Некоторые вопросы теории катастроф

Когда Ханна заговорила о Мильтоне, у нее словно бензин закончился. Пока рассказывала о Джейд, она неслась вперед уверенно и стремительно, как гоночная машина, а на этапе Мильтона еле-еле тащилась по дороге, будто ржавая колымага. Видно, совесть замучила, что она взвалила такой груз на мои хрупкие плечи. Лицо у нее стало как пауза между предложениями. Ханна мысленно прислушивалась к только что сказанным словам, прощупывала осторожно – не смертельные ли?

А теперь она вдруг снова набрала скорость. Взглядом впилась в меня, не давая отвести глаза. Ее яростное выражение напомнило мне папу, когда он пролистывает дополнительные материалы по теме «Бунтарство и международные отношения», высматривая особенно яркие факты, которые, будучи включены в его лекцию, поразят и ошарашат слушателей, так что «от этих сопливых студентов мокрое место останется». В такие минуты папино лицо словно каменело. Я его не узнавала, и казалось – не смогу узнать, пока не проведу по нему рукой, как слепая.

– Люди пропадают, – сказала Ханна. – Проваливаются в щели, сквозь пол, сквозь потолок. Дети, сироты, сбегают из приютов, их похищают, убивают… Через год полиция прекращает поиски. От человека остается только имя, да и его в конце концов забудут. «В последний раз ее видели вечером восьмого ноября восемьдесят второго года в Ричмонде, штат Виргиния. Когда закончилась ее смена в ресторане „Арбис“, она уехала на синей „Мазде-шестьсот двадцать шесть“ восемьдесят восьмого года выпуска. Позднее машину обнаружили брошенной рядом с шоссе. Возможно, имела место попытка инсценировать аварию».

Ханна умолкла, что-то вспоминая. Воспоминания – дело такое, затягивают, как болото, как трясина. Люди обычно стараются держаться подальше от особенно топких, непролазных воспоминаний, не нанесенных ни на какие карты (и правильно делают, потому что там недолго и совсем сгинуть). А Ханна, судя по всему, неосторожно ступила как раз на такой опасный участок своей памяти. Взгляд ее безжизненно соскользнул на пол, склоненная голова заслонила свет лампы – только профиль обведен сияющей узкой каемкой.

– Вы о ком-то знакомом? – спросила я тихо.

Ной Фиш-Пост в своей захватывающей книге о приключениях современной психиатрии «Размышления об Андромеде» (2001) пишет, что в разговоре с пациентом следует задавать вопросы по возможности ненавязчиво, потому что истина и тайны – как журавли, красивые, крупные, но чрезвычайно пугливые птицы. При малейшем шуме взлетают в небо, только их и видели.

Ханна покачала головой:

– Нет… Я в молодости собирала такие истории. Заучивала наизусть списки пропавших. Сотни имен, сотни историй. Четырнадцатилетняя девочка исчезла по дороге домой из школы девятнадцатого октября девяносто четвертого года. В последний раз ее видели в телефонной будке на перекрестке Леннокс и Хилл. Родные в последний раз видели ее дома в Сидар-Спрингс, штат Колорадо. Около трех часов утра кто-то из семьи обратил внимание, что у нее в комнате работает телевизор, а самой девочки там не оказалось.

У меня руки покрылись гусиной кожей.

– Поэтому, наверное, я и собрала их вокруг себя, – сказала Ханна. – Или они сами ко мне прибились… Не помню. Я боялась, что они тоже провалятся в трещины.

Она наконец-то подняла голову, и я с ужасом увидела, что лицо у нее красное, а в глазах стоят слезы.

– И ты еще теперь, – сказала Ханна.

Я не могла вздохнуть. Беги, твердила я себе. Спасайся, прыгай в грузовичок Ларсона и поезжай в Мексику. Туда всегда все бегут, да только не добегают – их трагически убивают уже у самой границы. Не в Мексику, так в Голливуд – туда стекаются все, кто хочет начать жизнь заново, и в конце концов становятся кинозвездами (см. «Месть Стеллы Фершланкен», Ботандо, 2001).

– Тогда, в сентябре, я увидела тебя в продуктовом магазине… Ты выглядела такой одинокой… – Ханна помолчала, давая словам улечься, как усталый рабочий на обочине. – Я думала, что смогу помочь.

Я чувствовала себя как охрипшее горло. Нет – я была кашлем, скрипом кровати, чем-то унизительным. Обтрепавшейся оборочкой на застиранных трусах. Я уже придумала какое-то детское оправдание, чтобы выскочить из дома и никогда больше не возвращаться («Самое страшное бедствие, какое может случиться с мужчиной, женщиной или ребенком, – это чужая жалость», – пишет Кэрол Малер в своей книге «Разноцветные голуби» [1987], удостоенной премии Вишни), но тут я посмотрела на Ханну и буквально онемела.

Ее злость, раздражение, досада – не знаю, как определить настроение, в котором она пребывала с самого моего прихода, с того телефонного звонка, но оно внезапно исчезло, будто выдохлось, как и последующая печаль. Ханна была пугающе безмятежна (см. раздел «Озеро Люцерн» в кн. «Швейцарский вопрос», Портер, 2000, стр. 159).

Правда, она закурила новую сигарету. Струйка дыма оплетала ее пальцы. Ханна то и дело поправляла волосы, и прядка на лбу качалась туда-сюда, словно страдая от морской болезни. Однако лицо выражало явное довольство человека, который только что совершил некий трудный подвиг. С таким лицом захлопывают учебник, запирают на ночь дверь и выключают свет. С таким лицом выпрямляются, когда после выхода на поклон под жидкие аплодисменты наконец сомкнется тяжелый алый занавес.

У меня в голове стучали слова Джейд: «Самая бездарная актриса на свете. Ее даже в порнуху не возьмут сниматься».

– Да какая теперь разница, что и почему, – снова заговорила Ханна. – Забудь и не вспоминай. Лет через десять будешь решать – после того, как возьмешь мир штурмом. Спать хочешь?

Не интересуясь ответом, она зевнула в кулак, встала и царственно потянулась, будто ее собственная белая персидская кошка. Эта самая кошка – Лана или Тернер, я не помнила точно, которая из них, – как раз вышла на свет из-под пианино, величественно помахивая хвостом, и громко мяукнула.





Глава 17. «Спящая красавица и другие сказки», сэр Артур Квиллер-Коуч




[329]

Я не могла уснуть. Одна, в чужой незнакомой кровати, из-за штор просачивается бледненькое утро и великаний глаз люстры смотрит с потолка. Рассказы о прошлом наших Аристократов потихоньку начали выползать из кустов, словно экзотические ночные зверьки после захода солнца (см. статьи «Цорилла», «Трубкозуб», «Ярбуа», «Кинкажу» и «Короткоухий зорро»[330] в кн. «Энциклопедия живых существ», 4-е изд.). У меня было мало опыта по части темного прошлого, если не считать внимательно прочитанных «Джейн Эйр» (Бронте, 1847) и «Ребекки» (Дюморье, 1938), и хотя я втайне восхищалась меланхолической жутью, запавшими глазами и трагическим молчанием, но сейчас было тревожно думать о том, что каждому из наших пришлось по-настоящему страдать (если Ханне можно верить на слово).

Был же в средней школе города Лутон (штат Техас) мальчик по имени Уилсон Нат – у него папа повесился в канун Рождества. После чего для Уилсона началась собственная трагедия, не из-за скорби о папе, а из-за того, как к нему самому стали относиться в школе. Нет, его не обижали, наоборот: старались порадовать, чем могли. Открывали перед ним двери, предлагали списать домашку, пропускали без очереди к фонтанчику с питьевой водой, к автомату с чипсами и к шкафчику в физкультурной раздевалке. Беда в том, что за всеобщей доброжелательностью крылась неотступная мысль, будто бы из-за истории с отцом для Уилсона открылась некая Тайная дверь и оттуда может в любую минуту выскочить нечто жуткое и зловещее. Не только самоубийство, но и другие мрачные штуки: некрофилия, полисиротство, цитрусовая дисфункция и, может быть, даже зоотоз.

Словно Джейн Гудолл в джунглях Танзании, я наблюдала и добросовестно записывала разнообразные реакции учеников, учителей и родителей в присутствии Уилсона. Взгляд, выражающий облегчение: «Черт возьми, хорошо, что это не со мной случилось!» (выполняется после дружелюбной улыбки Уилсону, отвернувшись к третьему участнику сцены); скорбный взгляд: «От такого ему уже никогда не оправиться» (выполняется глядя в пол или в пространство); многозначительный взгляд: «Мальчишка вырастет ненормальным, конечно» (выполняется, уставившись прямо в карие глаза Уилсона) – и просто любопытный взгляд (рот разинут, физиономия практически бессмысленная, выполняется, уставившись в спину Уилсону, когда он тихо-мирно сидит за партой).

Кроме взглядов, были еще и жесты. Можно, например, помахать рукой, как поп-звезда с эстрады (выполняется через окошко машины, уезжая домой с родителями и вдруг заметив, что Уилсон все еще ждет свою маму, у которой свалявшиеся волосы, блеющий смех и бусы на шее; данный жест неизменно сопровождается одной из трех реплик: «Бедняга, надо ж такому случиться», «Даже представить не могу, каково ему сейчас» или бесхитростно-параноидальное «Наш папа ведь не покончит с собой, правда?»). Можно еще тыкать пальцем: «Вон, вон он!»; тыкать пальцем в противоположном направлении (деликатность по-техасски); а можно – и это хуже всего – шарахаться в ужасе, нечаянно задев руку Уилсона (когда открываешь дверь, например, или передаешь контрольную работу, будто несчастьем Уилсона можно заразиться через прикосновение).

В конце концов Уилсон и сам с ними согласился – в этом-то и заключалась трагедия. Он поверил, что для него отворилась Тайная дверь, и каждую минуту ждал, что оттуда на него бросится нечто темное и ужасное. Он-то не виноват; если все вокруг постоянно намекают, что ты паршивая овца и тот самый урод, без которого в семье не обходится, невольно покажется, что так и есть. Уилсон больше не играл с мальчишками в баскетбол на переменах, перестал появляться на интеллектуальных олимпиадах, и хотя при мне его многие участливо приглашали после уроков сходить в закусочную «Кей-Эф-Си», Уилсон, отводя глаза, скороговоркой отвечал: «Спасибо, нет» – и немедленно удирал.

Отсюда я сделала важный вывод: наверное, Джейн Гудолл так же разволновалась, обнаружив, что шимпанзе ловко пользуются орудиями для извлечения термитов из термитника. Мой вывод: человека придавливает не столько случившаяся трагедия, сколько сознание, что о ней известно окружающим. Сам по себе человек почти все может пережить (см. «Das unglaubliche Leben der Wolfgang Becker»[331], Becker, 1953). Даже мой папа с благоговением говорил об этом, а папа никогда ни перед чем не благоговел. «Потрясающе, сколько способно выдержать человеческое тело».

В настроении «бурбон» папа вслед за этими словами начинал изображать Марлона Брандо в роли полковника Курца.[332]

– «Нам нужны люди, обладающие высокой моралью», – декламировал он, медленно поворачивая ко мне голову и широко раскрывая глаза, дабы показать одновременно Гений и Безумие. – «Но в то же время способные мобилизовать свои первобытные инстинкты и убивать без чувства, без страсти, не пытаясь судить…» – На слове «судить» папа непременно выгибал бровь, пристально глядя мне в глаза. – «Потому что именно желание судить делает нас слабее и приводит к поражению».

Конечно, рассказ Ханны я не могла безоговорочно принять на веру. Было в ее словах ощущение какой-то сценичности – картонные пальмы на заднем плане (явное нежелание назвать хоть одно конкретное место), изобилие реквизита (бесконечные сигареты, бокал вина), шумовая машина (склонность к романтизации), стандартные приемы воздействия на публику (драматические взгляды в пол или в потолок); от всей этой театральщины невольно вспоминались постеры с любовными сценами у нее в классе. Как известно, мошенники при необходимости способны, не сходя с места, выдать убедительную историю со всеми подробностями и неожиданными сюжетными поворотами. Теоретически такое возможно, однако в случае с Ханной Шнайдер крайне маловероятно. Жулики врут и хитрят, чтобы не загреметь в кутузку, а Ханне-то зачем выдумывать горестное прошлое для наших Аристократов? Нет-нет, в основе ее рассказа – истина, пусть даже в исполнении Ханны она превращается в освещенную софитами и обставленную декорациями театральную постановку, где статисты, вымазанные гримом толщиной в палец, прыгают по сцене, изображая дикарей-туземцев.

С этими мыслями я и заснула, когда утро уже подкралось к окну и ветерок тихо шевелил хлипкие занавески.



Ничто так не помогает прогнать ночных демонов, как яркое радостное утро. (Вопреки распространенному мнению Тревога, Душевный Разлад и Комплекс Вины – удивительно робкие, неуверенные в себе существа и мигом бросаются наутек при столкновении с Ясностью Духа и Безупречно Чистой Совестью.)


Проснувшись в крохотной гостевой комнате с обоями цвета лесных колокольчиков, я вылезла из кровати и отдернула тонкую белую занавеску. По газону пробегала дрожь приятного ожидания. Вверху воздушным шариком синело небо. Хрустящие осенние листья на пуантах отрабатывали глиссады и фуэте у обочины. На замшелой кормушке (обычно Ханна не уделяла ей внимания) завтракали два толстеньких кардинала и синица.

Когда я спустилась, Ханна, полностью одетая, читала газету.

– А, привет! – весело поздоровалась она. – Как спалось?

Ханна дала мне одежду – старые серые вельветовые брюки (сказала, они сели после стирки), черные туфли и нежно-розовую трикотажную кофту с малюсенькими бусинками по вороту.

– Оставь ее себе! – улыбнулась Ханна. – Тебе невероятно идет!

Через двадцать минут мы уже ехали в ее «субару» на автозаправку, где я оставила грузовичок Ларсона и ключи у рыжего толстяка с пальцами, похожими на морковки, – он всегда работал в утреннюю смену.

Ханна предложила заехать куда-нибудь перекусить перед тем, как она отвезет меня домой. Мы остановились у закусочной «Уютные блинчики» на Орландо. Официантка приняла у нас заказ. Интерьер отличался бесхитростной прямотой: квадратные окна, по темно-коричневому ковровому покрытию пунктиром «УЮТНЫЕ БЛИНЧИКИ УЮТНЫЕ БЛИНЧИКИ» до самого туалета. Посетители тихо жуют за столиками. Если и есть в мире Тьма и Ужас, то они вежливо дожидаются, пока люди позавтракают.

– Чарльз… вас любит? – спросила я вдруг и сама поразилась, как легко, оказывается, задать этот вопрос.

Ханна не рассердилась; скорее, я ее насмешила.

– Кто тебе сказал? Джейд? Я же вроде бы объяснила вчера – ей необходимо все преувеличивать, сталкивать людей лбами. У них у всех так. Не знаю почему. Они еще воображают, будто бы я сохну по какому-то… как его там? Виктор или Венеция… Что-то из «Храброго сердца»[333]. Начинается на «В»…

– Валерио? – тихонько подсказала я.

– А, вот как? – Ханна засмеялась так кокетливо, что какой-то тип в оранжевой фланелевой рубашке за соседним столиком с надеждой обернулся к ней. – Поверь, если был бы где-нибудь на свете мой рыцарь… Валерио, правильно? Я пулей помчалась бы к нему. Догнала, треснула дубиной по голове, перебросила через плечо, притащила к себе в пещеру и уж там сделала с ним все, что захочется. – Посмеиваясь, Ханна расстегнула сумочку, достала три монеты по двадцать пять центов и протянула мне. – Иди позвони отцу!



Я позвонила с платного телефона рядом с автоматом, продающим сигареты. Папа снял трубку после первого же гудка.

– Привет…

– Где ты, черт побери?!!

– В закусочной с Ханной Шнайдер.

– С тобой все в порядке?

Если честно, приятно было слышать в папином голосе неприкрытую тревогу.

– Конечно. Я ем французские гренки.

– Да? А я тут за завтраком заполняю форму заявления на розыск пропавшей. В последний раз видели – примерно в два тридцать ночи. Как была одета – не помню точно. Хорошо, что позвонила. Кстати, что это на тебе было вчера – платье или мешок для мусора?

– Я через час буду дома.

– Рад, что ты решила почтить меня своим присутствием.

– А в Форт-Пек я не поеду.

– Ну-у… потом поговорим.

И тут меня озарило, как Альфреда Нобеля, когда ему пришла идея оружия, способного покончить со всеми войнами (см. гл. 1 «Динамит» в кн. «Ошибки истории», Джун, 1992).

– «Кто боится, тот бежит»[334], – процитировала я.

Он замолчал было, но сразу пришел в себя:

– Справедливо, но мы посмотрим. С другой стороны, мне нужна твоя помощь в проверке этих убогих студенческих работ. Если возможно, скажем, выторговать за Форт-Пек три-четыре часа твоего времени, я готов рассмотреть такой вариант.

– Пап?

– Слушаю?

Почему-то я не могла произнести ни слова.

– Только не говори, что ты сделала на груди татуировку «Raised in Hell»[335].

– Нет.

– Решила вступить в секту? Сборище экстремистов, которые практикуют многоженство и называют себя «Агония человечества»?

– Нет.

– Ты лесбиянка и просишь моего благословения, чтобы пригласить на свидание капитана женской команды по хоккею с мячом?

– Нет, пап.