О чем знает ветер

– Эта история о мальчике, который путешествует во времени. У мальчика есть лодочка красного цвета, и он с этой лодочкой идет к озеру Лох-Гилл. Вообще-то, лодочка игрушечная, но, стоит спустить ее на воду, она делается настоящей. Всякий раз, когда мальчик подгребает к дальнему берегу Лох-Гилла, он оказывается в другой эпохе, в другой стране. Для начала я напишу об Америке времен Войны за независимость, о наполеоновской Франции и о Китае периода строительства Великой стены. Когда мальчик решает, что пора домой, он просто должен добраться до любого озера или реки, спустить на воду свою лодочку, и…

– Игрушка станет настоящей лодкой, и мальчик очутится на родном берегу Лох-Гилла, – договорил за меня Томас. Улыбка озаряла его лицо.

– Верно.

– Оэн будет в восторге.

– Я пока напишу одну историю, а дальше посмотрим, какие страны Оэна больше интересуют. О них и буду сочинять.

– Ты отлично придумала. Что, если отдать Оэну первую книжку, с пустыми страницами, для его идей, а мы бы с тобой вместе еще книжек нашили?

Томас опустил мой пуловер, выпрямился, стал складывать инструменты. Операция по снятию швов была завершена.

– Кстати, Энн, я недурно рисую. По крайней мере, вполне могу нарисовать пару-тройку картинок для шестилетнего ребенка.

– В смысле, я буду писать, а ты – иллюстрировать? – просияла я.

– Вот именно. Только это удобнее делать на отдельных листах. Закончим – займемся склейкой и прошивкой.

– Так времени же в обрез!

– Значит, сейчас и начнем, Графиня.





* * *


В пятницу и субботу мы с Томасом засиделись далеко за полночь. Как Томас умудрялся днем работать, а ночью детской книжкой заниматься, оставалось выше моего разумения. К иллюстрированию он применил научный подход – по его системе пространство для текста и картинок занимали предназначенные им квадраты, и так получалось всякий раз, когда мы сшивали листы. Я приступила к переписыванию историй набело, старалась придерживаться принципов лаконичности, чтобы на каждой странице был один абзац, максимум два. Томас делал простенькие карандашные наброски, а время от времени рисовал картинку в цвете на целый разворот. Томас дал мне перьевую ручку, миниатюрную чернильницу и чернильные таблетки, которые требовалось растворять в воде. С непривычки было ужасно трудно, все мои усилия сосредоточивались на том, чтобы не нашлепать клякс. Томас сжалился и предложил компромиссный вариант: я пишу карандашом, он обводит буквы ручкой. Очень он был трогательный, когда, высунув кончик языка, горбился над страницей.

В воскресенье мы – Томас, Оэн, Бриджид и я – отправились в церковь. Томас сказал, если три раза подряд мессу пропустить, вся округа загудит, взволнуется не меньше, чем если бы некто давно сгинувший из мертвых восстал. Мой случай, кстати. Мне хотелось снова увидеть часовню в Баллинагаре, но пугало неминуемое всеобщее внимание. Уж конечно, встретят меня по одежке, поэтому я тщательно продумала свой туалет. Я надела темно-розовое платье и кремовую шляпку-клош, присланные Беатрисой (она передала также несколько пар перчаток, заколки и сережки, подходящие к разным платьям, и сумочку нейтрального графитно-серого оттенка).

В объемистом свертке я обнаружила еще и жестяную коробочку. На крышке красовался орел, внутри оказался станок для бритья с толстой ручкой и массивной головкой. Точно такой же был у Томаса, и я несколько раз тайком брала его. Наверно, Томас заметил, потому и купил для меня собственные бритвенные принадлежности. Громоздкий по сравнению с привычными мне станками, этот требовал особой аккуратности при использовании. Не знаю, брились ли женщины в первой четверти двадцатого века, впрочем, раз Томас озаботился этой мелочью, вероятно, бритье ног и подмышек уже не было чем-то неслыханным.

Я нанесла тающий крем, припудрилась, нарумянилась, подкрасила ресницы и осталась приятно удивлена результатом. Лицо определенно посвежело. Беатриса не ошиблась и насчет оттенка румян – мои щеки и губы выглядели естественно, никто не заподозрил бы меня в использовании декоративной косметики.

Главной проблемой оставались волосы. Я заплела французскую косу и заколола ее шпильками у самой шеи. Я впервые в жизни надела и зашнуровала корсет, я даже справилась с застежками для чулок. Но процесс настолько вымотал меня, что я поклялась никогда больше не мучить организм этой чудовищной конструкцией.

Намеренно забравшись на заднее сиденье, к Оэну, с тем чтобы Бриджид ехала рядом с Томасом, я удостоилась презрительного фырканья. Зато веснушчатая мордашка Оэна так и засияла.

– Месса – она длиннющая! – доверительно шепнул Оэн. – Бабушка не разрешает садиться с друзьями, и мне так скучно, ужас! Но теперь я с тобой сижу, мама, теперь я не буду скучать.

– Погоди, вот вырастешь – поймешь, как славно слушать мессу рядом с людьми, которые тебя любят. Церковь для этого и существует – чтобы каждый посидел спокойно, поразмыслил о жизни, о Господе Боге. Чтобы посчитал Господни милости.

– А я хорошо считаю! – похвалился Оэн.

– Значит, в церкви скука до тебя не доберется.

Мы проехали через весь Дромахэр и оказались на грунтовой дороге, что петляла среди холмов. Этим же маршрутом я добиралась до церкви, повторяя наставления Мэйв О'Тул, – только дорога уже была заасфальтирована. Увидав церковь, я, даром что всё утро мучилась дурными предчувствиями, вдруг поймала себя на счастливой улыбке узнавания. Томас заглушил двигатель, под мышки поднял и поставил на землю Оэна, помог выйти Бриджид и лишь затем распахнул мою дверцу.

– Миссис Галлахер, ступайте с Оэном в церковь. Я должен сказать Энн пару слов.

Бриджид и Оэн синхронно нахмурились, но возражать Томасу не приходилось – Бриджид взяла внука за ручку и повела к дверям. Небольшая площадка перед церковью заполнялась автомобилями той же марки, что у Томаса. Прибывала паства и на грузовиках, и на телегах.

– Нынче рано утром я говорил с отцом Дарби, – начал Томас. – Он пришел соборовать Сару Гиллис, матушку миссис О'Тул.

– Соборовать? О нет!

– Миссис Гиллис была очень старая, Энн. Она сама повторяла: зажилась, мол, хоть бы Господь поскорее прибрал. Ей сто лет минуло, ты только представь! Для семьи лучше, что она умерла.

Я подумала о Мэйв, потомственной долгожительнице, и кивнула.

– Дело, разумеется, вовсе не в новопреставленной миссис Гиллис. Я тебе вот что хотел сказать: нынче отец Дарби сделает с кафедры объявление. Ему не впервой – он еженедельно сообщает о приходских праздниках, смертях, рождениях, сборе пожертвований и прочем.

Томас занервничал, объясняя очевидные вещи, снял шляпу, помял в ладонях, снова нахлобучил.

– Энн, по моей просьбе отец Дарби скажет всему приходу разом, что ты оправилась после продолжительной болезни и поселилась в Гарва-Глейб, желая быть рядом с сыном. Я подумал, лучше так, чем сообщать про это каждому соседу в отдельности. Вдобавок к священнику с неудобными вопросами приставать не будут. Хотя… всё равно после мессы нас с тобой наверняка возьмут в кольцо, так что готовься.

Томас умудрился одновременно и смутить меня, и успокоить.

– А теперь что? – спросила я.


Он усмехнулся.

– Теперь? Теперь нам нужно занять места в церкви.

Меня ноги не несли, и тогда Томас коснулся моего подбородка, приподнял мое лицо и заглянул мне в глаза.

– Судачить будут в любом случае – такова уж натура человеческая. Где ты пропадала, чем и с кем занималась – вот что людей интересует. Не важно, получат они информацию или нет, – всё равно своих версий насочиняют предостаточно. Ты вот что пойми: сплетни, слухи преходящи. Главное, что ты вернулась. Не верится, но это факт. А с фактом не поспоришь.

– Я вернулась. Не верится, но это факт, – эхом отозвалась я.

– Ты вправе сообщить то, что сочтешь нужным. Ты вправе ничего не сообщать. В любом случае я с тобой. И помни: со временем интерес к твоей особе угаснет, слухи сойдут на нет.

Я кивнула с уверенностью и взяла Томаса под руку.

– Спасибо тебе, Томас. Спасибо.

Разумеется, не такими банальными словами следовало благодарить этого человека, но других у меня не было, а Томасу, кажется, и эти сгодились. Он не отдернул руку, и под церковные своды мы вступили вместе.



8 июля 1921 г.

Она всё та же. И абсолютно другая.

Ее кожа светится изнутри, у нее прежний, кошачий разрез глаз. Нос, подбородок, линия скул не изменились. Волосы теперь доходят до середины спины, но они, как и раньше, темные и кудрявые. Она такого же небольшого роста, как мне помнится, и столь же хрупка. Когда она смеется, я готов разрыдаться от боли старой (по счастливым временам, по другу детства) и от боли новой. Новая боль связана с возвращением той, которую я бросил искать и, по сути, предал. Она сама отыскала меня, сына, свекровь. И вот что странно – она не держит зла. Она не раздавлена ни личным горем, ни крахом наших общих упований. Энн, которую я знал, это непременно подкосило бы.

Ее голос остался прежним – звучным, грудным, но говорит она иначе. Она будто не уверена в своих словах и нарочно растягивает каждое, выгадывая себе время на размышления. Но какие удивительные истории слетают с ее уст и сколь поэтичны обороты ее речи! Я бы мог, наверно, часами слушать. А та, прежняя Энн, выплевывала слова, будто жалея (или не имея) времени на их произнесение. Она вся была огонь, она фонтанировала идеями. И ей не сиделось на месте – в прямом смысле. Мечется, бывало, по комнате, пока Деклан не схватит ее в охапку – и давай поцелуями успокаивать. Она его в ответ чмокнет и продолжает пламенную речь.

Новая Энн кротка и тиха, как Мадонна, – не оттого ли, что воссоединилась с сыном? Покой этот – внутренний, непохожий на пассивность флегматичных людей. Энн глядит на Оэна с невыразимой любовью, преданностью, восхищением; перехватив такой взгляд, я корю себя за подозрения, и сердце мое разрывается при мысли о целых пяти годах, в течение которых мать и сын были разлучены. Мне представляется, что подобная мысль должна мучить также и Энн. По крайней мере, прежняя Энн клокотала бы гневом. Энн нынешняя не знает печали – она поглощена радостью. А еще… еще на ее теле нет ни шрамов, ни следов побоев или пыток. Единственный шрам – от пули, тот, который я лично врачевал. И Энн не говорит, при каких обстоятельствах была ранена.

На мои вопросы, где ты пропадала, что с тобой произошло, Энн упорно молчит. Самому себе я пытался придумать правдоподобное объяснение. Допустим, Энн ранили во время Восстания, какой-то добрый человек подобрал ее и выходил. Допустим, она потеряла память – а через пять лет вдруг частично обрела? Она упомянула про Америку – могло ли случиться, что Энн действительно уехала / была увезена в Соединенные Штаты? А если она британская шпионка? А если у нее был любовник? Или она повредилась рассудком, увидев, что Деклан смертельно ранен? Как бы мне самому не рехнуться от обилия версий; как бы не рехнуться от их нехватки. Но нельзя и давить на Энн. Когда я проявляю настойчивость, Энн пугается не на шутку. Подбородок дрожит, руки леденеют, и все-таки бедняжка смотрит мне в глаза. Это выше моих сил. Я сдаюсь. Я сдавался уже несколько раз. Откладывал расспросы до лучших времен – если таковые наступят.

У нее проколоты уши, у нее были бриллиантовые серьги. А вот щелка между передними зубами куда-то делась. Я заметил это, когда Энн впервые после ранения чистила зубы. Не знаю, что и думать. Не подводит ли меня память? Ряд идеально ровных, белоснежных зубов не вяжется с образом прежней Энн.

Спасенная мною из воды, она живо отозвалась на свое имя – но не назвала МЕНЯ по имени. С содроганием думаю, что было бы, не окажись я в тот день на озере. В кои-то веки выбрался навестить Полли О'Брайен – а мог бы и не выбраться. Я греб, вдруг раздался характерный щелчок – такой ни с чем не спутаешь. А через несколько минут Энн позвала на помощь. С тех пор она водит меня за нос, я же не оказываю ни малейшего сопротивления.

Если ее нет рядом, я места себе не нахожу, покуда она не появится. Бриджид считает, что Энн ждет случая вновь исчезнуть, только теперь уже с Оэном. Я и сам этого опасаюсь. Никогда еще меня так не тянуло к этой женщине, но, несмотря на влечение, я не доверяю новой Энн. Я боюсь уезжать из дому – вдруг она сбежит в мое отсутствие? Я боюсь прекословить ей – она должна оставаться в Гарва-Глейб ради Оэна, а спугнуть ее, как мне кажется, ничего не стоит. И самое главное, я не вынесу, если она покинет мой дом.

В июне ездил в Дублин. Ходил по тюрьмам, проверял состояние политзаключенных, об освобождении которых хлопочет Мик. Лорд Френч оставил свою должность, но документы, выданные им в период голодовок, всё еще обеспечивают мне доступ почти в каждый застенок. Правда, к нескольким узникам меня не пустили. Полагаю, именно к тем, чье здоровье слишком подорвано, чтобы его инспектировал официально уполномоченный врач. Я размахивал бумажками, сыпал угрозами, кричал о врачебном долге – и для меня открыли еще пару-тройку камер. Но я видел не всех узников. О каждом я составил подробный отчет: условия содержания, жалобы, требования, хронические и вновь приобретенные болезни (пришлось опросить охрану). Отчеты предназначены для Мика: пусть знает, кто в тюрьме долго не протянет, кого в первую очередь вызволять.

Посещение тюрем, инспекции и отчеты заняли три дня. Когда я уезжал, в голове Мика уже дозревали планы сразу нескольких побегов. С тех пор мы не виделись. Слухи о Соглашении (предсказанном Энн) всё упорнее. Мне положительно необходимо встретиться с Миком. Его не допустили к участию в переговорах с Ллойдом Джорджем, этого старого английского лиса окучивает Имон де Валера, хотя в парламенте председательствовал не кто иной, как Мик, и он же командовал Ирландской республиканской армией, и длилось это восемнадцать месяцев, в течение которых де Валера прохлаждался в Америке, вдали от военного ада, от опасности и ответственности занимался непыльным делом – сбором денежных средств.

Т. С.





Глава 12

Первое признание




Велят вопрошать глазам

Сомкнутые уста.

Или не знаешь сам:

Ответит на взгляд такой

За меня – пустота

Полусферы ночной?





У. Б. Йейтс