О чем знает ветер

– У ТЕБЯ НАСТОЯЩИЙ талант, – сказала я Томасу в воскресенье вечером, когда нам совместными усилиями удалось уложить Оэна в постель. – Твои иллюстрации бесподобны.

– В детстве я часто болел. Валялся в постели. Когда уставал от чтения, брался за карандаш, – сообщил Томас, не отвлекаясь от рисунка: человек глядит на озерную гладь, на лодочку в отдалении.

Книжку мы закончили, я уже и последние листы прошила, и корешок проклеила. Томас даже снял обложку со старого гроссбуха (голубого цвета, она идеально нам подходила), по коленкоровому полю пустил затейливую надпись «Приключения Оэна Галлахера», пониже изобразил миниатюрный кораблик с парусом. Пока мы сочинили и оформили три истории: про эпоху динозавров, про период строительства египетских пирамид и про высадку человека на Луну. В последнем случае книжному Оэну предстояло плыть на своем кораблике по Млечному Пути. Это я придумала, к изумлению и восторгу Томаса. Изображения космического корабля и астронавта, которые Томас делал под моим руководством, получились предсказуемо пророческими.

– Скажи, ты в этом доме с самого детства живешь, Томас?

Я поднялась, начала расчищать пространство, чтобы было где завернуть подарок в нарядную бумагу.

– Да. Мой отец умер еще до моего рождения.

Томас сверкнул на меня взглядом, проверяя: в первый раз я об этом слышу или не в первый?

– И твоя мама снова вышла замуж. За англичанина, – произнесла я.

– Именно так. И этот дом, и эта земля принадлежали моему отчиму. Мы с матушкой стали землевладельцами. – Томас скроил гримасу. – Едва ли не всё детство я провел в комнате, в которой сейчас спишь ты. Лежал в постели, не мог ни играть, ни гулять. При малейшей физической нагрузке начинал кашлять. Несколько раз вообще дыхание останавливалось.

– У тебя была астма? – ляпнула я, не подумав.

Томас вытаращил глаза.

– Откуда ты знаешь? Термин «астма» используется только в профессиональных кругах. Доктора, которые меня в детстве лечили, использовали слово «бронхоспазм». В одном журнале 1892 года я прочел, что слово «астма» происходит от греческого «aazein», что переводится как «задыхаться» или «дышать ртом».

Я молчала в надежде, что Томас продолжит рассказ.

– Мне было очень тоскливо, Энн. И я надумал: вот вырасту, стану изучать медицину и сам себя вылечу, раз от докторов толку нет. Глядел на подъездную аллею и мечтал, как помчусь, уже здоровый, всё дальше, дальше, бежать буду не останавливаясь. И в хёрлинг буду играть, и других мальчишек в честной борьбе на лопатки укладывать. Нрав у меня был живой, а вот организм… организм слабосильный. Матушка меня в школу не пускала – приступов боялась, но зато не контролировала мое чтение. Когда я сказал, что хочу стать врачом, она попросила доктора Мостайна одолжить мне учебники анатомии – так я их по двадцать раз перечитал. Доктор Мостайн, добрая душа, помогал мне разбираться в сложных вопросах. Позднее отчим нанял домашнего учителя, и тот тоже потакал моему увлечению медициной. Для меня стали выписывать медицинские журналы. Я делил время между чтением узкоспециальной литературы, рисованием и штудированием речей Вольфа Тона и Роберта Эммета[30]. К отроческим годам я стал прилично разбираться в симптомах астмы и в причинах своих приступов.

– Ты уже не страдаешь от них, верно?

– Верно. Я тешусь мыслью, что сам себя исцелил регулярным употреблением черного кофе, ибо кофеин изрядно облегчает симптомы. Впрочем, подозреваю, я просто перерос свою болезнь, хотя и до сих пор стараюсь не приближаться к сеновалу и не выходить на прогулку в период цветения некоторых растений. И я категорически не выношу сигарного дыма. Как бы то ни было, в пятнадцать лет я настолько окреп, что смог поступить в уэксфордский колледж Святого Петра и учиться вдали от дома на условиях полного пансиона. Остальное тебе известно, Энн.

Насчет «известно» Томас сильно преувеличил. Но я возражать не стала. Я сделала вид, что крайне занята оборачиванием книжки в бумагу и перевязыванием свертка толстым шнурком.

Томас сменил тему.

– Как тебе понравилось объявление отца Дарби, Энн? – произнес он, тщательно подбирая слова.

Уж конечно, Томас имел в виду не объявление как таковое, не ту секунду, когда все до единого прихожане вытаращились на меня, кривя шеи под разными углами. На словах «Добро пожаловать домой, миссис Энн Галлахер» (определенно, продиктованных отцу Дарби Томасом) я уставилась на собственный подол. Ни за что на свете я бы глаз не подняла. Оэн, совершенно счастливый, принялся махать ручонкой, и Бриджид ущипнула его. Тотчас на нежной детской кожице, над коленкой, запунцовел кровоподтек. Взглянув на Бриджид, я поняла: она жестоко раскаивается, что не рассчитала силу и вообще направила агрессию не на тот объект. Ее щеки пошли свекольными пятнами, челюсти напряглись до зубовного скрежета. Мой собственный гнев иссяк. Бриджид страдала, это было яснее ясного. Пока отец Дарби вещал о моем «изнурительном недуге» и «счастливом возвращении», Бриджид не сводила взгляда с витражного окна, изображающего Распятие, но неловкость ее по интенсивности не уступала моей. Бриджид чуть расслабилась, лишь когда отец Дарби перешел к политическим событиям и отвлек от нас внимание информацией о перемирии, которое, дай Бог, скоро будет заключено между непризнанным Ирландским парламентом и правительством Британии.

– Возлюбленные братья и сестры, ходит слух, что завтра, одиннадцатого июля, Имон де Валера, президент Ирландской республики и председатель Дойла, и премьер-министр Британии Ллойд Джордж подпишут соглашение о перемирии, тем самым прекратив кровопролитие, что длится не первый год, и приблизив настоящий мир и конструктивные переговорные процессы. Так помолимся же за наших лидеров и наших сограждан, помолимся о том, чтобы ничто не помешало подписанию Соглашения, и, конечно, о том, чтобы Ирландия обрела долгожданную свободу.

Послышались выкрики «Давно пора!» и «Хоть бы сладилось!»; кто-то всплакнул. Отец Дарби не мешал своей пастве выражать эмоции. Я покосилась на Томаса, очень надеясь, что мое предсказание благополучно забыто. Как бы не так: Томас, по обыкновению окаменев лицом, смотрел на меня, и глаза у него были ну просто свинцовые.

Дыхание перехватило, однако еще целую секунду у меня получалось выдерживать взгляд Томаса. Как, вот как я буду объясняться потом, дома?

Ни сразу после мессы, ни во время обеда Томас о моем пророчестве не заикался, лишь обронил банальнейшую фразу, обращенную к Бриджид:

– Перемирие стало бы великим благом, не так ли, миссис Галлахер?

После обеда к Томасу пришли знакомые, засели с ним в гостиной и долго обсуждали истинный смысл Соглашения и последствия раздела Ирландии; также до моих ушей долетела версия, будто каждый солдат ИРА отныне всё равно что мишень на спине носит. Дискуссия была столь бурной и столь продолжительной, гости столь энергично пыхтели сигаретами, что бедняга Томас начал кашлять. В конце концов он вывел всех на открытую террасу. Ни меня, ни Бриджид не пригласили, час был не ранний, и я пошла укладывать Оэна в постель. Он долго не засыпал, требуя всё новых историй; убаюкала его баллада о Байле и Айллин – единственный сюжет, который пока оставлял Оэна равнодушным.

Когда я на цыпочках покинула детскую и шмыгнула в свою спальню, Томас уже корпел над иллюстрациями, явно довольный, что шумных гостей удалось выпроводить. Но и за работой мы не говорили ни о чем значительном.

И вот он, пропахший дымом чужих сигарет, с перемазанными краской пальцами, с усталыми глазами, заговорил голосом сухим и скрипучим, как карандашный грифель.

– Я знаю: ты не прежняя Энн. Не жена Деклана.

У меня сердце запрыгало. Какие обвинения сейчас предъявит Томас? Он поднялся, обошел вокруг стола и замер на расстоянии вытянутой руки. Почему так далеко? Хотелось шагнуть к нему, прижаться – его присутствие волновало до жара, до напряжения сосков. С другими я такого не испытывала. Да, я страшилась слов, которые неминуемо последовали бы за этим вступлением, и всё же хотела, страстно хотела упасть Томасу в объятия.

– Ты не жена, то есть не вдова Деклана, – повторил Томас. – Я совершенно в этом уверен, ибо прежняя Энн – та, что принадлежала Деклану, – никогда не смотрела на меня так, как смотришь ты.

Последние слова он не выделил ни интонацией, ни мимикой; я даже подумала, что ослышалась. Наши взгляды скрестились, я сглотнула – что-то острое кололо мне гортань. Осознание потрясло: я болтаюсь у Томаса на метафорическом крючке с того дня, как была выужена из озера.

– Будешь и дальше так смотреть, Энн, – я тебя поцелую. Я тебе не доверяю. Я даже не знаю, кто ты есть на самом деле. Но, черт возьми, под этим твоим взглядом я еле-еле сохраняю контроль над собой.

А вот не надо сохранять контроль, думала я, чего уж проще – подойди да поцелуй. Нет, Томас не подошел ко мне, не позволил своим губам коснуться моих.

– Давай я буду просто Энн – без притяжательных прилагательных?

Я почти взмолилась, а Томас прошептал, будто и не слышал меня:

– Если ты не вдова Деклана, тогда кто же ты?


Я разом сникла, опустила взгляд.

– Если я не Энн Деклана, то, может, я Энн Оэна.

В конце концов, так оно всегда было.

С печальной улыбкой он кивнул.

– Что ж, пожалуй.

– А ты был… влюблен в меня, Томас? – Я внезапно осмелела, но собственный откровенный вопрос вызвал судорогу. Ничего, должна ведь я знать, что чувствовал Томас к другой Энн Галлахер.

Его брови поползли вверх, сам же он отступил на пару шагов, и я, даром что расстояние между нами увеличилось, облегченно вздохнула.

– Нет, я не был влюблен. И потом ты принадлежала Деклану. С самого начала. А Деклан был моим самым дорогим другом.

– А если бы я не принадлежала Деклану… ты бы хотел, чтоб я… принадлежала тебе? – настаивала я, впрочем, тщательнейшим образом выбирая слова.

Оттого, что Томас несколько раз тряхнул головой, ответ меня не убедил.

– Ты была женщиной неукротимого нрава. В тебе пылал огонь – пылал столь ярко и жарко, что знавшие тебя тянулись к тебе. Это ведь естественно для человека – тянуться к огню, чтобы погреться. А еще ты была очень хороша собой. Не только «была». Ты хороша собой без всяких «была» – здесь и сейчас. Но сделать тебя своей я не хотел. Я боялся сгореть в твоем пламени, подобно безрассудному мотыльку.

Ну и как реагировать на такое откровение? Вздыхать облегченно или падать духом? Конечно, хорошо, что Томас не вожделел ту, другую, но меня-то вожделеть он должен – я так хочу! Вот и выходит, что мы с Энн Галлахер связаны, даже переплетены.

– Деклан был, если можно так выразиться, из категории огнеупорных, – продолжал Томас. – Он твоим жаром наслаждался. Он тебя любил. Души в тебе не чаял. Ты его изнутри воспламеняла. Мне казалось, ты отвечала ему взаимностью.

Тут уж я не могла не защитить Энн Галлахер. Томас усомнился в ее чувствах; пожалуй, даже в супружеской верности.

– Я совершенно уверена, Томас, что Энн Финнеган Галлахер пылала к Деклану сильнейшей страстью, – произнесла я, низко опустив голову.

Да, именно так. Истина не будет принесена в жертву моей личной выгоде.

Томас долго молчал. По-прежнему не поднимая глаз, я ощущала мощь его душевной смуты на физическом уровне – воздух между нами искрил.

– Не понимаю тебя, Энн. Ты будто о двух разных женщинах говоришь.

– Так и есть. Я – не она.

Ух и тяжело дались мне эти слова. Я еле на ногах устояла.

Томас сделал в мою сторону шаг, сделал другой. Приблизился настолько, чтобы коснуться моего подбородка, приподнять мое лицо. Тоска, отчаяние, страх, неуверенность, владевшие мною, отразились в его взгляде.

– Энн, мы все изменились. Порой я самого себя в зеркале не узнаю. Нет, черты лица прежние, а вот взгляд на мир совсем другой. Пережитое произвело во мне сильнейшие трансформации. Я совершил ряд поступков, которые навечно исказили мое представление о действительности. Я вышел за рамки; опомнившись, попытался вернуться – и обнаружил, что рамок больше нет. Они исчезли. Их размыла эпоха. Отныне непонятно, где добро, где зло. Всё смешалось, Энн.

Исполненные горечи слова шли прямо от сердца, но горечь была мне чужда, непонятна. Оставалось молча хлопать глазами, тщась проникнуться трагедией этого человека и цепляясь за личное чувство к нему.

– Когда я смотрю на тебя, – Томас перешел на шепот, – я вижу прежнюю Энн. Твой образ остался четким, чистым, ты не запятнана. Все другие за эти пять лет либо поблекли, либо сделались мутно-похожими друг на друга. Но только не ты.

– Томас, я – не она, – вымучила я. Пусть он поверит мне, но поверит без понимания, ибо к пониманию я пока не готова. – Мне почти хочется сейчас – вот сейчас – быть Энн Финнеган Галлахер. Но я – другая Энн.

– Конечно. Ты тоже изменилась. Раньше я боялся глядеть на тебя – ты была ослепительна. Сейчас гляжу без дрожи. Знаю, что не обожгусь.

Выдох, исторгнутый мной от этого признания, срикошетил к Томасу, был им пойман и возвращен мне в поцелуе. Томас коснулся моего рта на долю секунды – я не успела распробовать его губ, я вся подалась к нему в безмолвной мольбе. И он почти понял, он замер, прижавшись лбом к моему лбу, положив ладони мне на плечи. Он ждал. Прерывистость моего дыхания внушила ему, что он желанен; поколебавшись, он принял приглашение. Ладони скользнули с моих плеч на талию, рот приник к моему рту и уже не дистанцировался. В полной мере ощутила я и тепло, и степень жажды. Поцелуй был настойчивым, гиперреальным, он имел место здесь и сейчас, и все-таки в него не верилось.

Два воспаленных рта – восьмерка бесконечности, которая складывается пополам, и раскрывается, и после паузы, взятой для вдоха, повторяет сложение, только уже наискось. Виток на виток, как при прядении пресловутой нити. Ускорение – спираль становится слишком тугой, петли множатся, от них больно. Разъем, ослабление, раскручивание петель. И всё по новой. Робкая дрожь горла: «Пожалуйста, пожалуйста!» Буря внизу живота: «Сегодня, сейчас!» Пес Куллана, верный страж, лает под дверью – и мы отшатываемся друг от друга, едва дышим. Наши глаза расширены, руки еще сомкнуты. Бесконечность распалась.

Так мы стояли несколько мгновений: между напряженными телами – считаные дюймы пространства, в ушах – голос гончего пса. А потом каждый сделал по шагу назад; а потом начался отлив, и вот уже ничто не звенит в затуманенной голове, и сердце почти спокойно.

– Доброй ночи, Графиня, – пробормотал Томас.

– Доброй ночи, Сетанта.

Призрак улыбки еще мелькнул мне на прощание из дверного проема, но лишь засыпая, я вспомнила: Томас так и не поднял тему предсказанного мною Соглашения о мире.





* * *


Следующие несколько недель я брела, как цапля, по колено в тумане ирреальности своего нового бытия. Лишенное всякой логики, бытие это, однако, перестало казаться сном, а я перестала задаваться вопросами вроде: «Что будет завтра?» Я жила одним днем. Рассуждала: когда человеку снится кошмар, где-то в подсознании всегда есть уверенность, что рано или поздно наступит пробуждение. Но то, что снилось мне, вовсе не было кошмаром, а было чудесным убежищем, дивным тайником, где я скрывалась от действительности. Правда, некий голосишко продолжал пищать, что я таки проснусь-никуда-не-денусь. Ну и ладно. Когда еще это случится! Пока ведь я сплю? Сплю. Наверно, так надо. Мое воображение в очередной раз спасло меня в самую тяжелую минуту. В детстве оно помогло выстроить особый мир, где я закрылась от смерти родителей; теперь, когда я потеряла дедушку, воображение снова пришло на выручку. Что касается страха перед пробуждением, перед возвращением в прежнюю жизнь, где нет ни Оэна, ни Ирландии, ни Томаса Смита, – я этот страх весьма успешно подавляла.

Томас больше не целовал меня, я же не давала ему повода заподозрить, что жажду поцелуев. Мы с Томасом вплотную подошли к черте, за которой лежала неизвестность; к исследованию ее мы были не готовы. Деклан погиб, Энн (по крайней мере, та, прежняя) сгинула, но прошлое не отпускало Томаса. Он разрывался между памятью о друзьях и перспективой стать моим возлюбленным. Я же зависла, распяленная, между будущим, заменившим прошлое, и прошлым, имевшим все шансы превратиться в будущее. Мы с Томасом оставили себе минимум территории для взаимных раскопок. Говорили обо всем и ни о чем, о разных пустяках; наша болтовня ни к чему не обязывала. На мои вопросы Томас отвечал с охотой. Когда спрашивал он, я старалась не лгать. Я была счастлива без объективных причин. Такое состояние вызывало сомнения в моей адекватности – но лишь для стороннего наблюдателя. Просто люди, меня окружавшие, сами по себе являлись поводами для счастья. Не уверенная, что вообще жива, я радовалась жизни.