Некоторые вопросы теории катастроф

– Отдыхать. Читать. У меня тут имеется новое издание «De Profundis»[406] с комментариями…

– Не хочу читать «De Profundis».

– Действительно. – Папа немного помолчал. – Знаешь, я могу позвонить декану Рэндаллу. Съездили бы куда-нибудь на денек. Например…

– Куда?

– Можно устроить пикник на озерах. Люди их очень хвалят. Здесь неподалеку озера, на них утки живут.

– Утки?

– И гуси. И лодки, знаешь ли.

Папа обошел вокруг дивана и встал передо мной, всем своим видом показывая, что я должна оторвать взгляд от телевизора и посмотреть на него.

А я продолжала смотреть в экран. Глаза болели, тонкий халатик цвета языка лип к ногам.

– У тебя был роман с Ханной Шнайдер? – спросила я.

Папа от потрясения сперва даже заговорить не мог.

– У меня… что?!

Я повторила вопрос.

– Как ты могла такое подумать?

– С Эвой Брюстер было – могло и с Ханной Шнайдер. Может, ты со всей школой крутил романы, только мне не говорил…

– Нет, конечно! – рявкнул папа. Перевел дух и добавил очень тихо: – У меня не было романа с Ханной Шнайдер. Послушай, радость моя, надо бороться с этими… мрачными мыслями. Они до добра не доведут. Скажи, что мне сделать? Можно переехать куда-нибудь. В Калифорнию? Ты всегда мечтала пожить в Калифорнии. Или в другой штат, куда захочешь…

Папа хватался за слова, как утопающий хватается за плавающие вокруг обломки фанеры. Я молчала.

– Ну ладно, – сказал наконец папа. – Мой рабочий телефон у тебя есть. Часам к двум заеду домой, проведаю тебя.

– Не надо меня проведывать.

– Радость моя…

– Что?

– Там для тебя макароны с сыром…

– Знаю, в холодильнике, можно разогреть на обед.

Папа вздохнул. Я глянула незаметно – вид у него был, как будто я ударила его кулаком в лицо, как будто нарисовала у него на лбу слово «СВИНЬЯ», как будто сказала: «Хоть бы ты умер!»

Он сказал:

– Если что, позвонишь?

Я кивнула.

– Хочешь, я на обратном пути прихвачу пару видео в этом, как его…

– «Видео-рай».

– Точно. Какие будут пожелания?

– «Унесенные нахрен ветром».

Папа поцеловал меня в щеку и пошел к двери.

Бывают такие минуты, когда кажется, что твоя кожа вдруг стала тонкой, как слой теста в пахлаве. Отчаянно не хочешь, чтобы кто-то уходил, но не пытаешься удержать – отпускаешь, чтобы испытать одиночество в его чистейшей форме. Как инертный газ в таблице Менделеева.

Щелкнул замок входной двери. Под затихающую вдали мелодию голубого «вольво» меня накрыло мертвенной тоской – так мебель на лето накрывают полотнищем белой ткани.



Я думаю, это был шок – реакция организма на дистресс. Джемма Слоун в своей книге о трудных детях – «Воспитать Голиафа» (1999) – на стр. 95 называет это явление довольно безотрадным термином: «защитные механизмы детской психики». Не знаю, какие уж там были психологические основания, но следующие четыре дня после того, как наших спасли (и отправили по домам, словно поврежденные бандероли, о чем любимый мой Чернобыль сообщил в очередном выпуске «Пятичасовых новостей»), я вела себя точно злобная девяностолетняя вдовица.

Остаток весенних каникул я провела в одиночестве. Папа был занят на работе. Я почти все время молчала, а если и разговаривала, то сама с собой или со своим цветным приятелем – телевизором (Чернобыль радовал несравненно, лучше какого-нибудь читающего наизусть стихи внучка). Папа, словно верный, хотя и плохооплачиваемый сторож, заглядывал время от времени – проверить, не устроила ли я пожар, не забыла ли съесть приготовленный заранее обед и не заснула ли в неудобной позе, которая может привести к искривлению позвоночника или даже к смерти. Словно опытная медсестра, папа сдерживался и не отвечал на мои выпады – а то мало ли, вдруг я совсем съеду с катушек.


Изредка, собравшись с духом, я выходила из дома. Унылый дождь, не прекращавшийся в выходные, уступил место самодовольно-радостному солнышку. Ослепительный свет, пожухлая трава – невыносимо. Я раньше не замечала, с каким бесстыдством солнце терзает землю, ошпаривая листья и раскаляя мостовую. Еще очень противны были дождевые червяки – ошалевшие после ливня, они повылезали из-под земли и поджаривались на асфальте, словно картошка фри.

Я уходила к себе в комнату, задергивала занавески и злилась на весь свет. С утра, как только папа уедет на работу, я вытаскивала из мусорного ведра в кухне последний номер «Стоктон обсервер» – папа его выбрасывал, опасаясь, как бы я не увидела заголовки и не начала заново себя мучить (не знал он, что заботиться о моем душевном покое – гиблое дело; у меня и так давно пропал аппетит, а сон казался нереальным, как яйцо феникса).

К папиному приходу я возвращала газету в мусорное ведро, аккуратно подсунув ее под вчерашние макаронные изделия с томатным соусом (папина коллега Барбара с отделения политологии принесла ему несколько рецептов «утешительной еды»; якобы они в свое время очень помогли морально поддержать отбившегося от рук пасынка по имени Митч, пока он слезал с наркотиков). Весьма кропотливое занятие – будто заворачиваешь таблетку в бумагу и раздавливаешь ложкой, чтобы удобрить землю в цветочном горшке.

«Школа потрясена смертью учительницы», «Погибшая была любима учениками и активно участвовала в общественной жизни», «Подробности гибели местной жительницы не сообщаются» – все это о нас, о ней. В статьях жевали и пережевывали подробности спасательной операции, «потрясение» жителей Стоктона, их «скорбь» и «утрату». Перечисляли имена Джейд, Чарльза, Мильтона, Лу и Найджела, публиковали их скалящиеся фотографии из школьного ежегодника (а мои нет – плата за то, что спаслась раньше других). Цитировали слова Эвы Брюстер: «Мы до сих пор поверить не можем». Также цитировали слова Элис Клайн – она вместе с Ханной работала в приюте для бездомных собак и кошек округа Бернс: «Так грустно… Она была невероятно доброй, веселой. Все наши кошечки и собачки ждут и ждут, когда же она вернется». (Безвременно умершие всегда мгновенно становятся невероятно добрыми и веселыми.)

Ничего по-настоящему нового нам не сообщали – кроме статьи «Продолжается расследование смертельного случая в заповеднике», где рассказали, что тело было обнаружено за две мили от Сахарной Головы и что Ханна висела на электрическом проводе. Вскоре меня начало тошнить от всех этих газетных писаний, а особенно – от передовицы за авторством некоего Р. Левенстайна, «местного критика, интернет-блоггера и борца за экологию». Он утверждал, что смерть Ханны вызвана мистическими причинами. «Полицейские упорно отказываются раскрыть какие-либо подробности о смерти Ханны Шнайдер. Напрашивается вывод, которые местные власти вот уже три года всячески скрывают: о росте количества ведьм в округах Бернс и Слудер».

Вот до чего дожили!

Роясь в мусоре, я обнаружила, что папа еще кое-что выкинул, радея о моем душевном здоровье: «Набор скорбящего» от школы «Сент-Голуэй». Судя по дате на стандартном деловом конверте, рассылку запустили со скоростью крылатой ракеты «Томагавк», едва только известие о катастрофе попало на школьный радар.

В набор входили: письмо от директора Хавермайера («Дорогие родители, на этой неделе мы скорбим о смерти одной из наших лучших учительниц – Ханны Шнайдер…»), истерическая статья из журнала «Семейное воспитание» за 1991 год «Как дети переживают горе», расписание консультаций психолога, парочка телефонов круглосуточной службы психологической помощи и прохладный постскриптум на тему похорон («Дата гражданской панихиды в память миз Шнайдер пока не назначена»).

Нетрудно вообразить, как странно мне было читать все эти заботливо подобранные материалы, понимая, что речь идет о Ханне – о нашей Ханне, похожей на Аву Гарднер, о Ханне, с которой я за одним столом ела свиные отбивные. Как страшен внезапный переход от Жизни к Смерти. Особенно выбивало из колеи, что в письме ничего не говорилось о том, как она умерла. Правда, письма разослали, не дожидаясь, пока объявят результаты вскрытия, и все-таки – непонятное умолчание. Как будто произошло не убийство (слово слишком легковесное; по-моему, для такого случая нужно название посерьезней – например, «убиение»). По тексту письма выходило, что Ханна просто «нас покинула» – как будто играла с нами в карты, а потом ей надоело и она ушла. Или, если следовать обтекаемым формулировкам Хавермайера, можно вообразить, что ее похитили («забрали от нас»), как в кино людей похищает Кинг-Конг, что ее утащила громадная Божья рука («все в руке Господа»), и хотя событие это печальное («тяжелейший жизненный урок»), мы обязаны приклеить на лицо дежурную улыбку и, словно роботы, топать дальше по жизни («надо жить дальше, радуясь каждому дню, – так хотела бы Ханна»).



Рассылкой писем школьное руководство не ограничилось. На следующий день, в субботу, второго числа, папе позвонил Марк Баттерс, глава кризисной группы.

Я подслушивала разговор по параллельному телефону в своей комнате – с папиного молчаливого согласия. Раньше, до назначения главой, мистер Баттерс был человеком, неуверенным в себе. Цветом лица он напоминал восточное блюдо баба-гануш[407], а дряблым телом – старый, потрепанный и потерявший форму чемодан. Он постоянно подозревал, что ученики над ним смеются, придумывают обидные прозвища и шепчутся за спиной. В столовой на большой перемене он обшаривал глазами лица школьников, как служебная собака в аэропорту обнюхивает багаж, – не пытается ли кто протащить контрабандой насмешку? Но судя по звучному, вальяжному голосу в трубке, мистер Баттерс просто был человеком глубоко скрытых возможностей – не хватало всего лишь Малюсенького Бедствия, чтобы ему развернуться во всей красе. Отбросив Колебания и Сомнения с изумительной небрежностью человека, бросающего среди ночи кассету с эротическим фильмом в окошечко анонимного возврата в видеопрокате, он тотчас же их заменил на Властную Решительность.

– Мы бы хотели провести беседу с вами и Синь, всего на полчасика, в удобное для вас время, – сказал мистер Баттерс. – Кроме меня, будет присутствовать директор Хавермайер, а также детский психолог.

– Кто-кто?

(Папа, надо заметить, не верил в психологов. По его мнению, вся психотерапия сводится к держанию за ручку и поглаживанию по плечу. Он презирал Фрейда, Юнга, доброго доктора Фрейзера Крейна[408] и всех, кому нравится подолгу обсуждать с посторонним человеком свои сны.)

– Психолог! Поговорить о том, что вас тревожит, что тревожит вашу дочь. Сейчас у нас есть возможность пригласить прекрасного специалиста по детской психологии. Деб Кромвель приехала из города Рейли, она там работает в школе «Дердс».

– Понятно. Знаете, у меня в настоящее время есть только одна причина для тревоги.

– Что вы говорите?

– Да, только одна.

– Великолепно! И эта причина?..

– Вы.

Баттерс, помолчав немного, сказал:

– Ясно.

– Меня тревожит, что руководство школы целую неделю хранило молчание. Видимо, струсили. Наконец вы набрались храбрости позвонить – в субботу, между прочим, который там час… Без четверти четыре! И ничего лучше не придумали, как предложить нам явиться на сеанс психоанализа. Я правильно понял?

– Это всего лишь предварительная беседа. Боб и Деб хотели бы также встретиться с вами отдельно…

– Истинная цель вашего звонка – прощупать почву, не собираюсь ли я подать в суд на руководство школы и в городской отдел образования за вопиющее пренебрежение своими прямыми обязанностями. Я прав?

– Мистер Ван Меер, я не собираюсь вступать с вами в дискуссию…

– Вот и не вступайте.

– Я все-таки хочу сказать…

– Я бы на вашем месте не хотел. Учительница вашей школы безответственно… сформулирую иначе – ненормальная учительница вашей школы потащила мою несовершеннолетнюю дочь в горы с ночевкой, не спросив моего разрешения…

– Мы понимаем…

– Подвергла опасности жизнь моей дочери и еще пятерых школьников и, добавлю, свою собственную жизнь закончила в этом походе – насколько я понимаю, самым плачевным образом. У меня есть сильное желание обратиться к юристу и поставить целью своей жизни, чтобы вам, вашему директору – как его, Оскар Майерс?[409] – и всему преподавательскому составу вашей захудалой школы пришлось ближайшие лет сорок носить кандалы и полосатую робу! А если моей дочери вдруг понадобится с кем-нибудь обсудить свои тревоги, она в последнюю очередь обратится к школьному психологу по имени Деб! Очень вам советую не звонить сюда больше, разве только если захотите умолять о снисхождении.

Папа повесил трубку.

И я совершенно точно знала, что там, в кухне, он не грохнул трубку на рычаг, а повесил ее тихо и аккуратно, словно вишенку посадил на пирожное с кремом.

На самом деле тревоги у меня имелись. И папа был прав – я не собиралась делиться ими с какой-то Деб. Мне было необходимо поделиться с Джейд, Чарльзом, Мильтоном, Найджелом и Лу. Меня душила потребность рассказать им, что происходило с той минуты, когда я ушла от костра, и до тех пор, когда я увидела мертвую Ханну. Я не могла спокойно думать об этом, не могла бы обсуждать это с психологами или записывать на бумаге – сразу начинала кружиться голова и мозг отключался; так бывает, когда стараешься размышлять одновременно о кварках, квазарах и квантовой механике (см. главы 12, 35, 46 в кн. «Неконгруэнтность», В. Клоуз, 1998).

В тот же день, чуть позже, папа поехал в магазин за продуктами, и я наконец-то позвонила Джейд. Я рассудила, что она должна бы уже оправиться от шока (и даже, возможно, живет себе дальше, радуясь каждому дню, как хотела бы Ханна).

– Алло, кто ее спрашивает?

К телефону подошла Джефферсон.