михаил Владимирович не решился везти его туда, оставлять одного, и повез к себе.

Утром Валя крепко спал, Михаил Владимирович не стал его будить, уехал в больницу, провел там весь день. Доктор Тюльпанов пытался узнать подробности операции, уговаривал позвонить Бокию, сказать, чтобы ни в коем случае не выпускали из тюрьмы Уфлиса.

— Операция самая ординарная, под гипнозом больная уснула, пуля повредила несколько брюшинных вен. Больная потеряла слишком много крови, в этом вы, Николай Петрович, оказались правы. Спасти ее не удалось, — сухо сообщил профессор, — звонить я никому не стану. Пусть там, на Лубянке, сами решают, кого сажать, кого выпускать.

— Обиделись, что я ушел? — вкрадчиво спросил Тюльпанов. — Подумали, я испугался, не хочу влезать в это?

— Перестаньте, Николай Петрович, честное слово, мы с вами не гимназисты младших классов, чтобы обижаться, — поморщился профессор.

— Стало быть, вы меня не осуждаете? А то я переживаю, вдруг вы думаете обо мне дурно?

Михаил Владимирович только улыбнулся в ответ.

— Вот, чтобы вы поняли, как я к вам отношусь, я сам сегодня же непременно позвоню на Лубянку и потребую держать Уфлиса взаперти, под стражей, — пообещал Тюльпанов.

Однако звонить не пришлось. Бокий лично явился в больницу и первым делом сообщил:

— Уфлис признался, что сам выстрелил в Аделаиду Карасеву, из ревности. Лена Седых уже передала мне пулю, мы проведем экспертизу, но в общем, и так все ясно. Где Редькин?

— У меня. Спит.

— Дзержинский срочно требует его. Я пошлю за ним людей.

— Глеб Иванович, Валю не надо сейчас трогать, пусть выспится. Ему досталось этой ночью.


— Да? А что произошло?

Михаил Владимирович подробно рассказал, что произошло. Бокий слушал молча, с непроницаемым лицом. Потом спросил:

— Вы абсолютно уверены, что голос продолжал звучать, когда сердце уже не билось?

— Абсолютно уверен.

— У вас есть какие-либо приемлемые объяснения?

— То, что приемлемо для меня, вы назовете абсурдом, — Михаил Владимирович пожал плечами, — сразу скажу, что групповая галлюцинация исключается. Жаль, вы лично не присутствовали.

— Надеюсь, мне еще представится случай, — Бокий неприятно усмехнулся, одними губами, глаза при этом остались жесткими, смотрели на профессора в упор, не моргая. — Ну, а что все-таки с Редькиным?

— Он ослаб, едва не потерял сознание. Он выглядел и чувствовал себя значительно хуже, чем после работы с Линицким. Кровяное давление упало. Его нельзя сейчас трогать, он должен восстановить силы. Хотите, я сам поговорю с Дзержинским?

— Ладно, — Бокий махнул рукой, — пусть отоспится. Все равно от него в таком состоянии толку не будет. Феликса я беру на себя. А на вас доносец, Михаил Владимирович. Извольте ознакомиться.

Бокий вытащил из портфеля тонкую картонную папку, раскрыл, протянул профессору.

Это была копия машинописного текста, отпечатанного через синюю копирку. Полторы страницы. Ни подписи. Ни числа.

«Считаю долгом чести сообщить, что профессор Свешников, возомнивший себя гением медицины, биологии, гистологии и многих других наук и сумевший убедить в своей гениальности и незаменимости уважаемых членов сов. правительства, в действительности является самозванцем, мошенником и глубоко законспирированным врагом сов. власти.

Пользуясь незаслуженным доверием к нему нашего великого вождя тов. Ленина, Свешников силой психического внушения лишает возможности других врачей следить за состоянием здоровья Владимира Ильича. Между тем как сам разобраться в истинных причинах недомоганий Владимира Ильича, поставить определенный диагноз и назначить правильное лечение не может, что характеризует его как врача с наихудшей стороны и полностью разоблачает миф об его „гениальности“.

Таким образом, бесценная жизнь великого Ленина подвергается опасности в руках самоуверенного бездарного шарлатана.

Далее, Свешников уверяет, что в данный момент не имеет своего пресловутого препарата, продлевающего жизнь и возвращающего молодость, и будто бы для получения оного ему необходимо снарядить дорогостоящую экспедицию в Вуду-Шамбальские степи. Между тем доподлинно известно, что недавно Свешниковым было проведено очередное успешное испытание препарата на обезьяне, мармозетке золотистый игрун розалия. В результате опыта оная мармозетка, вопреки своему преклонному возрасту и тяжелому ранению головы, находится в добром здравии, в настоящее время проживает в квартире Свешникова как домашнее животное, молодое и весьма резвое, под кличкой Марго.

Из вышеуказанного с очевидностью следует, что Свешников намеренно вводит в заблуждение представителей сов. власти и лично великого вождя тов. Ленина, с целью сокрытия своего препарата, тем самым создавая себе возможность конечной передачи препарата нашим врагам.

Посредством парапсихической волновой энергии удалось проникнуть в подсознание Свешникова и расшифровать его истинные намерения. Они заключаются в налаживании прежних дореволюционных связей в Зап. Европе и побеге за границу вместе со своим семейством, включая экспериментальную мармозетку. Имея при себе препарат, а также будучи знаком со многими государственными секретами, Свешников надеется безбедно жить за границей, под крылом своих буржуазных хозяев.

В частности, известны давние дружеские отношения Свешникова с берлинским невропатологом доктором фон Крафтом. В студенческие годы Свешников и Крафт вместе слушали курсы лекций во Фрайбургском университете, затем находились в переписке, встречались неоднократно. В частности, в Вене, в январе-феврале 1913 года».

На этом текст заканчивался. Михаил Владимирович аккуратно сложил листки в папку, протянул Бокию.

— Оставьте себе на память, — сказал Бокий, — это копия.

— Нет уж, Глеб Иванович, возьмите. Мне держать у себя этот литературный шедевр вовсе не хочется.

— Хорошо, возьму, — Бокий неотрывно смотрел на профессора. — Как-нибудь можете прокомментировать прочитанное?

— Уже прокомментировал. Шедевр! Скажите, почему наш уважаемый оракул товарищ Гречко не сочиняет романов? У него потрясающий слог.

— Он сочиняет. Он издал два романа.

— Очень интересно. И в каком жанре?

— Научная фантастика, — Бокий мрачно усмехнулся. — Ну, а теперь, Михаил Владимирович, давайте серьезно. Что касается Марго, это ведь правда? Вы ввели ей препарат?

— Ввел.

— Стало быть, препарат у вас есть?

— Да, но совсем мало. Оставшихся цист может хватить на три-четыре вливания небольшим животным или на одно вливание человеку. Я устал объяснять, почему не стану вливать препарат людям. Мне приходилось видеть, как искушение получить дозу лишает людей рассудка. Потому я предпочитаю лгать, что препарата у меня нет вовсе.

— Рад, что вы со мной так откровенны. Я не сомневался, что вы сразу догадаетесь, кто автор доноса. Что касается препарата, тут мне ваша позиция совершенно понятна, и в общем я ее принимаю.

— Благодарю вас, — профессор поклонился.

— Но обещайте, что сохраните последнюю дозу. Независимо от того, удастся или нет в ближайшее время снарядить экспедицию. У вас должна быть доза препарата. Для человека. Вы знаете для кого. На крайний случай, когда не останется выбора, — он произнес это быстро, очень тихо и отвел взгляд.

— Глеб Иванович, а кому предстоит решать, что выбора не осталось? — так же тихо спросил профессор.

— Вам, конечно.

— Я самоуверенный бездарный шарлатан. Не могу поставить диагноз, назначить правильное лечение.

— Перестаньте, — Бокий поморщился, — у нас с вами серьезный разговор. Что вы можете сказать по поводу последнего абзаца?

— Мне показалось, он дописан кем-то другим. Для товарища Гречко стиль слишком сух. Я прав?

Было удивительно, что Бокий сохранил способность краснеть. Он даже отвел глаза, взял паузу, уселся в кресло, закурил, несколько минут молча смотрел в окно, затем хрипло, сердито произнес: