Небо над бездной

— Открытая борьба со слухами только усилит слухи. Странно, что товарищ Троцкий не понимает этого, — снисходительно заметил Сталин.

— Странно, что товарищ Сталин не считает необходимым бороться с теми, кто грязнит чистое имя и честь Ильича! — смело парировал Троцкий.

— Правда, Коба, если бы вот, допустим, о тебе такое говорили, тебе было бы приятно? — спросил Бухарин.

— Обо мне? — Сталин даже не удостоил Бухарина взглядом, холодно усмехнулся и нарисовал несколько капель, бегущих между ног повешенного человечка.

— Товарищи, мы отвлекаемся от главной темы, а время позднее, — зевнув, заметил Каменев, — давайте уж подводить итоги.

Подведение итогов взял на себя Семашко. Он повторил версию про пулю, которая пережимает артерии, потом еще раз сказал о необходимости анализа спинномозговой жидкости.

— Пулю будем удалять и пункцию проведем обязательно, однако следует подождать, пока Владимир Ильич окрепнет.

— К весне окрепнет, — уверенно произнес Коба и занялся своей трубкой.

У Михаила Владимировича после посиделок заныл затылок и во рту возник гадкий металлический привкус. Ему казалось, что он участвовал в фантастическом, глумливом фарсе. Взрослые, солидные люди, руководители государства, всерьез обсуждали последствия ранений, которых не было, решали, надо ли удалять пули, которых нет, и смаковали абсурдные подозрения по поводу сифилиса. Между тем речь шла о действительно больном, тяжело и безнадежно страдающем человеке.

«То, что нет никаких пуль, может стать серьезным козырем против Ленина. Не из тех, что удобно преподнести толпе, но для внутреннего круга, для своих это отличный способ влияния, шантажа. А для толпы как раз подойдет слух о сифилисе», — думал профессор, пока автомобиль трясся по разбитой мостовой.

Еще недавно ничего, кроме отвращения, профессор к этому маленькому коренастому господинчику Владимиру Ильичу Ульянову не чувствовал.

Ленин символизировал гибель России. Злодей, оголтелый лжец, ничтожество с манией величия, инфернальный циник. Все это о нем, и все это справедливо. В русском языке найдется немало бранных слов, на любой вкус. Можно обожраться, упиться, захлебнуться бранью. Да что толку?

— Почему безвестному эмигранту, вождю кучки экстремистов, удалось так легко осуществить свой гигантский замысел? Знавшие его в эмиграции рассказывали: еще в январе семнадцатого он даже не помышлял об этом, твердил, что вводить социализм в России было бы величайшей нелепостью, его надо только проповедовать. Но уж пятый год Ленин правит Россией. Образовавшийся хаос называется социализмом. Хороша проповедь! Власть маленького вождя держится на озверении, одичании, на низведении человека к уровню обезьяны. Вот вам и Дарвин, господа! Может, Дарвин виноват? Или Маркс? Немцы, щедро оплатившие большевистский переворот? Англичане и французы, втянувшие Россию в ненужную ей войну, потом предавшие, бросившие на произвол судьбы белую армию? Латыши со своими беспощадными стрелками? Поляки, евреи? Расстрелянный император? Студенты? Интеллигенция?

Михаил Владимирович заметил, что бормочет вслух этот странный, отчаянный монолог, лишь когда автомобиль подкинуло на ухабе и он едва не откусил себе кончик языка. Испугался, потом засмеялся, вспомнив, как Таня пересказывала утром трамвайный диалог двух мужичков, молодого и старого. Молодой говорил, что ему точно известно, скоро французы и англичане придут нас освобождать от большевиков. Старый с ним спорил, уверял, что освободят немцы. Немец давно уж нами правит, цари, царицы все немцы были. Молодой возразил, что и Ленин немец, а потому освободят англичане с французами. Кончилось тем, что какая-то баба шепнула им: «Тише, вы, умники, ишь, разболтались! В Чеку захотели?»

Мужички замолчали, стали испуганно озираться, хлопать глазами.

— А может, мы со своей наивной и такой удобной убежденностью, будто кто-то чужой нами правит и чужой во всем виноват, и чужой придет освобождать, заслужили то, что сейчас имеем? — пробормотал Михаил Владимирович. — Глупо винить во всем одного Ленина. Тем более теперь, когда он слабеет и свора сподвижников готовится загрызть его.

Он жалел Ленина, хотя бы потому, что всегда был на стороне пациента. В силу профессии или характера Михаил Владимирович относился ко всякому человеческому страданию с жалостью и уважением.

Автомобиль подъехал к подъезду. Была глубокая, холодная, непроглядная ночь. Подморозило. Лед хрустел под ногами.

Дома все спали. Профессор на цыпочках прошел в лабораторию, зажег керосинку.

В двух отдельных банках обитали молодые крысы, однояйцевые близнецы, для удобства названные X и Y. Несмотря на абсолютную идентичность, они отличались по характеру и темпераменту. Х был агрессивный, хитрый, прожорливый. Y добродушный, общительный, любопытный. Обоим профессор ввел вытяжку из гипофиза старой крысы, умирающей от атеросклероза. Такая прививка в семи случаях из десяти приводила к преждевременному старению и атеросклерозу.

Через пару недель у Х и Y отчетливо проявились ожидаемые признаки. Пять суток назад близнецы получили вливание препарата. Профессор почти не удивился, обнаружив, что Х издох, а Y поправляется. Кормушка и поилка пусты. Аппетит отличный. Шерсть вылезла, но кожа стала эластичней и глаже. Реакции живые, бойкие. Трепетали розовые ноздри, жадно принюхивались к холодному ночному воздуху, льющемуся из открытой форточки. Рубиновые глазки блестели, с любопытством глядя на профессора.





Вуду-Шамбальск, 2007


Утро было пасмурным, тихим, без ветра и снега. Соня села вперед, Диму заставила улечься на заднее сиденье и поспать. У Фазиля в багажнике нашлись подушка и плед. Дима не ожидал, что заснет мгновенно. Ему казалось, он только закрыл глаза и сразу открыл, а джип уже въехал в ворота. Эти два часа крепкого сна были весьма кстати. Он окончательно пришел в себя после тяжелой странной ночи и бурных утренних переживаний.

По дороге к лабораторному корпусу и в самом корпусе не оказалось ни души, никого, кроме Орлик. Она в своем кабинете возилась с какими-то черепками.

— Скажи, что ты делал ночью? — спросила Соня, когда они остались вдвоем в лаборатории.

— Я залез в твой ноутбук, — честно признался Дима. — Агапкин попросил меня прочитать все, что он тебе туда закачал.

Она не удивилась, не рассердилась.

— Бедняга, там такая сумасшедшая путаница, клубок проблем, вопросов без ответов. Понял что-нибудь?

— Разумеется, нет. Но я стараюсь. Я успел прочитать не больше трети, там очень много всего. Скажи, ты веришь, что Хот не изменился с 1913 года, что это тот же человек?

— Не знаю, человек ли, — задумчиво произнесла Соня. — Вот мы сейчас и посмотрим.

— Не человек? Что ты имеешь в виду?

— Есть такое понятие в биологии — химерный организм. Часть клеток содержит измененный ген. Искусственно измененный. Вот только кем и зачем?

Пока они говорили, она успела достать из холодильника пробирки с образцами крови и включить микроскоп.

— Это возможно определить сразу? По крови? — спросил Дима.

— Не знаю. Подожди. Молчи, не сбивай меня. — Она нервно заметалась по лаборатории, открывала шкафы, распечатывала какие-то упаковки.


— Но если, допустим, все правда и он живет лет триста, зачем ему паразит? — пробормотал Дима.

— Триста, четыреста ему мало. Как сказал Федор Федорович, господин Хот бесконечно жаден. И он готов рисковать потому, что он бесконечно самоуверен. Но тут есть противоречие. Если он самоуверен, почему он постоянно пытается доказать свое превосходство? Дима, ты меня отвлекаешь, я не могу сосредоточиться! — Она доставала и выкладывала на стол коробки, пробирки, склянки.

— Я молчу, это ты говоришь.

— Надень, пожалуйста, — она положила перед ним упаковку с защитной маской, — достань из шкафа перчатки, халат и шапочку. Там должны быть любые размеры. Найди подходящий и надевай.

— Зачем?

— На всякий случай. Я сейчас раскупорю эти чертовы пробирки. Мало ли, какая дрянь может оказаться в крови, с которой я буду работать? Лучше перестраховаться.

— Ты хочешь, чтобы я тебе помогал? — удивился Дима.

— Только этого не хватало! Вот, спиртовку разожги и сядь сюда, посиди смирно и помолчи. Ничего не трогай. Так. Экспресс анализатор отличный, ох, какие гениальные у нас приборы. Всю жизнь мечтала поработать с такими приборами. Ну, что скажешь, мой умный друг?

— Что скажу о чем? — спросил Дима.

— Извини, я не с тобой разговариваю.

— А с кем?

— С анализатором. Показатели вроде бы в норме. Как там писал революционный поэт? «В наших жилах кровь, а не водица…» Эритроциты, лейкоциты, тромбоциты. Ци-ты ци-ты, фу-ты, ну-ты, аты-баты, шли солдаты. Замечательно. Ретикулоциты. Шли солдаты на войну. Гемоглобин высокий. То есть практически фетальный гемоглобин. Ладно, дружок, пока работай, посмотрим, что там у нас с окрашенными мазками.

— Что такое фетальный? — спросил Дима.

— Как у плода, до рождения.

— Ты всегда разговариваешь с приборами?

— Мг-м. Отстань, пожалуйста.

Дима вздохнул, минут десять молча наблюдал, как она возится со стеклышками, палочками, пробирками, пипетками. По мониторам бежали цифры, буквы, ползли разноцветные кривые графиков. Соня бормотала, напевала, вдруг резко крутанулась на табуретке, описала полный круг и тихо воскликнула:

— Оба-на!

— Что?

— Макс не соврал. Видишь картинку на мониторе? Синюшно-красные пятна — эритроциты. Лиловые сгустки внутри видишь? Это ядра. Ядра, понимаешь? Не понимаешь. Ладно, сейчас объясню. Эритроциты — красные кровяные клетки. У здорового взрослого человека ядер в них нет. Ядро — признак незрелости эритроцитов. У крокодилов, змей, ящеров эритроциты незрелые. Возможно, у динозавров тоже были незрелые. У человека — только в эмбриональном состоянии и в первый день жизни. Еще при разных тяжелых патологиях, при анемиях, некоторых лейкозах. Но в крови здорового человека эритроцитов с ядрами не бывает никогда. Между тем очевидно, что господин Хот здоров.

— А вдруг у него лейкоз? — осторожно предположил Дима.

— Мг-м, погибает, бедняжка. Нет, Дима, нет. Макс онколог, уж он бы знал и сказал бы мне. Хот здоров. Вероятно, какая-то мутация, врожденный дефект генного кода. Незрелые эритроциты живут значительно дольше зрелых. В принципе это может стать одной из разгадок аномально долгой жизни всего организма. Дима, давай мы с тобой покурим, и все.

— Что — все?

— Я буду дальше работать, а ты меня не отвлекай.

— Я тебя отвлекаю? Я сижу тихо, как мышь, ни слова не сказал.

— Ну, прости, не сердись, — она стянула маску, перчатки, встала, — я завелась очень сильно от этого. Я буду сейчас делать генетический анализ. Тут все есть, но это займет много времени. Ты погуляй, можешь поиграть в пинг-понг с Фазилем. Или навести Елену Алексеевну.

Он тоже снял маску и перчатки, приоткрыл окно.

— Я, с твоего позволения, останусь, почитаю.

— Ладно. Если ты обещаешь ни о чем не спрашивать, пока я сама не расскажу, оставайся. И тогда уж сделай доброе дело. Перегони из старого ноутбука в новый записки Михаила Владимировича.

Они стояли у окна, курили. Было все так же пасмурно и тихо. Диме захотелось, чтобы на пустой белой дороге появилась маленькая фигурка дворника Дассама. Но никто не появлялся, и лопата не торчала из сугроба. Со вчерашнего дня снег не шел, дворник отлично расчистил дорожку, мог отдыхать.

— Спасибо, что разрешаешь остаться. Ну, а сейчас, пока мы курим, позволишь мне задать вопрос?

— Прости, я, конечно, монстр, совсем тебя затюкала.

— Ничего, пока терпимо. Скажи, эти анализы нужны Хоту, чтобы ты определила, приживется ли паразит в его организме?

— Разумеется, нет. Никакие анализы ничего не определят, и Хоту отлично это известно. Пробирки что-то вроде визитной карточки. Он пожелал, чтобы я узнала, как он интересен, оригинален, совершенен, чем отличается от простых смертных. Ему нужно доказать свое превосходство. Доктор Макс предупреждал. Ладно, потом. Все потом.

Соня вернулась к приборам, Дима включил ее старый ноутбук. Прошло около часа, каждый занимался своим делом. Соня уже не бормотала, не пела, тишину иногда нарушали мелодичные сигналы приборов.

И вдруг из коридора послышались шаги, голоса, дверь распахнулась. Вошла Орлик, с ней девушка шамбалка в комбинезоне, заляпанном краской. У девушки было мокрое, страшно бледное лицо, она тихо, жалобно стонала.

— Больно, не могу терпеть, не могу-у.