Неизвестным для меня способом

Да я, собственно, каждый день что-нибудь вот так упускаю, – мрачно сказала себе Марьяна. – Ежедневно, с упорством, заслуживающим лучшего применения, не записываюсь на танцы. И не делаю кучу других прекрасных вещей. Даже вот прямо сейчас вместо того, чтобы сесть и вспомнить, как на самом деле провела первые дни этого лета, зачем-то пишу всякую чепуху. Лучше бы языки поучила, честное слово. Благо для них придумали столько обучающих приложений – только качай.

Но все равно зачем-то перевернула страницу и продолжила писать: «3 июня. Мы сегодня весь день честно бездельничали, только сходили на рынок за ягодами, по дороге выдули по стакану эспрессо с лимонадом и льдом, вернулись домой, и упали. И, собственно, валяемся до сих пор. Зато, не просыпаясь, заказали билеты – самое смешное, что я уже не помню, куда именно. В смысле, на чем мы в итоге остановились: Корфу или Пиран? Или все-таки остров Гозо? Можно, конечно, проверить, но нарочно не буду: пусть потом выйдет сюрприз».



Четвертое июня по Марьяниной версии было посвящено радостям пешей прогулки до офиса: на этой загадочной новой работе, пришедшей на смену банковским колготкам, подробностей о которой Марьяна сама не знала, в смысле не могла вот так с налету сочинить, сложилась традиции начинать рабочую неделю не в девять, как всегда, а в одиннадцать, чтобы понедельник не казался тяжелым днем. Пятого она не стала обедать, ушла на час раньше, и они с эн успели съездить в Ботанический сад. Шестого июня пошел долгожданный дождь, а на рынке наконец появилась розовая черешня, седьмого они случайно попали на джазовый концерт, восьмого сразу после работы улетели в Таллинн, чтобы гулять там девятого и десятого, не отказывая себе ни в чем, а одиннадцатого с энтузиазмом принялись за поджидавшие дома дела. Двенадцатого июня Марьяна разнообразия ради внесла в свой утопический отчет немного драматизма: прекрасный неведомый эн уехал в командировку, а она сама простудилась, но жаловаться на обстоятельства оказалось так скучно, что простуда прошла уже к вечеру тринадцатого, так что четырнадцатого она снова пошла танцевать, пятнадцатого веселилась с коллегами в баре, все-таки пятница – это святое, шестнадцатого праздновала день рождения подруги, а семнадцатого, то есть сегодня, ходила на рынок, а потом полдня пекла пирожки по маминому рецепту, как всегда, на ходу изобретая новые начинки и предвкушая, как завтра удивится вернувшийся эн: на его памяти она пирожков еще не пекла, просто не до того как-то было, а тут вдруг образовалась пауза в их общих веселых летних делах.

Поставив точку, Марьяна отложила в сторону ручку, какое-то время растирала занемевшие от непривычной работы пальцы, рассеянно перечитывая последнюю запись о пирожках, и вдруг расплакалась, горько, навзрыд, как в детстве, потому что все написанное – неправда, Деда Мороза не существует, игрушки не оживают по ночам, кошки не разговаривают, никакой эн никогда не приедет, никто не покупал билетов на Корфу, завтра понедельник, и к восьми тридцати надо быть в банке – в колготках, непременно в колготках! – а еще очень сильно, вот прямо сейчас, немедленно, безотлагательно, хочется пирожков с начинкой из картошки и сыра с капелькой брусничного джема, которых она не пекла, и вообще никто никогда не пек.



На часах была половина одиннадцатого, а до центрального входа в парк – два с лишним километра, но Марьяну это не остановило. Она надела спортивный костюм, когда-то купленный специально для пробежек; бегать так и не стала, несколько раз начинала и тут же бросала, очень ей это не нравилось, лучше уж подолгу ходить, но покупка все равно оказалась полезной: когда ты в костюме, ты в безопасности, у окружающих к тебе никаких вопросов, даже если ходишь по улицам одна среди ночи – ясно, человек занимается спортом, простая, понятная и одобряемая социальная роль.

Очень аккуратно вырвала из блокнота исписанные страницы. Сожгла их над кухонной раковиной, по одной, с каким-то злорадным удовольствием, бормоча под нос: «И все, и все, хватит сходить с ума!» Смыла пепел, а потом торопливо прошлась по раковине губкой со специальным чистящим средством, чтобы уж точно не осталось ни следа. Пока возилась, время подошло к одиннадцати, но Марьяна взяла блокнот, надела кроссовки и вышла из дома. Почти всю дорогу до парка она пробежала – не то чтобы быстро, так, трусцой, то и дело сбиваясь на шаг, но по ее меркам это был настоящий спортивный подвиг: больше двух километров всего за четверть часа. Зато можно сказать себе, что сердце колотится не от ужаса, а от непривычной нагрузки, что, кстати, скорей всего, правда: от ужаса – это все-таки было бы чересчур.



Положила блокнот на скамейку, с которой его взяла, а потом зачем-то долго вытирала руки о влажную от вечерней росы траву. На самом деле, конечно, наоборот, перемазалась. Но на душе вроде стало полегче. В смысле, не так страшно, как было по дороге сюда. А потом стало совсем не страшно, без всяких сравнений, просто не страшно, и все. Марьяна шла по ночному городу, очень медленно, задрав голову к светлому бирюзовому, как всегда в июне, ночному небу, насмешливо думала: «Что это я вообще устроила? Хотела же просто вести летний дневник». Но сожалений не испытывала – ни что взяла чужой блокнот со скамейки, ни что теперь отнесла его обратно, ни о том, что случилось в промежутке. И вообще ни о чем, разве только немножко о танцах, все-таки надо было еще шесть лет назад пойти учиться, сразу после того, как впервые увидела ребят, танцующих на улице линди-хоп. Но и так, как в итоге вышло, тоже хорошо.

Дома, пока раздевалась, как бы рассеянно цапнула из миски теплый еще пирожок, за ним второй, но на этом остановилась. Жрать на ночь – грех из числа священных, то есть почти обязанность всякого уважающего себя человека, но меру все-таки надо знать.

Закинула влажный от пота спортивный костюм в стиральную машину, сама отправилась в душ. Вышла оттуда, завернутая в полотенце, некоторое время стояла на кухне, задумчиво глядя на полку с запасами зеленого чая: не выпить ли на ночь? Чтобы потом уж точно до утра не спать и лопать пирожки, – насмешливо сказала себе она и решительно отправилась в спальню. Хорошенького понемножку, даже если это хорошенькое – воскресный вечер. Бывают такие понедельники, наступление которых имеет смысл не оттягивать, а приближать.



Спала так крепко, что не услышала, как вошел прилетевший ранним утренним рейсом Нильс. Однако стоило ему пройти на кухню и загреметь мисками, сразу проснулась и сказала:

– Это не то, что ты думаешь! В смысле я не изменила тебе с первым же поваром, согласным платить за любовь работой. А честно, сама, своими руками их для тебя испекла.





Последняя любовь в Ютербоге




Хорошие грешники сразу попадают в ад, плохие грешники летят туда из аэропорта Ататюрка, – думал он, стоя на курительной веранде с сигаретой в одной руке и бутылкой ледяной колы в другой. Сейчас, когда четыре огромные очереди – у входа в аэропорт, к стойке регистрации, на паспортный контроль и проверку багажа – остались позади, шутить на эту тему было не то чтобы легко и приятно, но хотя бы в принципе возможно. Уже хлеб.

Чувствовал себя после всех этих мытарств, мягко говоря, странно. Как будто исстрадавшееся в очередях тело с перепугу решило, что больше не хочет быть человеческим, и начало стремительно превращаться – во что получится, наугад. Ноги у этого существа были воздушные, звонкие и невесомые, но с огненными ступнями, на зыбком, текучем, судя по ощущениям, туловище каким-то чудом удерживалась каменная голова, и только руки остались прежними, человеческими, вполне способными удержать бутылку и сигарету, а больше от них ничего не требовалось. Во всяком случае вот прямо сейчас.

Пил ледяную сладкую колу, вдыхал горький дым, смотрел через мелкую сетку на бескрайнее летное поле, по которому неторопливо ползали автобусы и самолеты, придумывал мрачные шутки про грешников каменной своей головой; в целом совсем неплохо проводил время. Могло быть и хуже. Например, если бы приехал сюда на час позже. Тогда бы до сих пор в какой-нибудь очереди стоял, рискуя опоздать на посадку, которая начнется через тридцать минут. Куда как лучше курить, прижавшись щекой к горячей от солнца металлической сетке, пить ледяную колу и ждать.



– Даничка?

Он даже голову не повернул, не сообразил, что сказанное может как-то его касаться; кажется, просто не считал заполнивших огромный аэропорт людей в достаточной степени настоящими, чтобы среди них могли отыскаться знакомые, способные вспомнить, узнать и зачем-то окликнуть по имени такого же ненастоящего, наскоро овеществленного и добавленного в толпу для количества, его.

– Даничка, – повторила маленькая кудрявая женщина, на этот раз утвердительно. Осторожно коснулась запястья сухими прохладными пальцами, и вот тогда он ее узнал. И сказал: «Дора». И зачем-то повторил: «Дора, Дора», – то ли упиваясь возможностью снова называть ее по имени, то ли просто убеждая себя, ошалевшего от усталости, с каменной головой и огненным телом, в реальности происходящего. «В реальности»! Господи, какая может быть «реальность», если рядом стоит самая настоящая Дора. Даже не смешно.

Так и стояли, глядя друг на друга одинаково круглыми от удивления глазами; у Доры глаза были серо-зеленые, очень светлые, прозрачные, как вода у берега. Холодная озерная вода.

Пока молчали, его сигарету докурил ветер, окурок слегка обжег пальцы прежде, чем погаснуть, только тогда и пришел в себя. Спросил:

– Хочешь колы?

И Дора кивнула, как будто так и надо, словно это и есть самый уместный вопрос после тридцати с лишним лет разлуки:

– Да.

Взяла у него бутылку, отпила глоток, вернула. Сказала:

– Ты не представляешь, как я соскучилась.

И он ответил сердито, как будто все случилось не вечность назад, а вчера:

– А потому что не надо было исчезать.

И Дора ответила:

– Ну так ты сам меня не загадал.






* * *


Ему было двенадцать лет, а Доре, наверное, десять; никогда об этом не спрашивал, но был уверен, что она младше. По крайней мере, выглядела ровесницей Ленки, его младшей сестры. Но дружила не с Ленкой, а с ним.

Они тогда жили в военном городке под Ютербогом, практически в глухом лесу. Впрочем, до города было рукой подать, офицерских жен возили туда за покупками специальным автобусом, мать иногда предлагала ему поехать вместе; он один раз съездил из любопытства, а потом наотрез отказывался, оставался дома. То есть в лесу, который окружал их городок со всех сторон. Был совершенно им очарован, сбит с толку, ошеломлен; будь старше, сказал бы «влюблен», и это было бы ближе всего к правде. На самом деле понятно, почему его так шарахнуло: родился и вырос в городе, окруженном степями, лес видел только в кино, и вдруг оказался там, где лес совсем рядом, где все вокруг – он.



Был конец мая, впереди сияло бесконечно долгое лето, сестру до осени оставили у бабки, чтобы не путалась под ногами, а его взяли, но родителям было не до него: отец почти круглосуточно пропадал на службе, мать обустраивала доставшееся им служебное жилье, по ночам они тихо, чтобы не услышали соседи за тонкой стеной, ссорились в спальне, разочарованные недостаточно заграничной заграницей, скверной квартирой, общей кухней с соседями, друг другом и жизнью в целом; ничего хорошего, но ему было плевать. Думал: они отдельно, а я отдельно. И завтра снова пойду разведывать лес.

«Разведывать лес»! Одного этого было достаточно для счастья. Думать: «Я снова пойду разведывать лес», – и это была не фантазия, а просто план действий на завтра. И на послезавтра. И на много-много дней, месяцев, лет вперед.



Дору он тоже нашел в лесу. Ну то есть как «нашел», просто случайно встретил. Маленькая девчонка сидела на дереве, так высоко, что он бы ее не заметил, если бы не платье, вызывающе яркое, красное в крупный белый горох. Остановился, задрав голову; сперва подумал, кто-то закинул на дерево большую нарядную куклу, например, чтобы позлить сестру. Сестры, особенно младшие, как будто специально для этого созданы. Вроде нормально живешь, занимаешься своими делами, ни с кем специально не ссоришься, но как только в зоне видимости появляется младшая сестра, в тебе как будто кнопку какую-то нажимают. Прямо терпеть невозможно, так хочется ее разозлить.

В общем, смотрел на куклу, прикидывал, как же это ее туда затащили, дерево высокое, ствол гладкий; сам бы наверное смог залезть, но с огромной куклой в руках все-таки вряд ли, – и тут кукла сказала писклявым девчоночьим голосом: «Привет, я тебя знаю, ты из серого дома, вы недавно приехали. А я Дора. Отсюда такое видно! Залезай, покажу».

Пришлось лезть, не пасовать же перед какой-то мелкой девчонкой в кукольном платье. И оно того стоило. В смысле вид сверху открывался такой, что дыхание перехватывало. Крошечные человеческие домики и невероятный огромный лес. Но Дора явно имела в виду не красоту мира в целом, а что-то конкретное. Пихала его острым локтем, показывала куда-то: «Смотри, смотри! Ты видишь?» Ничего особенного он там не видел, но на всякий случай сказал: «Круто!» – и Дора удивленно переспросила: «Ты тоже видишь Белую Рощу? Точно-точно? Вот хорошо!»

Присмотревшись, он понял, о чем речь. Почти на самом краю леса, в той стороне, где стоял их дом, и правда было очень светлое пятно. Группа каких-то деревьев с белыми, как у берез стволами и серебристой листвой. Никогда прежде таких не видел, но это неудивительно, он и леса тоже прежде не видел. Спросил: «Белая Роща – это вон те деревья, которые немножко блестят?» – и Дора просияла: «Да!» Объяснила: «Ее сверху хорошо видно, а внизу все никак найти не могу. Хотя понятно, где искать. Ясно, в какой они стороне. Я же не совсем дура! Вот твой серый дом, потом еще три, забор, склад, сразу за складом пустырь, где растет ежевика, потом немножко пройти, и должна быть Белая Роща. Но я уже столько раз искала, а ее нет! Хочешь вместе поищем?» Он тогда сразу кивнул: «Хочу!» – даже не подумав, что Дора – совсем маленькая девчонка, как Ленка, глупо с такими связываться, им ничего нельзя обещать, потом не отвяжутся, будут ходить следом и ныть. Как-то сразу стало ясно, что с Дорой все обстоит иначе. Еще неизвестно, кто будет ходить следом и ныть: ты обещала, что мы пойдем искать Белую Рощу! Ну так пошли!





* * *


– Я – знаешь что? Ужасно хочу кофе, – сказала Дора. – Сейчас возьму и вернусь.

И прежде, чем он успел ответить, не просто ушла, а натурально растворилась в толпе. Была, и не стало. Была, и не стало – вот и вся история про Дору. Вот и вся…

Погоди, – сказал себе он. – Какая, к лешему, Дора. Какой, в задницу Ютер… Утер… – как его там? – в общем, что-то там «бог». Я же вообще никогда там не был. Даже теоретически не мог. У меня в семье вообще нет военных. Мой папа был поваром, что ему делать в Германии в середине восьмидесятых? Кто бы его, да еще и вместе со всеми нами туда пустил?



Залпом допил уже не ледяную, но еще довольно прохладную колу, выбросил бутылку в мусорное ведро. Достал сигарету, закурил так жадно и торопливо, словно перед этим сутки терпел. Спросил себя: что это вообще было? Ладно, женщина с кем-то меня перепутала, чего только не бывает. Речь вообще не о ней. Но я-то, я-то? Что случилось со мной? Почему не только сразу ее узнал – мало ли на свете похожих лиц – но и вспомнил?.. Черт знает что я, честно говоря, вспомнил. Чье-то чужое детство в военном городке, чужих родителей, чужую младшую сестру – у меня же нет младшей сестры, у меня только Сашка, брат, и он старше на целых одиннадцать лет, но о нем я тогда даже не вспомнил. И о своих настоящих родителях. И о самом себе – настоящем, родившемся в Ленинграде, росшем в Хабаровске, Мурманске и Риге, проводившем каждое лето у бабушки в Прикарпатье, а не в каком-то там Ютербоге, тем более, не в степях.

Подумал: господи, я же даже не «Даничка». Не Даниил, не Денис или кто там еще бывает с корнем «дан». Я – Миша, Михаил Янович. Из «Михаила» «Даничку» захочешь не сделаешь. Но когда она ко мне прикоснулась, я даже об этом забыл. Как такое возможно? Что со мной происходит вообще? Четыре очереди – это не объяснение. От очередей вполне может подскочить давление; именно это оно, зараза такая, похоже, и сделало. Но это не причина внезапно сходить с ума.

Докурил, достал телефон, посмотрел на часы. Пора на посадку. Ну, то есть вот прямо сейчас еще не пора, но пока дойду, она как раз и начнется. Аэропорт огромный, – думал он, пробираясь через курительную террасу, битком набитую азиатами в деловых костюмах, студентами с разноцветными дредами и женщинами в черных платках.

…Успокоился только в самолете, заняв свое место. Откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. С наслаждением чувствовал, как расслабляется тело, наконец-то поверившее, что испытания закончились, больше не надо пробиваться, толкаться и куда-то бежать. Подумал: ладно, черт с ним, с Ютербогом. И с ней – как ее? – Дорой. И с «Даничкой», который так ловко прикинулся мной. Ну вот так интересно меня накрыло. Бывает… наверное. Ай ладно, чего только не бывает. Хотя лучше бы все-таки не со мной.

Уже после того, как женский голос в динамике объявил: «Boarding completed», – на его руку легла прохладная ладонь.

– Видишь, успела, – улыбнулась Дора. – И кофе взяла.

Сказал, стараясь не сорваться в совсем уж сварливый тон:

– Любишь ты помотать нервы. То появляешься, то исчезаешь, то опять появляешься. Не надо со мной так, пожалуйста. Я же живой человек.

– Извини, Даничка, – откликнулась Дора. – Я не нарочно. Я так устроена. Внезапно появляться и исчезать – просто свойство моего организма. Это как вдыхать и выдыхать.





* * *


Дора жила на другом краю городка, в красном кирпичном доме, о котором мать говорила, что в нем хорошие отдельные квартиры с толстыми стенами, и постоянно пилила отца, что их поселили не там, а в каком-то бараке. На самом деле все это неважно, главное, Дора жила в красном кирпичном доме. Ну или просто сказала, что там живет, как ее проверишь, в гости она его не звала. И сама к нему ни разу не заходила. Они всегда встречались в лесу. Говорила, не надо, чтобы взрослые знали, что мы с тобой дружим. Взрослые всегда глупости думают. И гадости. А от чужих глупых и гадких мыслей что угодно может испортиться, – объясняла Дора, нарисовав на измятой тетрадной странице дерево и чиркая поверх рисунка карандашом. Один штрих ничего не меняет, и два, и десять. Но если продолжать черкать, рано или поздно рисунка не станет видно. Вместо него останется просто грязное пятно. Вот так и с чужими мыслями, – говорила она. – Рано или поздно их станет достаточно много, чтобы все испортить. Взрослые никогда не умеют вовремя остановиться, уж если начнут думать разные гадские глупости, будут думать их каждый день, прямо с самого утра, пока мы не перестанем дружить.

У Доры было много удивительных идей в таком роде. Но он почему-то всегда ей верил. Очень уж странная она была. С виду – дурацкая маленькая девчонка, а по деревьям лазает, как белка, и пауков не боится, и никогда не ревет, и рассуждает, как взрослая – не настоящая, вроде мамы, или соседок, а выдуманная взрослая из книжки, специально придуманная для того, чтобы говорить вслух всякие хорошие, интересные вещи, которых в жизни обычно никто не говорит.

И интересно с Дорой было тоже как в книжке, которая на то и книжка, чтобы каждый день случалось что-нибудь удивительное, иначе ее никто не станет читать. Вот и у них случалось, когда целыми днями не просто гуляешь по лесу, а «разведываешь лес», обязательно случается интересное: то заблудишься и будешь выбираться на звук электрички, то увидишь косулю, то найдешь тайный проход на старый аэродром и бывшее летное поле, заросшее земляникой, то встретишь бодро бегущую по лесной тропинке старушку, одетую по моде двадцатых годов, как в кино.

Но главным их делом стали поиски Белой Рощи. Он поначалу думал, Дора не может ее найти, потому что бестолковая, как все девчонки. Видно же все, если залезть повыше, ясно куда надо идти. Но это его «ясно» быстро накрылось медным тазом. Каждый день ходили мимо забора и склада, через пустырь, где растет ежевика, и дальше, но деревьев со светлыми стволами и серебристыми листьями не было. Думал: может, они только сверху такими кажутся, потому что так на них падает свет? А если смотреть снизу, выглядят обыкновенными. Скорее всего, так и есть.