Немецкий дом

Ночью Ева лежала в своей кровати и смотрела в потолок. Фонарь, что стоял перед домом, отбрасывал тень, похожую на всадника. Высокий человек с копьем. Дон-Кихот. Ева каждую ночь смотрела, как он колышется над ней, и спрашивала себя: «А с чем же я так попусту сражаюсь?» Она думала о Юргене и проклинала свой страх, что тот бросит ее на финишной прямой. Может, ему вообще не нужны женщины? Кто же захочет добровольно стать священником? Почему он до нее еще не дотронулся? Ева села в кровати, включила лампу на ночном столике, открыла ящик и достала письмо. Единственное письмо от Юргена, в котором были слова: «Я люблю тебя». Правда, перед этим была оговорка: «Если бы мне пришлось связать себя чувством, я бы вполне мог сказать…» И все-таки. В церемонной манере Юргена, которую он принимал, когда речь заходила о чувствах, это было эталонное признание в любви. Вздохнув, Ева отложила письмо на ночной столик, погасила свет и закрыла глаза. Увидела кружащиеся хлопья снега, темный фасад с черными оконными глазницами. Наконец она уснула. И во сне видела не Юргена. Ей приснился пансион далеко на востоке. Пансион, обсаженный цветами и травами от непогоды, куда она назвала много гостей. Ева ухаживала за ними вместе с родителями, а гости бурно праздновали до самого утра. До тех пор, пока все не перестали дышать.





* * *


Понедельник. Город укрыл плотный снежный покров. Работники дорожных служб, завтракая на ходу, вели первые телефонные переговоры о сложной ситуации на дорогах. Потом их целый день в перетопленных кабинетах будут засыпать жалобами на нечищеные улицы и заявлениями о повреждении кузовов.

В ресторане «Немецкий дом» понедельник был выходным. Людвиг Брунс проспал до девяти, это у него называлось «еженедельный сон красоты». Аннегрета, которая только утром вернулась домой со смены, тоже еще не показывалась. Остальные члены семьи завтракали в большой светлой кухне, выходившей на задний двор. Высокую ель засыпало белым снегом, на ветвях неподвижно сидели вороны, они будто ошалели от снега. Штефан остался дома по причине якобы «зверской» боли в горле. Эдит Брунс с деланым равнодушием сказала:

– Ну конечно, если гулять по морозу без куртки…

Но потом растерла детскую грудь эвкалиптовой мазью, распространившей по кухне нежный запах, обмотала сына шалью и намазала ему третий кусок хлеба медом, помогающим при боли в горле. При этом она утешала Еву, которая с несчастным видом листала газету.

– Слишком разные миры. Я понимаю, что это привлекательно. Да войдешь ты туда. Подумать только, особняк… Знаю я тех, кто живет в горах. Какой там район, участки больше, чем десяток футбольных полей…

– А можно я там поиграю в футбол? – с набитым ртом спросил Штефан.

– Когда пройдет первая влюбленность, – продолжала Эдит, – тебе придется играть представительскую роль. Все время улыбаться и быть сильной. И не думай, что будешь часто видеть своего супруга. Он занимает такой важный пост, ты его вообще не увидишь. Будешь одна. А такая жизнь не для тебя, Ева. Ты заболеешь. У тебя слишком слабые нервы, твоя нервная конституция…

«Нервная конституция». Эти слова всякий раз раздражали Еву. Кто пишет эту нервную конституцию? А нельзя ли подобрать себе нервную конституцию, как подбирают одежду? Ева вспомнила пункт проката одежды «Броммер» у вокзала, душный, но волшебный магазин – темный, опасный, непролазный, как джунгли. В детстве она каждый год с удовольствием туда заныривала. И представляла себе, как на одной из вешалок между обшитыми рюшами королевскими платьями висит непрошибаемый костюм, защищающий нервную конституцию. Плетеный плащ в узлах из толстых веревок цвета сырого мяса. Непроницаемый, нервущийся, защита от всякой боли.

– Мама, всему можно научиться. Посмотри на Грейс Келли. Вчера актриса, сегодня принцесса.

– Для этого нужно родиться.

– И для чего, скажи на милость, я родилась?

– Ты нормальная молодая женщина, которой нужен нормальный муж. Может быть, ремесленник. Кровельщики очень хорошо зарабатывают.

Ева возмущенно запыхтела и только хотела презрительно высказаться обо всех ремесленниках, как взгляд ее упал на черно-белую фотографию в газете. На ней были изображены двое из тех мужчин, с которыми она вчера провела целый час в прокуренном кабинете: светловолосый молодой человек и немолодой мужчина со странной взвихренной прической. Они вели серьезный разговор. Подпись под снимком гласила: «Генеральный прокурор и его заместитель готовят процесс». Ева начала читать статью, разместившуюся на одной колонке. Выходило, что в городе уже на этой неделе начнется судебный процесс против бывших членов СС.

– Ева, ты меня не слушаешь. Я с тобой говорю. А вот Петер Рангкёттер? Он так долго за тобой ухаживал. У плиточника всегда будет работа.

– Мама, ты серьезно думаешь, что меня когда-нибудь будут звать фрау Рангкёттер?

Штефан захихикал и, размазывая мед по подбородку, принялся радостно повторять:

– Фрау Рангкёттер! Фрау Рангкёттер!

Ева, не обратив внимания на брата, указала матери на статью.

– Ты что-нибудь слышала об этом процессе? Это и был заказ, вчера.

Эдит взяла газету в руки, посмотрела на фотографию и пробежала глазами текст.

– Скверно все, что тогда было. Во время войны. Но никому больше не хочется ничего об этом знать. А почему именно в нашем городе?

Эдит Брунс сложила газету. Ева с удивлением посмотрела на мать. Она говорила так, как будто это имеет к ней какое-то отношение.

– А почему нет?

Мать не ответила. Вместо этого она встала и начала убирать грязную посуду. Лицо у нее стало жестким, «лимонным», как выражался Штефан. Эдит включила котел над мойкой, чтобы подогреть воду.

– Ты можешь сегодня помочь внизу, Ева? Или у тебя заказ?

– Да, могу. Перед Рождеством заказов кот наплакал. А начальник первым делом всегда звонит Карин Мельцер. Потому что у нее потрясающие лифчики.

– Тсс, – прошипела Эдит, покосившись на Штефана, который только осклабился:

– А не то я не знаю, что такое лифчик.

– А то я не знаю, – поправила его Эдит.

Вода в котле закипела. Эдит составила посуду в раковину. Ева снова развернула газету и дочитала статью до конца. Обвинения были предъявлены двадцати одному человеку, они служили в лагере на территории Польши. Процесс несколько раз откладывался. Главный подсудимый, последний комендант лагеря, тем временем умер, и теперь им стал его бывший заместитель, гамбургский торговец с безупречной репутацией. Организаторы процесса разыскали двести семьдесят четыре свидетеля. Утверждалось, что в лагере содержались сотни тысяч человек…

– Бух!

И Штефан выбил у нее газету – одна из любимых его проказ. Ева всякий раз сильно пугалась. Она отбросила газету в сторону и вскочила.

– Ну погоди!


Штефан бросился вон из кухни. Ева побежала за ним. Она гонялась за братом по всей квартире, наконец поймала его в комнате, схватила и объявила, что сейчас безжалостно раздавит его, как назойливую вошь. А Штефан с восторгом вопил и визжал, так что на буфете дрожали хрустальные бокалы.

На кухне Эдит все еще стояла у раковины. Вода кипела громко и беспокойно. Грязная посуда ждала в тазике. Но Эдит неподвижно смотрела на большие горячие пузыри, плясавшие за стеклом.





* * *


В это время в кабинетах прокуратуры царила атмосфера, как в театре перед премьерой. Давид Миллер, зайдя в коридор, попытался действовать спокойно и по-деловому, но его тут же захватила лихорадка: все двери были нараспашку, трезвонили телефоны, невзрачные девушки, пытаясь удерживать равновесие, несли горы папок или толкали по линолеуму скрипучие тележки с документами. По всему коридору лежали папки – темно-красные и черные, как костяшки домино. Из кабинетов выплывали клубы дыма, напомнившие Давиду борзых, которые, как в замедленной съемке, зависали над нервным хаосом и развеивались, прежде чем успевали погнаться за искусственным зайцем. Давид чуть не рассмеялся. Он ощущал неловкость, считал это неправильным, но был рад. Его взяли. Из сорока девяти студентов-юристов, желающих пройти здесь практику, было отобрано всего восемь. В том числе Давид, хотя он только в прошлом году сдал государственный экзамен. Давид Миллер постучал в открытую дверь кабинета заместителя генерального прокурора. Тот стоял у стола с телефонной трубкой в одной руке и тлеющей сигаретой в другой. Через запотевшие стекла во дворе был виден высоко взметнувшийся строительный кран. Продолжая разговор, светловолосый едва кивнул стажеру. При встрече каждый раз казалось, что он с трудом припоминал, кто такой Давид. Тот вошел.

– Продолжительность процесса зависит от председательствующего судьи, – говорил светловолосый в телефон. – А об этом человеке мне трудно что-либо сказать. Если он пойдет за общественным мнением, то все замнут и подвергнут сомнению. Тогда мы управимся за четыре недели. Но генеральный прокурор будет настаивать на обстоятельном исследовании доказательств. Лично я исходил бы скорее из четырех месяцев… Да, дарю. Можете написать.

Светловолосый положил трубку и от бычка прикурил следующую сигарету. Руки его не выдавали волнения. Давид не выдержал:

– Он объявился?

– Кто?

– Чудовище.

– Нет. И я бы предпочел, господин Миллер, чтобы вы воздержались от подобных оценочных суждений. Предоставим их публике.

Но Давид жестом отмахнулся от замечания. Он не понимал, как зампрокурора может сохранять такое спокойствие. Три месяца назад один из главных обвиняемых был освобожден от ареста по состоянию здоровья. И теперь они уже пять дней не могли найти его по месту регистрации. А в пятницу утром начинаются слушания.

– Но нужно же подключить полицию! Пусть ищут!

– К сожалению, у нас нет на то правовых оснований. Процесс еще не начался.

– Господи, да он же сбежит! Как все остальные, в Аргентину, еще куда-нибудь…

– Нам нужна эта девушка. Вчерашняя. Как ее звали? – перебил его светловолосый.

Давид неохотно пожал плечами, хотя знал, кого имеет в виду зампрокурора. Тот не стал дожидаться ответа.

– Они не выпускают Домбретски.

– Доммитски.

– Да, конечно. Вопрос обсуждается, но он сидит. В польской тюрьме. Урегулирование вопроса может длиться месяцами.

– Не думаю, что немецкая девушка подходит для столь ответственного задания. – Давид заговорил настойчивее. – Господин заместитель прокурора, мы ведь полностью зависим от переводчиков. А они могут наплести что угодно…

– Она принесет присягу. Посмотрите на дело с другой стороны: женщина успокоительно действует на свидетелей. А именно они нам и нужны – уверенные в себе свидетели! От них мы хотим все узнать, они должны все рассказать, их нервы должны все это выдержать! Так что отправляйтесь. Адрес помните?

Давид раздраженно кивнул и медленно вышел.

Светловолосый сел. Этот Миллер слишком ретив, прямо бьет копытом. Он слышал, что брат Давида погиб в лагере. Если это правда, ничего хорошего тут нет. Придется его заменить по причине пристрастности. С другой стороны, нужны такие заинтересованные молодые люди, которые денно и нощно перемалывают тысячи документов, сравнивают даты, имена, события, помогают поддерживать порядок в этой многоголосице. Светловолосый глубоко затянулся сигаретой, на мгновение задержал воздух и обернулся к окну, за которым выписывала круги стрела нечетко видного сквозь запотевшее стекло крана.





* * *


В полутемном, высоком зале «Немецкого дома» Ева мыла пол. Отец, который тем временем пробудился от своего сна красоты, надраивал кухню. Там играло радио. В зал доносился шлягер, под который Ева однажды танцевала с Юргеном. Петер Александер пел:

Поехали в Италию.





Юрген хорошо танцевал. И от него хорошо пахло – смолой и морским воздухом. Во время танца он крепко ее держал. Юрген всегда знал, что правильно, а что неправильно.

Ева сглотнула. В мыслях она отталкивала его от себя – с негодованием и горестью. Последние полгода он каждый день в одиннадцать часов звонил ей со своего рабочего телефона, а сегодня в первый раз не позвонил. Ева швырнула тряпку на пол. Если он не объявится до двух, она больше не будет с ним встречаться. А еще вернет ему все письма, браслет белого золота, перчатки из оленьей кожи, нижнее белье из ангорской шерсти (в ноябре у нее было двустороннее воспаление легких, и Юрген очень беспокоился), сборник стихотворений Гессе и…

Бум-бум-бум! Кто-то постучался в запертую входную дверь. Ева обернулась: мужчина, молодой мужчина. Это наверняка Юрген, который совершенно незапланированно, потому что его переполняют чувства, сбежал с работы, чтобы здесь и сейчас просить ее руки. На коленях. Ева отставила швабру, быстро сняла халат и пошла к двери. Все отлично. Но тут сквозь стекло она узнала вчерашнего грубияна. Давид Миллер. Ева раздраженно открыла дверь.

– У нас сегодня выходной.

Давид невозмутимо пожал плечами.