Обсидиановая комната

– И вот почему не мы с вами поедем на Идиллию. Это должна быть многочисленная ударная группа.

Пендергаст спустился на ступеньку:

– Говард, вы предлагаете неподходящий способ проведения этой операции. Я знаю моего брата. Мы вдвоем высадимся на острове скрытно, и тогда у нас будет наилучший шанс…

– Нет. Слишком много неизвестных. Мы не знаем, кто еще есть на острове. Мы не знаем, какая там охранная система. Мы не знаем, какие меры предпринял Диоген, чтобы упрочить, или укрепить, или защитить растяжками свое жилище. И у нас нет такой роскоши, как время. Вы сами сказали: мы должны сделать это сегодня. У нас нет времени для сбора большей информации. Диоген слишком умен и слишком непредсказуем.

– Именно поэтому…

– Послушайте, Алоизий. С самого вашего возвращения в Нью-Йорк я позволял вам вести эту игру. Я вызвал криминалистов, сжег тысячи человеко-часов на сбор данных и проведение лабораторных анализов. По вашей прихоти я последовал за вами во Флориду. Задержал выдачу двух тел семьям, организовал срочную эксгумацию, смотрел, как вы орудуете с уже упокоенным телом…

– Что в конечном счете и привело к обнаружению моего брата.

– У вас было озарение. Но самую трудную работу провела «ПРИЗМА». Я тоже провел кое-какие раскопки, после того как вы мне сказали, что Диоген жив. Он ответствен не только за убийство Майка, на нем смерть доктора Торренса Гамильтона, художника Чарльза Дюшана, попытка убийства бывшего сотрудника Нью-Йоркского музея Марго Грин, похищение Виолы Маскелене, которую вы, кажется, знаете, похищение невозместимой нью-йоркской коллекции алмазов и последующее ее уничтожение, доведение до маниакального психоза нескольких сотрудников музея, крупномасштабный заговор вокруг музейного саркофага Сенефа, – впрочем, я плоховато осведомлен об этой истории. Я уже не говорю о двух недавних убийствах в духе Джека-потрошителя здесь, в больнице. И это только те его преступления, которые приходят на ум в первую очередь, – не сомневаюсь, что это лишь вершина айсберга. И вы хотите, чтобы против такого опасного убийцы, скрывающегося от властей психопата мы провели – извините меня – скрытную операцию? Вдвоем? Нет. Теперь, когда мы знаем местонахождение тайного дома Диогена, настало время действовать по правилам. Мы возглавим операцию, можете не сомневаться, но при серьезной поддержке федерального спецназа.

– Мы должны учитывать еще одну переменную – Констанс. Я вам рассказывал ее историю. Она психологически неуравновешенная личность, и ее состояние нельзя предсказать. Возможно, она психологически порабощена Диогеном. Независимо от обстоятельств, мы не можем идти на риск: она не должна пострадать.

– Если она в психологическом рабстве, то она может стрелять не хуже нас. Мои люди будут подвергаться опасности. Но мы сделаем все возможное, чтобы исключить вероятность какого-либо ущерба ей.

– Если вы пришлете спецназ, жертвы будут неизбежны.

– Конечно. Диоген должен быть убит. Мне нужно еще раз напоминать вам ваши слова: «Мой брат должен умереть»?

– Говард…

Лонгстрит поднял руку:

– Извините, дружище. Тут рулить буду я.

Последовала короткая, напряженная пауза, потом Пендергаст просто кивнул.

Они прошли в кабинет главы отделения Вантрис Меткаф, где Лонгстрит сообщил ей кое-какие неожиданные сведения и попросил помощи в планировании и немедленном осуществлении операции спецназа. Меткаф ответила согласием. Тактический операционный центр размещался на втором этаже, и они втроем переместились туда. К ним быстро присоединились еще двое, потом еще шестеро, потом еще двенадцать агентов, и под руководством Лонгстрита был быстро и профессионально составлен план. Пендергаст держался в стороне от группы, неподвижный как статуя, в своем сшитом на заказ черном костюме, со сложенными на груди руками. Он слушал, как составляется план, и ни глазами, ни выражением лица не выдавал своих чувств.





63




Солнце погружалось в Мексиканский залив, когда Констанс последовала за Диогеном из мангровой рощи на полянку в дальнем конце островка Идиллия. Диоген не сказал ни слова с того момента, как они вышли из дома. Он теперь держался прямее, ступал тверже. Но Констанс не смогла бы разгадать выражение, застывшее на его лице. Его разноцветные глаза были как бездонные омуты, в них не сверкало ни единой искорки, говорившей о его чувствах.

Диоген приблизился к сооружениям на противоположной стороне полянки, прошел мимо старой, разрушающейся генераторной и остановился перед обитой медью дверью с надписью «ЦИСТЕРНА». Он снял с шеи золотую цепочку, на которой висел черный ключ, и вставил его в скважину. Дверь открылась с легким шорохом хорошо смазанных петель.

По-прежнему не говоря ни слова, Диоген вошел внутрь и на ходу щелкнул несколькими выключателями. Через его плечо Констанс разглядела большое круглое помещение из старого кирпича. Металлический ящик, покрытый алой краской, был вделан в стену неподалеку. Лестница вела вниз, на каменные мостки, полукругом охватывающие кирпичное сооружение и заканчивающиеся у двери, укрепленной полосками металла. В пяти футах ниже мостков виднелась ровная поверхность черной воды.

Констанс победила. Идеально воплотила в жизнь свой план мести. Диоген был окончательно повержен. Но это место вдруг вызвало в ней неодолимое любопытство. Она ощущала – так это или нет, – что в Диогене есть еще какой-то, более глубокий уровень, который она, несмотря на все пережитое, так и не прощупала полностью. Зачем ей это было нужно при той лютой ненависти, которую она к нему питала, оставалось загадкой для нее самой.

Спускаясь по лестнице, Диоген наконец нарушил молчание.

– Цистерны вроде этой часто встречаются на архипелаге Флорида-Кис, – сказал он. – Нередко это наилучший способ сбора пресной воды.

Его бесцветный голос звучал глухо и отдаленно, странным эхом отражаясь от кирпичных стен, словно приходил из царства мертвых.

Дойдя до низа лестницы, Диоген продолжил путь по кромке мостков. И опять до Констанс донесся отдаленный гул каких-то машин. Спускаясь по лестнице, она бросила взгляд на воду внизу. У цистерны не было ни ступенек, ни трапа и никаких других средств выхода: тот, кто падал туда, уже не мог выбраться.

Диоген остановился там, где мостки заканчивались у двери, укрепленной металлическими полосами:

– За этой дверью находились старые насосы, которые прежде закачивали воду в дом. Эти насосы были на удивление большими и тяжелыми. Они давно устарели с приходом новых технологий, и от них избавились. Ты увидишь, что я нашел новое применение пустому пространству.

Он снова воспользовался ключом – отпер дверь и толкнул ее. Чернота распахнула перед ними свой зев. Он отступил на шаг назад и сделал короткое движение, приглашая Констанс войти внутрь.

Констанс заколебалась. Она не видела ничего, ни малейшего отражения света из центральной цистерны. Ей представилось: вот она делает шаг вперед и падает в бездонную пустоту. Но все же мгновение спустя она прошла мимо Диогена внутрь.

Ее каблуки застучали по камню.

Диоген последовал за ней и закрыл дверь. Несколько мгновений вокруг было совершенно темно – чернота такая полная, какую Констанс, привычная к темноте, никогда не встречала. Но потом послышался слабый щелчок, и на потолке зажглась лампа.

Поначалу Констанс показалось, будто она плывет в черной и безмолвной пустоте. Затем послышались еще щелчки, и, по мере того как Диоген включал все новые и новые лампы, она начинала понимать, где находится. Она стояла внутри того, что показалось ей идеальным кубом с полом, стенами и потолком из черного мрамора. Но, присмотревшись внимательнее, Констанс поняла, что лампы, разнесенные под потолком на равные расстояния в несколько футов, на самом деле размещаются за очень тонкими панелями какого-то темного, закопченного вещества. Это вещество не имело определенного цвета, а обладало переливающимися, дрожащими оттенками серого, и свет, проникающий через эти панели, придавал помещению слабую, странную, мерцающую люминесценцию. И тут до нее дошло: стены и потолок были сделаны полностью из обсидиана.

Словно по знаку, за ее спиной раздался горький, безрадостный смех.


– Все верно, – произнес тот же бесцветный голос. – Это не храм для медитаций, это моя настоящая обсидиановая комната. Святилище моего прошлого, если можно так назвать место, где находятся вещи, вызывающие стыд и боль.

Приглядевшись, Констанс увидела, что на всех четырех стенах через такие же равные интервалы, как и светильники на потолке, висят прямоугольные рамы. Все они были одинакового размера – около восемнадцати дюймов на два фута. Все они не сливались со стеной, а выступали из нее на одинаковом расстоянии от пола. Эти своеобразные витрины были обрамлены обсидианом и остеклены. Небольшая лампа направленного действия в каждой из витрин высвечивала их содержимое, организованное в стиле, напоминающем манеру художника Джозефа Корнелла[45].

– Мой музей, – сказал Диоген. – Пожалуйста, позволь мне выступить экскурсоводом. Эти экспозиции выставлены в хронологическом порядке, начиная отсюда – слева от тебя.

Он сделал несколько шагов от двери и остановился у первой рамы. Внутри Констанс увидела набросок-миниатюру старого городка на разлинованной школьной бумаге. Набросок был удивителен своей всеохватностью и детализацией. Он мог быть сделан только с помощью увеличительного стекла и капиллярной ручки с тончайшим пером. На каждом микроскопическом доме виднелась дранка, каждый булыжник на мостовой имел аккуратные тени, над каждой дверью красовался микроскопический номер.

– Я нарисовал это в семилетнем возрасте, – услышала она голос Диогена. – Я мысленно жил в этом городе. Каждый день добавлял к нему какую-нибудь новую деталь. Я любил его больше всего остального. Я выставил его здесь как напоминание о том, кем бы я мог стать, если бы обстоятельства сложились иначе. Но понимаешь, пока я спокойно рисовал все это… со мной что-то случилось.

– Событие, – сказала Констанс.

– Да. Событие. Ты о нем почти ничего не знаешь, верно? Алоизий наверняка ничего не говорил об этом.

Констанс оставалась неподвижной. Она стояла у необыкновенного рисунка. Трудно было представить, что кто-то в таком юном возрасте мог создать нечто столь детализированное, столь идеальное.

– Мы с Алоизием играли в подвале под особняком Рошнуар – это наш старый дом в Новом Орлеане, на Дофин-стрит. Мы набрели там на потайную комнату, полную всяких приспособлений, созданных моим двоюродным прадедом Комстоком для своего иллюзионного шоу. Одно из них называлось «Дверь в ад». Алоизий вынудил меня войти в эту дверь. Оказалось, что… это было устройство, созданное для одной из двух целей: чтобы свести человека с ума или напугать до смерти.

«Какой ужас», – подумала Констанс.

– Прошло какое-то время, прежде чем меня спасли из этого ада. Там был такой кошмар, что я пытался убить себя из пистолета, оставленного там специально, чтобы предложить вечный «покой» тому, кто застрял внутри. – Он помолчал. – Пуля попала мне в висок, но калибр был маловат, и она вышла через глаз. Моя жизнь была под угрозой. Но я выжил. Однако потом, после, все стало… другим. На какое-то время меня отослали из дома. Краски исчезли из моего мира, мне остались только монохромные оттенки серого. Мой сон был – и остается – неизлечимо нарушенным. Когда я вернулся, я стал другим. Я изменился до неузнаваемости.

Он подошел к следующему экспонату. Констанс последовала за ним. Внутри она увидела крохотный крестик в темных пятнах, похожих на засохшую кровь. Надпись внизу гласила: «ИНЦИТАТУС».

– У меня случались эти странные позывы, которых я не понимал. Однако я их ничуть не боялся. Время от времени я… подчинялся им. Но по мере приближения зрелости одно желание стало преобладать над всеми другими: устранение, умерщвление и полная гибель моего брата Алоизия, который стал причиной ужаса, завладевшего мной.

Диоген прошел без остановки мимо нескольких витрин, показывая то на одну экспозицию, то на другую. Констанс видела вещи, которых не понимала: власяница из какого-то органического вещества, петля палача, нечто похожее на густой куст ядовитого сумаха, плотно свернутый с помощью рыболовной лески.

– Поначалу мои попытки отомстить брату носили бессистемный, хаотичный характер. Но по мере того как я становился старше, у меня начал формироваться план. На его осуществление ушли годы, даже десятилетия. Он требовал всего моего времени и внимания. Он требовал создания и любовного выращивания нескольких различных личностей. Например, личности куратора Нью-Йоркского музея Хьюго Мензиса.

Они прошли вдоль одной стены и, развернувшись, прошагали до середины второй. Диоген остановился у витрины со стенками ртутного цвета, в которой лежал старинный штык.

– Этим оружием был убит агент Майкл Деккер, близкий друг Алоизия. Оно не настоящее, как ты понимаешь, – настоящий штык хранится где-то среди других вещдоков, – но точная копия.

Он перешел к следующей витрине, в которой находились экземпляр журнала «Музеология», музейный пропуск, забрызганный кровью, и садовый нож.

– Марго Грин, – пояснил Диоген.

В следующей витрине было выставлено рукописное письмо на нескольких страницах, подписанное: «А. Пендлтон». Рядом находилась дорогая, судя по виду, женская сумочка.

– Виола Маскелене, – произнес Диоген тем же странным, пустым голосом. – Это дело кончилось плохо.

Он довольно быстро провел Констанс мимо других витрин, подводя экскурсию по обсидиановому пространству к экспонатам на третьей стене: хрустальной вазе с чем-то похожим на алмазную крошку, меморандуму из тюрьмы Хекмор… И вдруг Констанс остановилась. Посредине третьей стены висела витрина с фрагментом запятнанной кровью атласной простыни и недопитым стаканом зеленоватой жидкости со слабыми следами губной помады.

Констанс резко повернулась к Диогену.

– Ты, – только и сказал он.

– Я видела достаточно, – заявила Констанс и внезапно устремилась мимо него к двери, не глядя на другие экспозиции.

Диоген быстро догнал ее и, когда она сделала поворот к последней, четвертой стене, встал у нее на пути.

– Постой, – сказал он. – Просто посмотри. – Он показал на витрины.

Мгновение спустя она подчинилась. Кроме первой витрины, в которой находились некролог, окровавленный скальпель и декоративный веер в латиноамериканском стиле, витрины на этой стене оставались пустыми.

– Я изменился, – начал Диоген, и на этот раз его голос прозвучал не холодно и бесстрастно, а скорее нервозно. – Я изменился еще раз. Я остановился. Неужели ты не понимаешь, Констанс? Хотя первоначально это не входило в мои намерения, но, когда я начал собирать мои экспонаты, этот музей стал местом моего позора. В нем зафиксированы мои преступления, как успешные, так и неуспешные, – и это гарантия того, что я никогда, ни за что не вернусь к прежней жизни. Но я создавал его и по другой причине: как выпускной клапан. Если когда-нибудь я почувствую, что старое… снова рвется на поверхность, мне достаточно будет прийти сюда.

Констанс отвернулась от него, не вполне понимая, от чего она отгораживается: от его слов или от своей неопределенной реакции на эти слова. Внезапно она поняла, что ее глаза остановились на последней витрине с экспозицией, где находились некролог, скальпель и веер. Некролог был посвящен известному хирургу доктору Грейбену, который стал жертвой убийцы-потрошителя. В тексте говорилось, что смерть этого человека стала невосполнимой потерей для науки и человечества. Некролог был опубликован всего четыре дня назад.

– Значит, ты солгал, – сказала она, показывая на газету. – Ты продолжил убивать.

– Это было необходимо. Мне требовался еще один образец, чтобы синтезировать эликсир. Но больше мне уже ничего не нужно – ты сама видишь, чувствуешь результаты на себе.

– И что я должна чувствовать после этого? Умерли другие люди, умерли безвинно, чтобы я могла жить.

– Старуха находилась в коматозном состоянии, она умирала. А доктор не должен был умереть. Он вошел в палату неожиданно.

Она снова пошла прочь, и Диоген снова встал между нею и дверью:

– Констанс, послушай. Это помещение представляет собой идеальный куб, но пространство, в котором изначально располагалось насосное оборудование, не было кубом. Я создал одно помещение внутри другого. Ты обратила внимание на тот большой ящик на вершине лестницы? Когда я создал этот куб, то заполнил пространство между стенами моей обсидиановой комнаты и изначальной каменной стеной пластитом. Пластической взрывчаткой, Констанс. Ее здесь достаточно, чтобы превратить все это: камеру, цистерну – все – в порошок. Этот ящик наверху – капсюль с часовым механизмом. Когда-то эта камера имела для меня иной смысл. Теперь она наполняет меня ненавистью к самому себе. Я собирался взорвать ее, как только удостоверюсь в твоей любви ко мне, уничтожить навсегда мое позорное, жестокое прошлое.

Констанс ничего не сказала.