Одинокий пишущий человек

И ни от чего избавиться не в состоянии.





Прищепки для воображения




Люблю намёки, пометки судьбы – любые знаки, едва заметные такие стрелочки-указатели: «по теме романа такого-то – налево за углом». Их не всегда увидишь, но, когда видишь и понимаешь – что это, счастливо замираешь и даже едва заметно себе подмигиваешь: ага, я чувствовала, что сегодня это случится! Это всё то же платье голого короля, вернее, прищепки, с которыми это платье сушится. По сути дела, вся жизнь человека – цепочка таких вот знаков судьбы. Просто одни внимательны к подобным знакам, другие твердят о «совпадениях». Впрочем, каждый выбирает себе убеждения и даже ощущения по собственной мерке.

Вот ты случайно встречаешь на улице давнюю мамину сослуживицу. Ты торопишься, а досадная и никчёмная встреча тормозит тебя на пути к действительно важному делу. Но – чёртово восточное воспитание! – ты останавливаешься и минут пять выслушиваешь протухший старческий том воспоминаний. «А Машу помнишь? – говорит мамина подруга. – Машу, вашу соседку по коммуналке, у неё так странно глаза бегали? Так вот, её задушили, прямо в её комнате в коммуналке…» Я ахаю, вытаращиваю глаза, качаю головой – конечно, как я могла забыть Машу, очень противная тётка была. Подворовывала у нас крупу, я сама видела, как она отсыпала по горсточке. Выходит, её задушили, вон оно как интере-е-есно…

Настроение у меня почему-то подскакивает, хотя новость не так чтобы из приятных, верно? – неважно, кого там задушили…

Но тем же вечером ты аккуратно записываешь пару слов по этому поводу, на всякий случай. А спустя лет двадцать, работая над романом «На солнечной стороне улицы», лениво листаешь старые записные книжки и застываешь над тремя фразами, небрежно отчёркнутыми в уголке страницы. Этот момент, когда новая идея, новый поворот, выход из тупика брезжит перед тобой, – похож на резкий перепад сумрака и света. И внутренне ликуя, ты выбегаешь на свет, чтобы задушить давно забытую, но вдруг воскресшую Машу (а воскресла она лишь для того, чтобы её задушили!), и душишь её, душишь в той самой коммуналке – в романе, разумеется; только в романе «На солнечной стороне улицы»…





«Буря чувств», обнажение души и кружок самодеятельности




Время от времени ко мне обращаются какие-то юные лингвисты и не очень юные литературоведы, которые пишут по моим текстам курсовые, дипломы, диссертации и монографии. Они присылают мне вопросы «по творчеству», на которые я аккуратнейшим образом отвечаю, почему-то страшно жалея этих страдальцев – охота же копаться в нашем грязном производственном процессе. Чаще всего эти вопросы уныло повторяются: «Насколько личны описываемые вами переживания?»

«Личны вполне, – вздыхая, щёлкаю я по клавиатуре, – ведь описывая вымышленных героев, их мысли и чувства, я обязана прожить вместе с ними всю их жизнь. А это – очень личное, очень душевно затратное соучастие. Недаром Флобер писал: «Госпожа Бовари – это я», – имея в виду, разумеется, не буквальные факты жизни героини, а ту жизнь чувств, которую автор с героиней прожил и разделил. Если у писателя нет болезненно «личного» в каждом слове и в каждом повороте сюжета, то это провальная вещь.

При этом я имею в виду градус художественного проживания и убедительность образа. Когда писала повесть «Высокая вода венецианцев», я чувствовала, что умираю, и если поскорее не закончу эту работу, меня просто пожрёт рак моей героини.

И в то же время…



«А вам не западло обнажать душу перед столь внушительной аудиторией?» – спросил меня как-то по-свойски один юный наглец.

«С чего вы взяли, что в своих книгах я «обнажаю душу»?» – рассердилась я.

Но и задумалась…

Когда замечательный тенор поёт арию Каварадосси так, что слёзы текут по лицам слушателей в зале; когда рыдающий актёр в роли Отелло выходит на просцениум с задушенной им Дездемоной на руках; когда вы любуетесь пейзажем родной деревни на картине известного художника… – вы полагаете, что душа артиста, писателя и художника обнажена перед вами настолько, что можно читать по ней, рассуждать о ней и препарировать её?! Отнюдь! Перед вами, прежде всего, продукт дарования мастерства и стиля, – иными словами, произведение искусства, которое, отрываясь от творца, начинает существовать совершенно самостоятельно, к его душе имея весьма опосредованное отношение.

Настоящий профессионал – всегда вещь в себе. Он может достигать в профессии изрядных высот, но его частная жизнь и, главное, жизнь его души редко становятся достоянием общественности.

Я вспоминаю интервью с замечательной актрисой Светланой Крючковой, которое услышала, случайно включив в машине радио. Крючкова в то время была с гастролями в Израиле, и журналистка спрашивала её как раз о личных переживаниях в те минуты, когда она играет «бурю эмоций» своей героини – ведь душевные затраты артиста, ежедневное обнажение чувств… что-то в этом роде. Крючкова, помнится, ответила: «Ну что вы! «Буря чувств» – это для любителей. Для кружка самодеятельности швейной фабрики. Я же – профессионал. И если в спектакле в семь тридцать моя героиня должна заплакать, то она заплачет горючими слезами, даже если за пять минут до выхода я за кулисами рассказывала партнёру анекдот».

Отважная женщина, отважная актриса. Не каждый рискнёт рассказать такое зрителям. Не все это примут, многие будут шокированы. А ведь всё это укладывается в одно только слово: профессия.





«Берётся Мэри…», или Как приготовить пикантный соус из своей постной биографии




Забавно, когда журналист с разбегу накидывает тебе вопросы, типа: где вы находите сюжеты для своих книг? как понимаете, о чём писать, и как это делаете? – ответом на которые, по-хорошему, должен быть курс лекций о физиологии и психологии писательского сознания. Но я – добросовестный человек! – всегда пытаюсь честно и доброжелательно ответить.

«О чём писать» и «как это делать» – вещи такие же разные, как «купить машину» и «ездить на ней». О чём писать, знают многие люди, они же не преминут дать вам совет. Самая распространённая фраза, которую слышу я в разговоре с любым собеседником почтенного возраста: «Эх, вам бы о моей жизни роман написать! Загребли бы миллионы левой ногой». Любой престарелый бухгалтер станкостроительного завода в Челябинске (если таковой завод существует) хотел бы запечатлеть для потомков великие деяния своей единственной жизни.

Вот «как это делать?»… тут правильнее всего ответить анекдотом: «Как приготовить коктейль «Кровавая Мэри?» – «Берётся Мэри…»

Между тем вопрос о том, как перемалывается реальность в художественное произведение, чрезвычайно интересен.



Это похоже на принцип строительства мозгом наших сновидений: вы идёте по какой-то разбитой дороге с тяжёлым чемоданом без ручки, который не можете бросить, и знаете, что должны успеть на самолёт, что вылетает в Курск ночным рейсом. Как только возникает «ночной рейс», в сновидении кто-то щёлкает выключателем, и тусклый фонарь под железным колпаком времён вашего детства освещает придорожные кусты, помойку и скамейки в парке Горького. Во сне появляется соблазн бежать в другую сторону, по другой тропинке, которая ведёт к бабушкиному дому возле Алайского рынка… Но вдруг вы уже в аэропорту, и всё хорошо, если не считать, что на вас разные туфли. И тут вы замечаете свою одноклассницу Галю Фокину, с которой учились в музыкальной школе в Ташкенте, а потом она переместилась в кибуц в Верхней Галилее. «Галя! – кричите вы, радуясь встрече, – одолжи мне свой правый туфель, смотри, он совершенно идентичен моему левому…»

И так далее… Извлечение из густого беспокойного клубка памяти «клеток» для строительства прозы похоже на сотворение нашим сознанием снов: реально существуют Курск, аэропорт, две пары (и даже гораздо больше!) туфель, существует одноклассница Галя… Но вся ирреальная действительность рождена вашим воображением, а туфли, несмотря на свою вещественность – хоть руками потрогай, настоящие! – не дают ещё оснований Гале посягать на плод вашего сна, то бишь вашего воображения, вашего пера, – словом, на то, что называется иной реальностью.




Есть ещё интуитивный способ сотворения текста. Был такой философ школы сократиков – Алексин (не анатолийский!), который учил, что «мир поэтичен и соответствует грамматике» – очень точное умозаключение. Помните, как подманивал вдохновение Иван Алексеевич Бунин? Он садился и писал на листе бумаги: «Иван Бунин… Иван Бунин… Иван Бунин…» И постепенно возникала фраза, вела за собой другую, сцеплялась с третьей. Промежутки между словами рождали некий рисунок…

Тут уместно привести слова Теофиля Готье, где-то мною уже приводимые:

«Я писатель. Я должен знать своё ремесло. Вот передо мной бумага: я словно клоун на трамплине. А потом, я очень хорошо знаю синтаксис. Я бросаю фразы в воздух, словно кошек, я уверен, что они встанут на свои лапки. Это очень просто, нужно только знать синтаксис, – который не в содержании слов, а в интонационном рисунке, в артикуляции, расстановке, в чередовании пауз между словами. Синтаксические фигуры суть именно фигуры, как бы под шапкой-невидимкой спрятанные в интервалах между образами вещей, фигур и действий, обозначаемых словами. И они, эти невидимые фигуры, тоже действенны, обладают смыслопорождающей энергией. Её мощь бесконечно возрастает при перемещении из бытовой сферы в сферу художественную: здесь конструктивная роль этих «фигур» из незаметной делается заметной».

Потому-то все писатели ненавидят корректоров с их общеупотребительными правилами правописания, с их проклятой запятой, которая по воле замшелых академических законов должна зачем-то перерубить гладкую ленту дивной фразы, распластанной на странице волшебным удавом; а в другом месте почему-то убраны совершенно необходимые точка с запятой, которые самым естественным образом поднимают фразу на гребень вздоха.

«У каждого автора свой собственный слог, и потому своя собственная грамматика… Мне нет никакого дела до чужих правил! Я ставлю запятую перед «что», где она мне нужна; а где я чувствую, что не надо перед «что» ставить запятую, там я не хочу, чтобы мне её ставили!» (Ф. М. Достоевский)



Ну что скажешь: гений был, хоть и понаставил всюду ненужных запятых и много чего лишнего понаписал о разных представителях нерусского племени.



Кто мы – когда строим на бумаге или выкладываем на экране компьютера нечто из кирпичиков кириллицы? Антенны, которым музыка прозы диктуется свыше, или вольные каменщики?

Думаю, это процесс биологический, похожий на созревание и рождение человеческого плода. В основание его положены «кирпичики» генов, но душу-то вдыхает Бог.

Впрочем, в начале ты – поистине каменщик (только не вольный; художник всегда повязан тяжкими, хотя и невидимыми цепями собственной личности). День и ночь ты занят грубой и тяжёлой работой: закладыванием фундамента, вбиванием свай основного сюжета, возведением лесов параллельных и перекрёстных тем. Ну а уж потом, позже, под возведение крыши, – в звенящей и гудящей голове возникают звуки, перекликаются голоса, и происходят – да, порою неожиданные вещи. Вдруг длинный и завершённый диалог приснится, когда днём на минутку приляжешь после семи часов работы. Проснёшься одурелая и вдруг понимаешь, что в этом ясном, как бы услышанном извне диалоге – решение важного сюжетного узла.

Или на остановке твоего автобуса в объявлении, наклеенном на стенку, прочитаешь фразу, которая нарочно для тебя вписана, и ты, повизгивая от холодящего восторга, включаешь её эпиграфом к третьей части романа…

И так далее. Можно представить, насколько безумным кажется нормальным людям любой творческий человек.



Оскар Уайльд где-то заметил, что у истинного писателя биография крайне скудна, что всё у него уходит в литературу (ой, кто бы говорил, Оскар, дорогуша!). Но верно и то, что несоответствие биографии писателя с сюжетной плотностью и фактографией написанных им книг (от первого лица!) может действительно обескуражить будущего биографа.

А как бы желалось писателю заполучить матёрую судьбину! Как он, мятежный, просит бури!

Для начала: хорошо бы родиться сиротой на лагерной зоне (на одном этом можно выстроить высокую литературную судьбу!); отслужить в советской армии где-нибудь на задворках Хабаровского края, а возвращаясь в поезде домой, угодить в драку и случайно (благородно!) кого-то убить. Отсидеть годков восемь (восьми достаточно!), желательно, чтобы пару раз тебя по недоразумению вели на расстрел. Бежать из лагеря, украсть лодку и плыть на ней через – придумайте сами, какой – океан. Доплыть куда-нибудь в живописное место, принять буддизм (почему бы и нет?), отсидеть годика три в тибетском монастыре, став совершенно просветлённым. После чего вернуться в Россию, открыть в себе талант живописца и скульптора, писать картины и ваять двухметровых гомункулов. Стать алкоголиком и наркоманом (тут богатейшие возможности сюжетов), выносить и родить ребёнка для богатых американцев японского происхождения (полезный материал для голливудского сценария)…

Так. Что бы ещё забабахать умопомрачительного? Да, ну и мужей (для достоверного изображения рефлексии) – штук девять, мы не бедные. Вообще, сексуальных партнёров побольше бы, для описания изощрённых эротических сцен в будущих книгах…

Что я пропустила? Боюсь, что всё. Всё я упустила и обречена на ежедневное просиживание за собственным письменным столом, иначе ведь и не напишешь ни черта, несмотря на богатейший биографический материал. Вот и жуёшь, вот и перевариваешь снова и снова свою постную жизнь, прихватывая на сторонке чужое, как и положено опытному карманнику.





Слепящее зеркало литературы




Одно из самых распространённых журналистских и читательских заблуждений – поиск «настоящности» в литературных героях. Ещё Набоков с усмешкой говорил, что читатель, выискивающий «жизненные» истоки литературных героев, похож на ребёнка, который спрашивает мать, рассказавшую ему на ночь сказку: «А это правда было?» Герои моих романов: художница Вера Щеглова, артистка цирка Анна Нестеренко, гениальный фальсификатор картин Захар Кордовин, контратенор и шпион Леон Этингер, кукольник Петя Уксусов – абсолютно вымышленные персонажи. То есть они, надеюсь, совершенно живые люди – в том своём мире, где отныне живут и действуют. Но всё равно живут они в границах литературного текста. А жизнь не равна литературе. Даже если писатель извлекает – из воздуха, из характеров знакомых людей, из обстановки момента или отрезка жизни что-то потребное его работе, он всё перерабатывает самым кардинальным образом. Переплавляет жизнь в литературу. Конечный продукт всегда имеет очень отдалённое отношение к «настоящей жизни».

В моей практике бывали случаи, когда прототипы узнавали в литературных героях какие-то свои черты. Это всегда было связано со скандалом, раза два – с судебным иском. Оба раза меня оправдали; может, и напрасно.

Человек беззащитен и раним. Он не может смотреть на себя в слепящее зеркало литературы, ибо это всегда – восхитительно кривое зеркало. И жаловаться-то некому, и в профсоюз писателей подмётного письма не напишешь.

Кстати, о профсоюзах…





Великий писатель в единственном числе




Практически в любом интервью меня непременно спрашивают – мол, а кто вам близок, Д.И., из современных русских прозаиков, в каких совместных проектах вы участвуете, как вообще относитесь к писательскому комьюнити. Тут надо быть чрезвычайно осторожной в ответах (всё вокруг заминировано!), немедленно становиться на пуанты и, трепеща балетной пачкой и вращаясь вокруг собственной оси, выплывать в танце маленьких лебедей, кивая во все стороны и называя пару сотен имён ныне здравствующих коллег, иначе вас заподозрят в том… в чём вы и так который год охотно признаётесь: что никакого писательского комьюнити (то есть сообщества, скажем же, наконец, по-русски!) на деле не существует. Что писатель всегда и всюду пребывает в единственном числе – если взглянуть на это дело глазами самого писателя. Что автор, тот, кто создаёт литературные тексты, – это центр вселенной, вокруг которого отдельными планетами вращаются созданные им миры.



Само наше занятие – сочинительство – противоположно и, по сути, даже враждебно любому сборищу. Любому хору, комитету, демонстрации, президиуму. Любой коллективизм – это форма руководительства людьми, повод к манипуляциям и принуждению. Всю жизнь шарахаюсь, как чёрт от ладана, от любых «мероприятий», будь то комсомольское собрание или премиальные заседания. Не говоря уже о любых политических акциях.

И потому, когда слышу, что некий писатель возглавил или основал что-то на общественно-политическом поле, ставлю мысленную галочку: этот перестал/перестанет писать книги.