Небо над бездной

Степаненко быстро поедал печенье, глотал, не жуя, словно боялся, что отнимут, вытащат изо рта, но при этом умудрялся болтать без умолку.

— Федька, Федька, до чего ж я рад видеть тебя, подлеца! А ты, смотрю, процветаешь, благоденствуешь, буржуем стал и прямо красавец, артист синема! Да не молчи ты, рассказывай, как там все? Как профессор? Что Ильич? Совсем плох? Тут говорят, ему уже настойчиво телефонируют с того света. Правда? Или врут? Нарочно пускают слухи?

Вазочка опустела. Петька высыпал крошки на ладонь и отправил в рот. Хозяйка принесла вторую чашку и бутерброды. Серый хлеб с маргарином, прозрачные ломтики сухого сыра. Петька налил себе кофе, выпил залпом, как водку. Схватил бутерброд.

— Каким образом ты меня нашел? — мрачно спросил Федор.

— Да случайно, совершенно случайно. Что наша жизнь? Как говорится, игра случая! В кафе сидел, газетку читал, смотрю, рожа знакомая, родная русская рожа. А я тут истосковался, не поверишь! Своего брата, русского человека, за версту чую.

— Значит, ты случайно увидел меня в кафе? — уточнил Федор.

— Мг-м. Ты с каким-то усатым абреком сидел. Меня, конечно, не заметил, не узнал. Ну, думаю, подлец Федька. Ладно. Мешать не стану. Мало ли, какой там у вас разговорец? Позже подойду, да тут как раз у меня брюхо и прихватило. А кстати, что за абрек?

— Как ты узнал адрес пансиона? — спросил Федор.

— Что, это такая страшная тайна? — Степаненко прищурился. — Может, ты тут вообще нелегально, а, Федька? У тебя секретная миссия? Не бойся, я умею держать язык за зубами.

Федор зевнул, потянулся в кресле, взял с тарелки последний бутерброд.

— Петька, не обольщайся. Я тут легально, и ничего секретного в моей миссии нет. А ты мне все-таки поведай, как узнал адрес.

Степаненко печальным взглядом проводил последний бутерброд, вздохнул и принялся раскуривать свою дешевую папиросу. Явилась хозяйка, помахала рукой, разгоняя вонючий дым.

— Господин Агапкин, при всем уважении к вам я попросила бы, чтобы ваш гость больше не курил тут эти ужасные папиросы.

— Конечно, фрау Зилберт. Простите. Я дам ему свои, — сказал Федор.

— Дай свои, дай, а то такую дрянь приходится курить, — сказал Степаненко по русски, одарил хозяйку любезной улыбкой и продолжил на скверном немецком: — Все будет хорошо, милая фрау, не волнуйтесь.

Федор достал из кармана пачку папирос, бросил на стол. В третий раз задавать тот же вопрос не хотелось. Он доел бутерброд, выпил остывший скверный кофе, закурил.

— Да, Федька, в миссии твоей ничего секретного, — сказал Степаненко, сладко затягиваясь его папиросой, — прямо даже как-то скучно. Аптечная контора, порошки, клистиры, градусники. Только при чем тут абрек, не понимаю.

— Петька, а зачем тебе это понимать? — спросил Федор. — Ты чего от меня хочешь?

— Эх ты, Агапкин. Откуда в тебе столько цинизма? Я, можно сказать, жизнью рискую, чтобы тебе, подлецу, помочь.

— Не уверен, что нуждаюсь в твоей помощи, — Федор погасил папиросу, поднялся. — Все, извини, мне пора.

Он устал от этого вязкого, бессмысленного разговора. К тому же хозяйка явно выражала свое недовольство, ходила туда сюда по гостиной, хмуро косилась на Степаненко. Наконец взяла половую щетку и принялась мести вокруг, все ближе подбираясь к креслам. Петька резво вскочил, схватил Федора за локоть.

— Погоди, не спеши. Смотри, что покажу, — он кинулся в прихожую.

Там на вешалке одиноко висело его черное убогое пальто. Пока он рылся в карманах, Федор попытался успокоить хозяйку.

— Фрау Зилберт, простите, еще минута, и мой гость уйдет.

— Если он что-нибудь стащит, вы будете отвечать, — ответила она, прислонила щетку к стене и вышла.

— Не любят они меня, немчура поганая, — грустно заметил Степаненко, — на-ка вот, ознакомься.

Он протянул Федору тонкую помятую брошюрку. На серой обложке было написано:

«Военная и боевая работа партии социалистов-революционеров за 1917–1918 гг. Семенов Г.И.»

— Книжонка эта вышла тут, в Берлине, только что, на русском и на немецком, — пояснил Петька и добавил шепотом, — скандалец грядет шикарнейший, международного масштаба. Дурачье, сами себе яму роют. Семенова этого я знаю, тот еще жулик. Могли бы для серьезной провокации найти кого-нибудь поумней.

— Слушай, Петька, меня это совершенно не касается, — Федор попытался вернуть ему брошюру, но Степаненко не взял.

— Ты хотя бы открой, почитай.

Федор открыл наугад.

«Под моим руководством была группа в составе Каплан, Пепеляев (бывшие политкаторжане), Груздиевский и Маруся. Однако для акции по убийству Ленина была создана другая группа: Каплан, Коноплева, Федоров, Усов. Но на одном из митингов в решающий момент Усов дрогнул и не решился. Его вывели из группы. На завод Михельсона послали Каплан и рабочего Новикова. Каплан вышла вместе с Лениным и сопровождавшими его рабочими…

После выстрелов Каплан бросилась бежать, но через несколько минут остановилась, обернулась лицом к бегущим и ждала, пока ее арестуют».

Федор понял, о чем речь.

С декабря двадцать первого года в Москве шла подготовка к открытому суду над партией правых эсеров. Большевики методично расправлялись с политическими конкурентами, искореняли оппозицию. Главным пунктом обвинения эсеров должны были стать три крупных теракта достопамятного лета восемнадцатого года: убийства Володарского и Урицкого, покушение на Ленина.

Недавно ВЧК упразднили, учредили НКВД, то есть Народный комиссариат внутренних дел, и при нем ГПУ, Государственное политическое управление. Реформа сопровождалась тонной бумаг. Протоколы, проекты постановлений, служебные записки.


Однажды Федор услышал, как Надежда Константиновна читала Ленину вслух протокол заседания комиссии Каменева и Сталина по вопросу о реорганизации ВЧК. В протоколе подробно прописывались функции и полномочия новых ведомств. Но первым пунктом был вопрос о некоей «известной рукописи», которая должна выйти в печати за границей не позже чем через две недели.

— Какая рукопись? При чем здесь рукопись? — проворчала Крупская.

Ленин не стал ничего объяснять, потребовал читать дальше. Потом Федор осторожно спросил у Бокия, о чем могла идти речь.

— Они хотят опозориться на весь мир. Наняли какого-то проходимца, он строчит под их диктовку чистосердечное признание. Собираются строить открытый процесс на грубой, бездарной фальшивке.

Глеб Иванович выпалил это сгоряча и тут же добавил:

— Ладно, не твое дело. Тебе лучше не знать.

Теперь Федор держал в руках как раз ту самую, уже опубликованную, рукопись и думал: «Не мое дело, лучше не знать».

— Вот, я тоже не смог читать эту чушь, — сказал Петька, — представь, как оно прозвучит на открытом международном процессе. Все знают, что Семенов — провокатор, чекист. Что эта несчастная юродивая Каплан никогда в партии социалистов революционеров не состояла и была слепа как крот. Что, когда убивали Володарского, мотор в машине заглох именно там, где дожидался убийца. И с юным поэтом Каннегисером тоже все как-то мутно, странно. Говорят, он стрелять вообще не умел, а Урицкого уложил на ходу, с первого выстрела.

— Хватит! — перебил Федор. — Мне это не интересно. Я об этом не знаю и знать не хочу.

— Все ты отлично знаешь и тебе очень даже интересно. Пойми, для большевиков открытый процесс станет политическим крахом. Они опозорятся перед всем миром. Они стоят на краю пропасти. Нужно помочь, лишь слегка подтолкнуть.

— Петька, лучше уйди. Вот, возьми двести марок и уходи, — пробормотал Федор.

У него заболела голова. Давно уж не болела так сильно. Петька отстранил его руку с деньгами и продолжал говорить, горячо, влажно дыша в ухо:

— Если бы в Ленина стрелял настоящий террорист, он бы не промахнулся. Эсеры — серьезные ребята, у них что, не нашлось опытного стрелка? Тут говорят, пишут, что и свои могли. Свердлов, Дзержинский. Но, захоти они, грохнули бы точно. Третий вариант. Инсценировка. Давайте-ка, Владимир Ильич, мы вас слегка подстрелим, во имя победы мировой революции. И он, как жертвенный овен, готов! Согласен. Подстрелите меня, товарищи, только аккуратно, не заденьте в темноте мои жизненно важные органы. Слушай, Федька, ты ведь был там, в Кремле, когда его привезли с митинга. Ты оказывал первую помощь. Твое свидетельство бесценно. Им все равно конец, надо только подтолкнуть. Не было пулевых ранений. Ну, ведь не было?

Голова разрывалась от боли. Красный туман застилал глаза. Судорога прошла по телу, и стало невыносимо жарко. А Степаненко все не умолкал, не отпускал его локтя.

— Дрожишь. Вспотел. Кажется, жар у тебя. Скажи правду, Федька, и станет легче. Это твой долг, человеческий, гражданский. Это твой шанс. Когда с большевиками будет покончено, тебя никто пальцем не тронет, словом не попрекнет за преступное сотрудничество с ними.

— Петька, ты разве не сотрудничал? Я всего лишь врач, я далек от политики. А ты большевик со стажем, был крупным чиновником и сбежал отнюдь не по политическим мотивам, ты проворовался и сбежал, — Федор удивился, как ему удалось произнести такой длинный осмысленный монолог и даже улыбнуться.

— Брось, я уже давно здесь. Я искупаю свою вину борьбой с ними. И воровал я по идейным соображениям, чтобы им меньше досталось. А ты им служишь. Лечишь Ленина. Ну, Федька, именно как врач ты должен перед всем миром разоблачить наглую, циничную ложь. Не было ранений. Все спектакль, от начала до конца. Ведь так?

— Уйди, — прошептал Федор, едва шевеля высохшими губами, из последних сил пытаясь вырвать локоть.

— Мы соберем пресс-конференцию. Они к тебе не смогут подобраться, мы гарантируем безопасность.

— Кто — мы? Кто тебя прислал? — Федор не слышал собственного голоса, боль оглушала.

— Армия возрождения России. У нас есть оружие, пресса, международные связи. Сейчас, когда готовится этот суд, все объединились, забыли политические склоки, у всех одна цель — очистить Россию от большевистской сволочи. Союз защиты Родины и Свободы, белогвардейский «Ледовый поход». Все с нами, у всех одна цель. Силы колоссальные. Западная социал-демократия, вся мировая общественность. Твое свидетельство, твое публичное заявление станет бомбой. Ну, решайся, Федька! Если ты струсишь сейчас, потом не простишь себе.

Они остались одни в маленькой полутемной прихожей. Исчезла хозяйка, никто из постояльцев не вошел, не вышел.

От Степаненко слабо пахло бритвенным кремом и одеколоном. Лютая боль странно обострила чувства и прояснила мысли. Запах не вязался с нищенским обличьем. И почему-то держал его Степаненко за локоть левой рукой, хотя левшой не был. Правая кисть пряталась в кармане широких галифе.

— Не молчи, скажи хотя бы одно слово. Был он ранен? Да или нет?

— Да, — хрипло произнес Федор, — он был ранен.

Пальцы Степаненко медленно разжались. Правая рука выскользнула из кармана, и стало видно, как сразу отвис этот карман под тяжестью пистолета.

— Что тут происходит? Господин Агапкин, все в порядке? — прозвучал рядом громкий голос хозяйки.

— Да, дорогая, любезная фрау. Все в порядке. Я ухожу, простите за беспокойство, — проворковал Степаненко, снял с вешалки пальто и, не сказав больше ни слова, исчез за дверью.





Глава двадцатая





Вуду-Шамбальск, 2007


Ранним утром Кольт сидел в зимнем саду Тамерланова, в плетеном кресле, пил свежий ананасовый сок, пытался читать газету, но не мог сосредоточиться на скучных экономических новостях. Слишком тут было хорошо.

Розы, фарфорово-белые, бархатно-пурпурные, чайные с охряным окоемом по краю лепестка, черные с трагическим лиловым отливом, наполняли влажный воздух одуряющим ароматом. Тамерланов обожал розы, знал название каждого сорта, мог часами о них рассказывать и сам лично иногда возился с ними, высаживал, поливал.

Петр Борисович был к цветам равнодушен, однако этим утром в оранжерее не мог оторвать от них глаз. От благоухания кружилась голова, яркие краски на фоне белой ледяной степи за стеклом оранжереи завораживали. Вряд ли можно было найти более подходящее место для воспоминаний о чудесном вчерашнем вечере.