Немецкий дом

– Я по поручению… – Ева с удивлением отметила, что он не оставил следов на снегу, как будто подлетел к двери. – Меня прислал зампрокурора.

Помедлив, Ева жестом пригласила его войти. Давид переступил порог. Они встали у стойки. На кухне итальянский тенор вкладывал в голос всю томность, на какую был способен. Ева могла бы подпеть ему:

Я буду с тобой всю неделю.

– Переводчик не может въехать, по крайней мере, пока. Его сочли политически неблагонадежным, он должен решить свои проблемы. Нам нужна замена. В пятницу начинается процесс.

Ева опешила.

– Вы хотите сказать, я должна переводить?

– Я – нет. Я здесь по поручению.

– Да… А это как надолго? Неделя?

Давид почти с сочувствием посмотрел на Еву. У него были голубые глаза и левый зрачок больше правого. Может, виновато освещение, а может, природный дефект. От этого взгляд казался неустойчивым, ищущим. «И никогда он себя не найдет», – промелькнуло в голове у Евы, и она не увидела в этом никакого смысла.

– Вы уже говорили с моим агентством? С моим начальником, господином Кёртингом?

Но Давид словно не услышал вопроса. Он пошатнулся, как будто Ева его ударила, и облокотился на стойку.

– Вам нехорошо?

– Забыл позавтракать. Сейчас пройдет.

Давид глубоко задышал. Ева зашла за стойку, налила стакан воды из-под крана и протянула ему. Он отпил глоток. Взгляд его упал на противоположную стену, увешанную черно-белыми фотографиями с автографами. Мужчины и женщины, вероятно, местные знаменитости, актеры, футболисты, политики, посетители «Немецкого дома». Все они улыбались Давиду, представляя ему себя с лучшей своей стороны. Никого из них Давид не знал. Он выпрямился и поставил полупустой стакан на стойку.

– Позвоните по этому телефону. – Он протянул Еве визитную карточку, на которой было указано имя генерального прокурора, адрес и номер. – И, если согласитесь, выучите необходимые слова.

– Что вы имеете в виду? Военные термины?

– Все возможные термины для того, как можно убить человека.

Давид резко развернулся и вышел из зала. Ева медленно заперла за ним дверь.

Из кухни вышел отец – в белой куртке, темных брюках и колпаке, на плечо наброшено клетчатое кухонное полотенце. «Похож на клоуна, которому сейчас из пушки выстрелят в лицо спагетти с томатным соусом», – подумала Ева.

– Кто это был? Чего ему надо? Еще один ухажер, моя дорогая дочь?

Людвиг подмигнул, потом опустился у стойки на колени и принялся натирать полотенцем железную рейку, защищавшую дерево от ударов ног. Ева нетерпеливо потрясла головой:

– Папа, у вас правда только одно в голове! Это работа. Переводить в суде.

– Звучит серьезно.

– Процесс над офицерами СС, которые служили в этом лагере.

– Каком лагере?

– Освенциме.

Отец продолжал тереть рейку, как будто ничего не слышал. Ева с минуту смотрела на его затылок, где уже поредели волосы. Раз в два месяца она стригла отцу волосы на кухне. Он не мог сидеть спокойно и дергался, как мальчишка. Каждый раз это была мучительная процедура, но к парикмахерам Людвиг идти не хотел. Ева тоже их недолюбливала. Она, как маленький ребенок, боялась, что стричь волосы будет больно. Аннегрета называла ее страхи «нервным идиотизмом». Ева снова взяла швабру, тряпку, опустила ее в ведро, выкрутила. Вода почти совсем остыла.





* * *


Ближе к вечеру родители сидели в гостиной. Людвиг, как обычно, в левом углу дивана, Эдит в своем маленьком желтом кресле, плюш которого когда-то золотисто поблескивал. Пурцель свернулся калачиком в корзинке и по временам потявкивал во сне. По телевизору шли новости, диктор зачитывал сообщения, сопровождающиеся мелкими фотографиями. Людвиг, как всегда, комментировал каждую новость. Эдит вытащила рукоделье. Она штопала оранжевую перчатку Штефана, которую якобы опять порвал Пурцель. Диктор принялся рассказывать о постройке самой крупной в ФРГ плотины. Всего четыре месяца строительных работ, и последняя брешь в трехкилометровой плотине на Рюстерзильских ваттах исчезла. На изображении была видна огромная груда песка.

– Рюстерзиль, – повторил Людвиг с тоской в голосе. – Помнишь, как мы ели там камбалу?

– Угу, – не поднимая головы, промычала Эдит.

– Во время пожара в картинной галерее Детройта погибло тридцать пять полотен испанского художника Пабло Пикассо. В пересчете ущерб составляет два миллиона марок, – читал диктор. Позади него появилась картина в стиле кубизма, которая на черно-белом экране не производила никакого впечатления.

– Почти шестьдесят тысяч за штуку! И почему только эти картины так дорого стоят.

– Ты ничего в этом не смыслишь, Людвиг, – откликнулась Эдит.

– Не-а, ну и ладно.


– По распоряжению министра внутренних дел Хермана Хёхерля бывший хауптштурмбанфюрер СС Эрих Венгер переведен из Федерального ведомства по охране конституции в Кёльн.

Задник за диктором был серым. Какой из себя Эрих Венгер, осталось непонятным. Брунсы молчали и дышали в одинаковом ритме. Последовал прогноз погоды, на экране появилась карта Германии с нарисованными на ней белыми снежинками. Опять будет снег.

– Ей нужно как можно скорее выйти замуж за этого Шоормана, – сказал Людвиг на ужасном северном диалекте.

Эдит помедлила, но потом все-таки ответила:

– Да, наверное, так будет лучше.





* * *


В особняке Шоорманов Юрген сидел за столом вместе с отцом и его второй женой. Ужинали здесь поздно, в половине девятого, такова была специфика рассылки товаров почтой. До самого вечера Юрген с сотрудниками работал над новым каталогом. Теперь он наблюдал за отцом, который сидел напротив и с подозрительным видом разрезал бутерброд с сыром. Отец становился все меньше. Он всегда был крупным мужчиной, а теперь совсем съежился. «Как виноград, который на солнце превращается в изюм», – подумал Юрген. Бригитта сидела рядом с мужем, гладила его по щеке и накладывала ломтики сыра обратно на хлеб.

– Это швейцарский сыр, Валли, ты его любишь.

– Швейцария, по крайней мере, нейтральна.

Вальтер Шоорман осторожно откусил хлеб и принялся жевать. Иногда он забывал глотать. Тогда Бригитта подбадривающе ему кивала. «Просто милость Божья», – подумал про нее Юрген. Он не сомневался, что мать согласилась бы с ним. Первая фрау Шоорман, чье нежное лицо было изображено на нечеткой фотографии, стоявшей на серванте, погибла в марте сорок четвертого во время бомбежки. Юргена, которому тогда исполнилось всего десять лет, отправили на хутор в Альгой. Хозяйский сын рассказал ему, что его мать сгорела. Бежала по улице, как горящий факел, и кричала. Юрген знал, что мальчишка хочет его помучить, но картину забыть так и не смог. Он возненавидел все. Даже Господа Бога. Чуть не сошел с ума.

А его отец в это время сидел в тюрьме. Гестапо арестовало его как члена Коммунистической партии летом сорок первого. Как-то рано утром, за два месяца до конца войны, он появился в Альгое. Приехал за сыном. Юрген вылетел из дома, обнял отца и, не отпуская его, так долго и громко плакал, что даже хозяйский сын в конце концов его пожалел.

Тогда Вальтер Шоорман ничего не рассказывал, да и сегодня не говорил о времени, проведенном в тюрьме. Но с тех пор как стала развиваться болезнь, он часто часами просиживал в маленьком садовом сарае на табуретке и смотрел в зарешеченное окно, как будто находился в заключении без надежды на освобождение. Когда Бригитта или Юрген обнимали его и хотели вывести, он упирался. Для Юргена это было загадкой, но Бригитта говорила, что, возможно, таким образом он хочет освободиться от пережитого.

Вальтер Шоорман сглотнул и задумчиво взял следующий кусок. Бутерброд с сыром ему нравился. Уникальное сочетание – коммунист, а потом крупный предприниматель – вызывало изумление. Он, однако, всегда подчеркивал, что после войны добился успеха именно благодаря социальным убеждениям. Он хотел помочь тем, кто все потерял во время войны, обеспечивая их дешевыми товарами. Дешевыми потому, что он обходил продавцов, экономил на реализации, аренде, сотрудниках и поставлял товар прямо в семьи. Торговая фирма «Шоорман» за десять лет разрослась, теперь в ней работало шестьсот пятьдесят человек, причем Вальтер Шоорман строго следил за соблюдением социальных гарантий и условий труда.

В середине пятидесятых он построил на склоне Таунуса дом, оказавшийся слишком большим. Многие комнаты не использовались, бассейн был наполнен водой только в первый год. После этого выложенная голубым кафелем ванная стояла пустой. Но когда пять лет назад Вальтер Шоорман женился вторично – на практичной, преданной ему женщине на тридцать лет моложе, которая, будучи манекенщицей, рекламировала на страницах каталога «Шоорман» нижнее белье, – в доме появился по крайней мере один человек, который получал удовольствие от роскоши. Бассейн снова наполнился водой, и Бригитта каждый день нарезала круги. В доме опять слегка запахло хлоркой. «Ева тоже не отказалась бы здесь жить и, наверно, плавать», – подумал Юрген.

Ева. Он знал, что она ждет его звонка. Но что-то его останавливало, он не мог или не хотел понять, что. С детства Юрген хотел стать священником. Простые обряды, одурманивающий запах ладана, роскошные облачения, казавшиеся бесконечно высокими церковные своды восхищали его. А Бог, конечно, есть. Верующая мать поощряла его склонность и, когда ему было всего пять лет, играла с ним в церковную службу. Она сшила ему сиреневую рясу и, когда он, стоя у стола в детской, декламировал: «О, Агнец Божий…», изображала паству и смиренно ответствовала: «Осанна». Ему не разрешено было пользоваться только горящими свечками и благовонными палочками. Отец, убежденный атеист, добродушно высмеивал игру. Но когда незадолго до школьных выпускных экзаменов Юрген выказал намерение изучать богословие, между отцом и сыном возникли разногласия. Однако в конце концов Вальтер Шоорман уступил желанию покойной супруги. Юрген получил дозволение начать учебу. Правда, два года назад все изменилось. Отца больше нельзя было оставлять одного, при новых управляющих фирма несла чувствительные убытки, и Юрген оставил свои планы на жизнь ради отцовского дела жизни. Нужно сказать, когда он бывал честен с самим собой, представление о том, чтобы провести жизнь в целибате, вселяло в него неуверенность.

Ева. Она пару раз переводила для фирмы корреспонденцию с польскими поставщиками. Сначала ему понравились ее волосы, которые она вопреки господствующей моде стягивала пучком. Она вообще казалась старомодной и наивной. Позволит себя повести, подчинится мужу. Юрген хотел иметь с ней детей. Вот только он не знал, что будет, когда он скажет отцу, что у родителей Евы ресторан именно на Бергерштрассе. То, что Брунсы принадлежали евангелической церкви, был как раз плюс. Но ресторан в «развеселом квартале»? Тут Ева может быть сколь угодно чистой и невинной, тут Юрген может сколько угодно повторять, что ресторан расположен в «нормальной» части улицы. Выше или ниже по улице – это, по представлениям отца, мог быть только дешевый кабак. Вальтер Шоорман являлся не просто предпринимателем-социалистом, а одним из редких образчиков целомудренного коммуниста.

– Юрген, что такого смешного? Может, посмеемся вместе?

Отец смотрел на него ясным взглядом, как будто какой-то канал в мозгу вдруг прочистился. Юрген отложил прибор.

– Знаешь, что Шурик хотел включить в каталог? Электрический прибор для того, чтобы перед варкой делать проколы в яйцах. Похоже, это последний писк в Америке.

Отец улыбнулся. Бригитта пожала плечами:

– Я бы купила.

– Ты все покупаешь.

Вальтер Шоорман взял руку жены, быстро, но нежно поцеловал ее и не отпустил.

Юрген поднял взгляд на заснеженный сад, похожий на парк. Снежные шапки на садовых фонарях. Неподвижные кусты. Нужно позвонить Еве.





* * *


Ева сидела за столом – прочным, солидным письменным столом – и сочиняла письмо Юргену. Она пыталась выразить свое негодование, разочарование, упрекнуть в вымогательстве и вместе с тем разжечь его любовь, желание – ее, ее тела и девственности (которая была уже в прошлом, чего Юрген не знал). Ничего не получалось. Она скомкала лист бумаги, с минуту растерянно посидела, а потом достала из кармана халата визитную карточку, которую дал ей Давид, и нерешительно повертела ее в руке. Тут в дверь постучали, и вошла Аннегрета в светло-розовом халате. Она была ненакрашена и непричесана. Ева обрадовалась передышке и положила визитную карточку на стол.

– Тебе не нужно в больницу?

– У меня выходной. Вчера отработала двойную смену. – Аннегрета тяжело уселась на кровать Евы, прислонилась к спинке, вытащила из пакетика, раздобытого в кладовке, сразу десяток соленых палочек и откусила. – У нас был младенец, мальчик, двухнедельный, чуть не умер, сильное обезвоживание.

– Опять?

– Да, уже совсем не смешно. Наверно, занесли какие-то микробы. Врачам наплевать на гигиену. И слушать ничего не хотят. Я восемь часов с ним просидела и все время вводила ему подсахаренную воду. По капельке. В конце концов оклемался. – Взгляд Аннегреты упал на скомканный лист бумаги. – Так и не позвонил?

Ева ничего не ответила. Аннегрета помялась и, вытащив из кармана халата колоду карт, призывно помахала ею. Ева села на кровать напротив сестры. Аннегрета быстро и умело помешала карты толстыми, но гибкими пальцами и, посопев, положила их на одеяло.

– Надо загадать вопрос. И снять.