Жизнь как роман

– Эта женщина внушает вам страх?

– Ничуть! – уверенно ответил я.

– Тогда прямо так ей и скажите!

Она хорошо подготовилась к сеансу: я услышал в ее исполнении отрывок из интервью Стивена Кинга, утверждавшего, что выволакивание своих демонов на авансцену – давний психотерапевтический прием, род экзорцизма, способ изрыгнуть на бумагу свой гнев, ненависть и фрустрацию. «Вдобавок мне за это платят, – подчеркивал Кинг. – По всему миру сидят в изолированных ячейках бедняги, лишенные такой возможности»[10].





5.


Я шел в школу за сыном, как вдруг получил эсэмэс от Кадижи: «Осторожно, Альмина решила забрать Тео!»

Иногда, раз-два в месяц, Альмине попадала шлея под хвост: вдруг оказывалось, что ей не нужна няня. Она даже говорила Кадиже, чтобы та больше не приходила, потому что теперь она будет заниматься Тео сама. Обычно ее решимости хватало на сутки-двое. В этот раз проигравшей стороной оказался я: встреча с Тео срывалась.

Я в досаде свернул в аптеку, запастись долифраном, сиропом и всевозможными эфирными маслами. Вернувшись домой, я немного похимичил с в очередной раз вылетевшими пробками и поставил кипятиться воду для ингаляции. А потом упал на диван и закрыл глаза, чтобы обдумать услышанное от Джаспера и от психиатра.

Когда я снова открыл глаза, была уже почти полночь. Меня разбудил пробирающий до костей холод. Проклятый радиатор…

Я разжег огонь в камине и потащился в библиотеку, где отыскал старый том «Франкенштейна» Мэри Шелли, памятный мне еще по лицею.



«Зловещей ноябрьской ночью передо мной предстал наконец результат моих долгих трудов. По окну угрюмо барабанил дождь, свеча догорала. Внезапно я увидел в свете колеблющегося пламени, как существо открывает матово-желтые глаза. Оно сделало глубокий вдох, и его конечности сжались в конвульсии».



Очаровательно.

Я сварил целый кофейник арабики, собрал всех оставшихся у меня друзей – долифран, пузырек деринокса, пастилки для горла – и, закутавшись в плед, занял привычное место за письменным столом.

Открыв ноутбук, я создал новый документ и в трансе уставился на курсор. Пора было признать, что прошло вот уже несколько месяцев с тех пор, как я утратил всякий контроль над собственной жизнью. Никто, кроме меня, не мог снова схватиться за рычаги. Но возможно ли это, когда торчишь перед экраном? Я застучал по клавиатуре. Этот звук мне нравился, казался ласковым, вкрадчивым. Так течет вода: никогда не знаешь, куда тебя занесет течение. Недуг и снадобье. Снадобье и недуг.

1.

Южный Уильямсберг

Станция «Марси-авеню»

Чувство удушья. Как ни подгибаются у меня ноги, плотная толпа неумолимо несет меня к выходу из метро. Человеческая волна выплескивается на тротуар. Живительный глоток воздуха. И тут же гудки, грозный гул города, от которого я…





7. Персонаж в поиске автора




Писательство – это прежде всего утверждение своего «я», доминирование над другим, оклик: слушай меня, смотри на вещи, как я, перемени свое мнение. Это агрессия, даже враждебность.

Джоан Дидион. Зачем я пишу «Нью-Йорк таймс бук ревью», 5.12.1976





1.


Южный Уильямсберг, станция «Марси-авеню»



Чувство удушья. Как ни подгибаются у меня ноги, плотная толпа неумолимо несет меня к выходу из метро. Человеческая волна выплескивается на тротуар. Живительный глоток воздуха. И тут же гудки, грозный гул города, от которого я глохну.

Я делаю несколько шагов по тротуару. Так недолго грохнуться в обморок. Раньше мне не доводилось оказываться внутри моей собственной выдумки. Ситуация почти шизофреническая: одна часть меня находится в Париже, за экраном компьютера, а другая пребывает здесь, в Нью-Йорке, в незнакомом квартале, оживающем по мере того, как первое «я» стучит по клавиатуре.

Я разглядываю все вокруг, нюхаю воздух. На первый взгляд и вдох все совершенно незнакомое. Крутит живот, ломит все мышцы. Отрыв от реальности имеет неприятные последствия. Во всем теле ощущение раскалывания на мелкие части, как будто я – нечто чуждое, отторгаемое воображаемым миром. Ничего удивительного: я давно знаю, что художественный мир подчиняется собственным законам, но могущество этих законов я до сих пор недооценивал.


Я поднимаю глаза. Свежий ветер колеблет в металлическом небе листья каштанов. Вокруг меня, на обеих сторонах улицы, разыгрывается странный спектакль, похожий на балет. По тротуарам носятся бородачи в черных сюртуках и шляпах, с витыми прядями на висках, бросая на меня странные взгляды. На их женщинах многослойная одежда, длинные юбки, из-под суровых тюрбанов на голове не выбивается ни волоска. Надписи на иврите и разговоры на идиш подсказывают, куда я попал: это квартал Уильямсберга, где живут евреи-хасиды. Эта часть Бруклина разделена на две вселенные-антиподы: хипстерский север и принадлежащий сатмарской общине юг. Сверху «художники» в татуировках, любители киноа и крафтового пива, снизу поражающая воображение своей консервативностью традиционная община, лишь самую малость затронутая современностью, люди, оторванные от веяний моды и прогресса.

Живот по-прежнему сводит, но я постепенно прихожу в себя и начинаю понимать, почему я здесь. Начав писать «Третье лицо зеркала», я тщательно выбирал район, где будет жить Флора, и остановился на Уильямсберге именно из-за его соседства с этим кварталом ортодоксальных евреев. Причина была в том, что его обитатели, вышедшие прямиком из XIX века, сумели проделать брешь во времени. Не я один пытаюсь сбежать из этой реальности, из этой эпохи. Я прибегаю для этого к силе воображения, у других есть свои способы. Цель у нас общая: выскочить из-под пяты современности. Здесь община взяла на себя все: школьное образование, доступ к услугам, законотворчество, питание. В этом анахроническом измерении не существует медиа, социальных сетей, актуальных современных проблем.

У меня в животе разверзается пустота, к горлу подкатывает ураганная тошнота, как будто голод насверлил во мне дыр. Я толкаю дверь первой попавшейся кошерной бакалеи в доме из желтого кирпича. Пространство магазина поделено напополам бамбуковой занавеской: одна половина мужская, другая женская. Я прошу два главных лакомства заведения: питу с фалафелем и сандвич с омлетом и пастрами. Все это я проглатываю за несколько минут. Утолив голод, я чувствую, что бросил наконец якорь в своем вымышленном мире и привыкаю к здешнему пейзажу.

Подкрепившись, я шагаю в северную часть. Полтора километра проделываю, окруженный яркими красками бабьего лета, между платанами с пылающей листвой и домами «браунстоун» на Бедфорд-авеню.

На пересечении Бэрри-стрит и Бродвея моему взору предстает силуэт «Ланкастера», еще более внушительный, чем в романе. Перед химчисткой скучает дюжина фотографов и журналистов: мелкая сошка, усталая и невеселая, пехота с пальцем на спуске объектива, состоящая на службе у пошлости и непристойности; когда я вхожу в дом, эта публика на мгновение выходит из летаргии.

Холл сияет роскошью и новизной, здесь еще шикарнее, чем я воображал: пол из каррарского мрамора, неяркое освещение, грубые высокие деревянные панели на стенах.

– Чем я могу вам помочь, сэр?

Тревор Фуллер Джонс, царящий в холле, отрывает глаза от экрана. Он в точности такой, каким я его представлял, – затянутый в каштановую ливрею с золотыми галунами. Похоже, он принимает меня за кого-то из писак, донимающих его с начала «дела Конвей». Несколько секунд я стою перед ним с разинутым ртом, размышляя, как мне быть. Наконец я решаюсь:

– Здравствуйте, мне бы попасть на крышу дома.

Тревор приподнимает бровь.

– Извините, с какой целью?

Я в своей манере делаю ставку на откровенность:

– Думаю, миссис Конвей грозит опасность.

Привратник качает головой.

– А я думаю, что вам придется уйти.

– Я настаиваю. Если вы не хотите, чтобы у вас на совести было ее самоубийство, лучше позвольте мне подняться.

Тревор Фуллер Джонс тяжело вздыхает и с неожиданным при его внушительном телосложении проворством выскакивает из-за своей конторки. Он хватает меня за руки и бесцеремонно тащит к выходу. Я пытаюсь возмущаться, но тщетно: в этом детине не меньше метра девяноста роста и ста десяти кило веса. Когда он уже готов вышвырнуть меня на тротуар, до меня доходит своеобразие соотношения сил. Я вполне могу нейтрализовать противника.

– Не заставляйте меня все рассказать Бианке!

Привратник замирает как вкопанный и округляет глаза, как будто не уверен, что правильно расслышал. Я повторяю:

– Не пустите меня – получите проблемы с Бианкой.

Он усиливает хватку.

– При чем тут моя жена?

Я смотрю на Фуллера Джонса не мигая. Как донести до него, что он – порождение моей фантазии, второстепенный персонаж рождающегося повествования, существующего только в моей голове? А главное, как ему внушить, что для меня вся его жизнь – открытая книга?

– Бианку могут заинтересовать эсэмэс и фото, которые вы регулярно шлете Рите Бичер, парихмахерше девятнадцати лет от роду из салона «Свит Пикси» на Джексон-стрит.

Такая у меня писательская привычка: прежде чем начать писать, я буквально вылизываю будущих действующих лиц, составляя для каждого подробнейшую биографию, настоящее личное дело. Пускай три четверти всех этих сведений не попадут в книгу, этот способ очень эффективен, чтобы лучше познакомиться с персонажами.

– Не уверен, что ваша жена будет в восторге, когда узнает, что вы пишете Рите такие послания: «Весь день думаю о твоей «киске» или «Хочется забрызгать своей спермой твои сиськи и посмотреть, как они встанут торчком».

Теперь на привратника жалко смотреть – верный признак, что я задел его за живое. Вспоминаются слова Мальро: часто человек «сводится к тому, что он скрывает, – к щепотке секретов»[11].

– Откуда вы знаете?.. – бормочет он.

Остается его добить:

– Боюсь представить, что она вам устроит, когда узнает, что на День святого Валентина вы подарили Рите серебряную брошь в эмали за восемьсот пятьдесят баксов. Между прочим, сколько стоил букет цветов, подаренный жене? От силы двадцатку.

Фуллер Джонс роняет голову и отпускает меня. Теперь передо мной безвредная тряпичная кукла. Трудно продолжать задираться, когда тебя вывели на чистую воду.





2.


Оставив его у входной двери, я направляюсь в глубь холла, к трем лифтам с дверями из кованой бронзы, вызываю кабину и нажимаю на кнопку «крыша». Поездка наверх сопровождается громким железным лязгом. Выйдя, я убеждаюсь, что от крыши меня отделяют еще два лестничных пролета.

Наверху я сразу получаю хлесткий удар ветра в лицо. Закрываясь ладонью, я пересекаю бадминтонную площадку. Вид оттуда открывается такой, что дух захватывает, не чета тому, что я силился описать. Правда, небо, еще несколько минут назад вполне безоблачное, на глазах сереет. Я инстинктивно замираю, чтобы полюбоваться головокружительной панорамой. На другой стороне пролива, за пилонами Уильямсбергского моста, громоздится гребень из небоскребов, среди них выделяются легендарные «Эмпайр-Стейт Билдинг», стрела «Крайслер Билдинг», коренастый «МетЛайф».

– ДАЮ ТЕБЕ ТРИ СЕКУНДЫ, ЧТОБЫ ТЫ ПОМЕШАЛ МНЕ СДЕЛАТЬ ЭТО: РАЗ, ДВА, ТР…