Немецкий дом

Прокуратура располагалась в многоэтажном конторском здании на одной из центральных улиц города. Давид Миллер зашел с Евой в маленький лифт. Двойные двери закрылись автоматически, сначала одни, потом другие. Давид нажал на кнопку с цифрой восемь и поднял взгляд на потолок кабины, как будто чего-то ждал. Ева тоже посмотрела вверх на привинченный люк с бесчисленными маленькими дырочками. Вентиляционное отверстие. Ей вдруг стало тесно. Сердце забилось быстрее, во рту пересохло. Давид посмотрел на Еву – сверху вниз, хотя был ненамного выше. Ей показалось, что он стоит неприятно близко. Глаза его приобрели странное выражение.

– Еще раз, как вас зовут?

– Ева Брунс.

Лифт рывком остановился. На мгновение Ева испугалась, что они застряли. Но двери открылись. Они вышли, свернули налево и позвонили в тяжелую стеклянную дверь. С той стороны к ним засеменила девушка в зеленом и отперла дверь. Ева и девушка быстро оценили друг друга. Один возраст, похожие фигуры. У девушки были темные волосы, нечистая кожа, но ясные серые глаза.

Ева и Давид двинулись следом за ней по длинному коридору. Ева смотрела на облегающий костюм, который при каждом шаге образовывал на ягодицах складки, черные лодочки на отчаянно высоких каблуках. Наверно, купила в «Херти» на Хауптштрассе. Из комнаты в конце коридора послышались звуки, похожие на рыдания. Но чем ближе они подходили, тем рыдания становились тише. Когда наконец остановились у двери, стало тихо. Может, этот плач Ева просто себе придумала.

Девушка постучала и открыла дверь в удивительно тесный кабинет. Там сидели трое мужчин, окутанных сигаретным дымом. На столах, полках, на полу лежали бесчисленные папки. Один из мужчин, немолодой невысокий человек, прямой, как доска, сидел в центре комнаты на стуле, будто весь кабинет, весь дом, а может, и весь город были построены только для него.

Светловолосый мужчина помоложе в очках в золотой оправе протиснулся за заваленный документами стол. Расчистив себе небольшое пространство, он что-то писал и при этом курил сигарету, забывая стряхивать пепел. Как раз когда Ева на него посмотрела, на записи упал длинный столбик. Он механически смахнул пепел на пол. Ни тот ни другой не встали, что Ева сочла довольно невежливым.

Третий мужчина, какой-то узловатый, даже повернулся к ней спиной. Он стоял у окна и смотрел в темноту. Еве невольно вспомнился фильм о Наполеоне, который она смотрела вместе с Юргеном. Там герой стоял у окна именно в такой позе и, испытывая сомнения в разработанном им плане сражения, осматривал местность. Было хорошо видно, что пейзаж за окном нарисован на картоне.

Светловолосый мужчина, сидевший за столом, кивнул Еве и указал на мужчину на стуле.

– Это господин Йозеф Габор из Варшавы. Сегодня должен был приехать польский переводчик, но у него возникли трудности, связанные с выездом из страны. Его задержали в аэропорту. Прошу вас.

Поскольку никто из мужчин даже не пошевелился, чтобы помочь Еве, она сама сняла пальто и повесила его на вешалку за дверью. Светловолосый указал на стол у стены. Там стояли грязные чашки из-под кофе и тарелка с остатками печенья. Ева любила имбирное печенье, но сейчас попыталась удержаться. За последние несколько недель она поправилась на два килограмма. Ева так села за стол, чтобы видеть лицо господина Габора, и вытащила из сумки оба словаря – общий и экономический. Отодвинув тарелку с печеньем, она положила на это место словари и достала блокнот с карандашом. Зеленая девушка уселась с другой стороны стола, где стояла стенографическая машинка. С хрустом вставляя в нее бумагу, она не выпускала из виду светловолосого. Он был ей интересен, а она ему нет, Ева быстро это поняла. Давид Миллер тоже снял пальто и, перебросив его через колено, сел на стул у стены, как будто он тут ни при чем.

Все чего-то ждали, вроде выстрела стартового пистолета. Ева посмотрела на печенье. Узловатый человек отвернулся от окна и обратился к человеку на стуле:

– Господин Габор, пожалуйста, расскажите нам подробно, что произошло двадцать третьего сентября тысяча девятьсот сорок первого года.

Ева перевела вопрос, удивившись году. Больше двадцати лет назад. Значит, скорее всего, речь пойдет не о договоре, а о каком-то правонарушении. Хотя ведь срок давности уже истек? Человек на стуле посмотрел Еве прямо в лицо с явным облегчением от того, что встретил в этой стране хоть кого-то, кто его понимает. И начал говорить. Голос его находился в явном противоречии с прямой осанкой. Возникало ощущение, будто он читает выцветшее письмо и не может с ходу разобрать все слова. Кроме того, он использовал много просторечных выражений, представлявших для Евы определенную трудность. Переводила она, запинаясь.

– В тот день… было тепло, даже душно, мы должны были украсить окна. Все окна в одиннадцатом корпусе пансиона. Мы заделывали их мешками с песком, а щели залепливали соломой, смешанной с землей. Мы очень старались, потому что нельзя было сделать ни одной ошибки… К вечеру работа была закончена. Потом они провели восемьсот пятьдесят советских гостей в подвал пансиона. И ждали темноты, думаю, чтобы лучше видеть свет. Потом они осветили подвал… через вентиляционные трубы… и заперли двери. На следующее утро двери отперли. Мы должны были войти первыми. Большинство гостей были освещены.

Трое мужчин смотрели на Еву. Ее слегка затошнило. Что-то не так. Правда, девушка невозмутимо продолжала печатать на машинке.

– Вы уверены, что правильно поняли? – спросил светловолосый.

Ева полистала экономический словарь.

– Простите. Я обычно перевожу договоры, то есть экономические вопросы… И переговоры по возмещению убытков…

Трое мужчин обменялись взглядами. Светловолосый нетерпеливо потряс головой, но узловатый человек у окна кивком успокоил его. Давид Миллер через комнату смотрел на Еву с явным презрением.

Ева взяла в руки общий словарь, тяжелый, как кирпич. Она открыла его и обнаружила, что не гости, а арестанты. Не корпус пансиона, а барак. И не свет. И не освещение. Ева подняла взгляд на господина Габора. Тот смотрел на нее так, как будто сознание его отключилось.

– Простите, я неверно перевела, – извинилась Ева. – Правильно будет: мы обнаружили, что арестанты были задушены газом.

В кабинете воцарилось молчание. Давид Миллер решил закурить. У него долго не срабатывала зажигалка. Вжик. Вжик. Вжик. Тогда светловолосый прокашлялся и сказал узловатому:

– Радоваться нужно, что мы вообще нашли замену. За такое время. Лучше, чем ничего.

– Давайте попробуем дальше, – ответил тот. – Что нам еще остается?

Светловолосый обернулся к Еве:

– Но если вы не уверены, лучше смотрите сразу.

Ева кивнула. Переводила она медленно. Девушка в зеленом все так же споро печатала на машинке.

– Когда мы открыли двери, часть заключенных еще была жива. Примерно треть. Слишком мало было газа. Процедуру повторили с удвоенным количеством газа. На сей раз, прежде чем открыть двери, мы ждали два дня. И акция увенчалась успехом.

Светловолосый встал из-за стола:

– Кто отдавал приказ?

Он отодвинул в сторону кофейные чашки и разложил на столе двадцать одну фотографию. Ева смотрела на них сбоку. Мужские лица на фоне выкрашенных белой штукатуркой стен, под подбородком номер. Но кто-то в залитом солнцем саду, кто-то играет с крупными собаками. У одного лицо, как у шимпанзе. Йозеф Габор встал и подошел к столу. Он долго смотрел на фотографии и вдруг так резко указал на одну, что Ева вздрогнула. На снимке довольно молодой человек посадил себе на загривок кролика и с улыбкой и гордостью демонстрировал его объективу. Мужчины в кабинете обменялись удовлетворенными взглядами и закивали.

«Отец тоже разводил кроликов», – подумала Ева. На участке за городом, где он выращивал и овощи для кухни. В небольших клетках сидели вечно жующие животные. Но когда Штефан догадался, что он не только гладит и кормит одуванчиками шелковистых зверят, но еще и ест их, с ним случилась страшная истерика. И отец избавился от кроликов.

Потом Еву попросили подписать перевод показаний. Подпись оказалась не такой, как обычно – неуклюжая, круглая. Как будто ее поставил маленький ребенок. Светловолосый кивнул ей с отсутствующим видом.

– Спасибо. Счет оформим через ваше агентство?

Давид Миллер поднялся со стула у стены и грубо сказал:

– Подождите в коридоре. Две минуты.

Ева надела пальто и, оставив Давида переговорить со светловолосым, вышла из кабинета. Она разобрала слова: «Не годится. Никуда не годится!» Светловолосый кивнул, потянулся к телефону и набрал номер. Узловатый тяжело опустился на стул.


Ева подошла к одному из высоких окон в коридоре и выглянула в темный задний двор. Пошел снег. Густыми тяжелыми хлопьями. В доме напротив Ева видела только бесчисленные черные безлюдные окна-глазницы. «Там никто не живет, – подумала она. – Сплошные конторы». На батарее под окном сушились три темные шерстяные перчатки. «Интересно чьи. И у кого это только одна перчатка?»

К ней незаметно подошел Йозеф Габор. Он коротко поклонился и вежливо поблагодарил. Ева кивнула в ответ. В открытую дверь кабинета ей было видно, как узловатый, сидя на стуле, наблюдает за ней. В коридор вышел Давид Миллер, на ходу надевая пальто.

– Я вас отвезу.

Было заметно, что ему это не доставляет удовольствия.

В машине они опять молчали. Беспокойно метались дворники, сметая со стекла бесчисленные хлопья снега. Давид был раздражен. Ева физически чувствовала его негодование.

– Простите, но это мой первый опыт. Обычно я занимаюсь только договорами… Ужасно то, что говорил этот человек…

Машина едва не задела фонарь. Давид тихо выругался.

– Вы имеете в виду, о чем он рассказывал? Военные события? – Давид не смотрел на Еву. – Вы же ничего не знаете.

– Простите?

– Для вас в тридцать третьем маленькие коричневые человечки прибыли на межпланетном корабле и приземлились в Германии, да? А в сорок пятом опять улетели, успев навязать вам, несчастным немцам, этот фашизм.

По мере того как он говорил, Ева все больше убеждалась в том, что он не немец. У него был легкий акцент, возможно, американский. И еще он тщательно произносил слова. Как будто все выучил заранее.

– Выпустите меня, пожалуйста.

– Вы одна из этих миллионов глупых куриц! Я это понял, как только вы сели в машину. Ничего не знаете, ничего не понимаете! Вам известно, что сделали вы, немцы?! Вам известно, что вы сделали?!

– Немедленно остановитесь!

Давид затормозил. Повозившись с дверной ручкой, Ева открыла дверь и вышла из машины.

– Давайте, бегите. Надеюсь, этот ваш пресловутый немецкий уют вас за…

Ева захлопнула дверь и пошла сквозь падающие хлопья снега. Внутри все замерло, ярость утихла. Тяжелая машина уехала. «Этот шофер, или кто он там, просто не в своем уме», – подумала Ева.





* * *


Машина Юргена, стоявшая перед «Немецким домом», исчезла. Место засыпал снег, как будто ее никогда тут и не было. Окна ресторана освещал теплый свет. Гул голосов слышался даже на улице. Предрождественские посиделки. Каждый год они приносили хороший доход. Ева смотрела на движущиеся фигуры за стеклом. Узнала мать, нагруженную тарелками, та как раз подошла к одному столу и быстро, проворно расставила блюда. Отбивные. Шницель. Гусь с красной капустой и бесчисленными клецками, которые отец, как волшебник, ловкими мягкими руками опускал в кипящую подсоленную воду.

Ева хотела войти, но медлила. На какое-то мгновение ей представился зев, который может ее поглотить. Но она взяла себя в руки. Господин Габор пережил ужасные события, но сейчас важнее всего, просил ли Юрген ее руки.

Когда Ева вошла в зал, наполненный подвыпившими радостными людьми, в человеческое тепло, в испарения гусиного жира, к ней, удерживая в равновесии полные тарелки, подошла мать в своей рабочей одежде: черная юбка, белая блузка, поверх белый передник и удобные бежевые туфли. Она с беспокойством прошептала:

– Что с тобой случилось? Ты упала?

Ева нетерпеливо покачала головой.

– Он спросил?

– Поговори с отцом. – И Эдит поспешила к клиентам.

Ева прошла на кухню. Отец – в белой куртке, темных брюках, поварском колпаке, с чуть выпирающим животом, что придавало ему несколько смешной вид, – трудился вместе с двумя наемными работниками.

– Ну что, поговорили? – шепотом спросила у него Ева.

Отец открыл духовку, и его окутало вырвавшееся мощное облако пара. Он, казалось, не услышал. Людвиг вытащил из духовки большую форму с двумя целыми коричневыми гусями.

– Славный молодой человек. Гуси удались. – На дочь он не смотрел.

Ева разочарованно вздохнула. Ей пришлось взять себя в руки, чтобы не расплакаться. Отец подошел к ней:

– Поговорим еще, доча.





* * *