Одинокий пишущий человек

Я приступила к осмотру вещей, отмахиваясь от наседающих цыганок, вытаскивая из стопок скатерти, разворачивая, набрасывая их на деревянные столы, переворачивая изнанкой вверх… Борис стоял рядом с мученическим выражением на лице, какое всегда у него бывает в моменты моего упоения торгом.

Наконец, выбрав большую, жемчужного цвета скатерть, вышитую по краям чёрными оливками с идиллическими зелёными листочками, я приступила к торговле. У Бориса сделалось ещё более страдальческое лицо: в отличие от меня, выкормыша ташкентских базаров, он вырос на Украине, и в моменты, когда я демонстрирую блистательный талант спускать вдвое цену на любой товар (от помидоров до пятикомнатной квартиры), он стыдится меня, как стыдятся в семье запойного алкоголика.

Дождик между тем закапал настойчивей; мы с тётками торговались всё азартнее, в отсутствие общего языка хватая с прилавка блокнотик и огрызок карандаша и записывая предлагаемые цены. Наконец более старая и более толстая тётка махнула рукой и нацарапала на листке цифру «40», что-то ворчливо приговаривая…

«Умоляю… – сказал мой муж. – Чёрт уже с ними, купи эту проклятую, не нужную тебе тряпку, плати, и пойдём отсюда!»

«Ладно», – с явным сожалением, явно не доторговавшись до своей цены, вздохнула я и вытащила из нагрудного кармана куртки полтинник. С невероятным проворством цыганка выхватила у меня из рук купюру, продолжая что-то бурно и горячо приговаривать, указывая обеими руками куда-то вдаль и одновременно ловко складывая скатерть и энергично её запихивая в выуженный откуда-то из-под прилавка целлофановый мешочек… – словом, демонстрировала, наподобие индийского бога Шивы, какое-то фантастическое количество рук, в одной из которых намертво была зажата моя купюра в пятьдесят евро.

Наконец большая скатерть была утрамбована в мешочек, и он тяжело покачивался на её, протянутой ко мне руке. И вот эта рука оказалась единственной оставшейся.

«А сдача? – предчувствуя нехорошее, осведомилась я. – Десять евро!»

Обе они взорвались крикливым потоком испанской речи, указывая на кулёк, разводя руками, как рыбак, хвастающийся пойманной рыбой. Эти прохиндейки явно доказывали мне, что параметры данной скатерти проходят по другому прейскуранту.

«Десять евро!!! – крикнула я, протянув руку. И на иврите добавила: – Быстро!!!»

Далее, как пишут в книжках, события стали развиваться с бешеной и увлекательной скоростью. От меня пятились, мне, завывая, протягивали обе пустые руки, демонстрируя, что с них нечего взять… С другой стороны меня стал хватать за плечи муж, пытаясь вытащить из свалки. Но всё это было уже бесполезно: я вошла в штопор, меня сотрясала ярость. И дело, конечно, не в несчастных десяти монетах: просто кому ж охота оставаться в дураках! А мне, похоже, никем иным и не положено было остаться по вечному цыганскому сюжету. Ну уж нет!

Я ринулась на неё, крича по-русски:

«С-сука, я щас душу из тебя вытрясу!»

И что-то, очевидно, было в моём ташкентском лице, что тётка отпрянула, что-то залопотала, отскочила за прилавок и принялась швырять в меня салфетками. Видимо, с деньгами она расстаться не могла просто на физическом уровне, не могла выпустить их из руки. И пресловутую сдачу выдавала салфетками.

Я вдруг мгновенно успокоилась.

«Видишь, – сказала мужу, тяжело дыша, собирая салфетки и уминая их в тот же кулёк. – Вот что значит уметь с этой публикой общаться на их языке».

Мы забрали свои трофеи и пошли прочь с поля боя. Между тем вслед нам неслась пламенная цыганская речуга, рокочущая, шипящая, струящаяся по ветру настоящей поэмой.

Борис вдруг остановился и сказал:

«Ты только послушай. Нет, ты прислушайся!»

А это и в самом деле было красиво и даже театрально. Пожилая толстая цыганка, потрясая кулаками, продолжала что-то кричать нам вслед, и мерные, на слух ритмические фразы звучали пугающе торжественно и страстно.

«Она нас проклинает», – проговорил Борис с побелевшим лицом.

Мне тоже стало не по себе, но я бодро воскликнула:

«Ерунда, плевать! Я сама цыганка… Постой, я знаю, что делать. Где наша вода?»

Муж достал из рюкзака вечную бутылочку с водой, которую мы по израильской привычке таскаем с собой всегда, даже за границей, даже осенью и зимой. Я не очень точно помнила – что за процедуру надо совершить в случае, когда тебя прокляли: где-то что-то читала или от кого-то слышала. Но так же бодро сказала: «А, да: надо умыться!»

И мы, два взрослых человека, прячась от дождя под капюшонами курток, торопливо умылись из бутылочки под странными взглядами прохожих.

«Вот и всё, – проговорила я, с катящимися по лицу каплями, глядя на мокрую бороду моего мужа. – Забудь этот идиотский эпизод!»



…Я заболела через двадцать минут.

Отвечаю за свои слова: я заболела сразу, бурно, несомненно, с высокой температурой. Более того, у меня заболело сразу ВСЁ, – всё, что у людей может болеть в жизни в разное время. Борис дотащил меня до отеля, где я провалялась все три дня, положенные на Сеговию, после чего в полном отчаянии погрузил меня в самолёт, – видимо, чтобы я умерла дома, в своей постели.

И хотя я не умерла (всё же израильская медицина известна своими немалыми достижениями и на сей раз оказалась сильнее колдовского проклятья), но добрых, вернее, совсем недобрых два месяца выкарабкивалась из «цыганской истории», как её называл Борис. После чего дала ему крепкое слово не приближаться к этим своим соплеменникам ближе чем на пушечный выстрел.

«Кстати, – запоздало усмехаясь, заметил мой муж. – Должен тебе сказать, что когда ты с ними торговалась, а потом дралась… ну, в общем, не обижайся, но… все трое вы были ужасно между собой похожи».

С тех пор я слово своё держу: не приближаюсь. Да и цыган-то у нас в Иерусалиме – раз, два и обчёлся. Живут они небольшой группкой в Старом городе с незапамятных времён. По виду – совершенные арабы. Ну а я, с другой стороны, кто? Меня в американских аэропортах всегда досматривают с пристрастием, так как похожа я на интеллигентную арабку.



Словом, в жизни и в быту цыганская тема себя, что называется, исчерпала. Но творчество – это дело другое. А уж что касается героя – ему сам бог (вернее, автор) велел прикоснуться, окунуться, ринуться… В табор его, в табор! Пусть пройдёт с цыганами огромное расстояние за два летних месяца.

Так ещё в одном моём романе, «Наполеонов обоз», возникла Папуша – цыганская учительница Любви.





Тень отца Гамлета





Читатель ничего не принимает на веру. Для того чтобы, лёжа на диване или проезжая в данный момент станцию Мытищи, он поверил, что вместе с героем идёт на рынок в городе Толедо купить пару бутылок вина «Фаустино VII», а также маслины и сыр, ему должны показать и сам рынок, и пустяковую улыбчивую беседу героя с продавцом. И какое-то время, стоя за спиной героя, он должен выбирать между сортом манчего и козьим сыром из Малаги, и мягким сыром тупи. А маслины выбрать крупные лиловые, с трещинками и каплями оливкового масла, – чтобы затем, сидя на балконе своего номера гостиницы «Альфонсо VI», смотреть, как город и вся округа за рекой Тахо погружаются в ночь и как огромная луна царит над скалой, изливая призрачный блеск на дружные острия церквей и тесные островки кипарисов.

Всё это надо так описать, доливая читателю вина из бутылки, чтобы тот, не в силах больше терпеть, оторвался от страницы и крикнул в сторону кухни: «Галёк! А ту бутылку крымского, которую Наташка привезла, мы всю допили?!»



Мы говорим о художественной правде – образа, пейзажа, ситуации, разговора… Не давайте себя надуть. Спускайте с лестницы всех любителей статистики и «общеизвестных фактов».

«Правда не боится вымысла, – говорил Флобер, – и только правдоподобие плетётся за фактами».

Это штука неуловимая и коварная. Не помню, где я читала высказывание остроумнейшего Михаила Светлова: «У Шекспира читаю: «входит Тень отца Гамлета» – верю! У известного советского автора: «Вошла учительница в класс» – не верю!»

Никакого отношения к реальной жизни эта самая художественная правда не имеет – несмотря на вполне реальное существование вышеперечисленных сыров, маслин и вина «Фаустино». Тут всё зависит – кто будет перечислять эти самые вина и маслины, в каком порядке выстроит слова, где угадает поставить точку. Вы помните ту самую пуговицу в картине Врубеля? Главное, чтобы она была пришита на совесть и в нужном месте.

Меня всегда раздражает ранжир, зачисление писателя в реестр по какому-либо стилевому, жанровому или гендерному ведомству. Я абсолютно равнодушна ко всем реестрам, для меня их просто не существует. Попробуйте классифицировать Франца Кафку, который жил в Праге, писал по-немецки, ощущал себя евреем, то есть всегда – изгоем. Помешало ли это ему стать одним из величайших писателей XX века? Ничуть.

Нет такой вещи, как «реализм», есть талант писателя, который строит некий мир. Насколько этот мир горяч или холоден, абстрактен или реален, зависит только от органики дарования. Порой за «реализм» принимается умение автора создать мир художественного произведения пронзительно подлинным. И тогда абсолютно реален коммивояжёр из повести Кафки «Превращение», который, проснувшись в своей постели, обнаруживает, что превратился в жука. Изо дня в день на страницах повести происходит чудовищная история гибели человека, и ни мы, ни герой не можем этого изменить. Читатель всеми порами кожи ощущает кошмарную реальность происходящего. Однако к «реализму» этот текст отношения не имеет.





«Маска, я тебя знаю!..»




Ни у одного писателя нет бесконечной галереи героев. Наиболее широк диапазон у Чехова, но всё это персонажи коротких рассказов, очерченные несколькими характерными штрихами. Неизвестно, что было бы с героями Чехова, примись он всё же за большое по протяжённости полотно романа. Впрочем, это можно увидеть по его пьесам.

Если даже мы возьмём очень пёстросюжетных писателей, вроде Зощенко или О’Генри, и приглядимся к типажам, то отметим черты, которые роднят их между собой. (Набоков называл героев Зощенко «бодрыми дебилами».)

С женскими типажами вообще беда. У Достоевского все женские образы либо Неточка Незванова, либо благородные проститутки и содержанки типа Настасьи Филипповны. У Тургенева вообще один женский тип, который со страниц его книг перекочевал в жизнь под кодовым названием «тургеневская девушка».

Каждый писатель подсознательно выбирает для главного героя или героини тот тип личности, в котором с наибольшей полнотой могут проявиться сильные стороны его дарования. Конечно, можно поставить себе некую цель… свернуть с дороги, напрячь фантазию и поскрести по сусекам вдохновения. Взять и изменить любимый цвет волос героини или там… походку, что ли. Но хоть убей себя, хоть нос картошкой присобачь вместо любимого, с тонкими ноздрями, ничего у тебя не выйдет: внутренний склад личности, порывистость, сила характера героя (героини) никуда не денутся, это я уже поняла – на пятидесятом году рабочего опыта. И потому покорись и давай, сочиняй какое-то новое имя для очередного нового (старого) человека, для твоей новой (старой) любви, которая полностью поработит все твои мысли и чувства на ближайшие месяцы, а то и годы. Тужься, мозги напрягай, сочини ему (ей) ещё какую-то профессию и влезь в неё с ушами, с макушкой, выверни себя наизнанку, изучи досконально всё сверху донизу и приступай к работе.

Это будут: новое дело, новые места, новая семья и новые странствия; новые обстоятельства жизни и новые интересы. И всё же это будут те люди, которых тебе захочется любить, жалеть и оплакивать – в финале. Те самые, похожие на тебя люди – небольшая, в сущности, компания, – при встрече с которыми читатель непременно подумает: «А этот снова кого-нибудь зарежет?»





Мостик между двумя дыханиями




Набоков презирал обильные диалоги. Где-то он уничижительно отзывается о книгах, где от многостраничных диалогов пестрит в глазах.

Убедительная точка зрения, которую всё же не стоит принимать во внимание – даже учитывая гений Набокова. Остальные восемь тысяч замечательных писателей на разных языках отлично обходились чуть ли не одними лишь диалогами. Это вопрос всё той же органики дарования. Одному писателю диалог – болтовня и халтура, другому писателю диалог – отец родной и основной способ показа литературной действительности.

И в самом деле: как ты ни описывай местность, обычаи какой-то семьи, историю трёх её поколений, природу-погоду во всём великолепии всех четырёх сезонов… – неизбежно наступает момент (и ты его очень остро чувствуешь!), когда читатель говорит тебе: о’кей, а теперь покажи.

Не надо больше ля-ля, довольно пояснений, пейзажей и натюрмортов. Покажи мне эту девицу: что она думает о том парне, что скажет при первой встрече и как он ответит.

Читатель, понимаете, любит лично смотреть, лично слышать и лично щупать. Он накушался кинематографа до звона в голове. Давайте-ка, дядя-тётя писатель, посоревнуйтесь с мелькающими картинками, с настоящими слезами, с настоящим сексом на экране.

Словом: давай, покажи…

Это один из двух способов создания художественной реальности: способ изобразительный, объективный. Владеют им единицы, ибо самое трудное в нашем ремесле – отлепиться, оторваться от того гомункула, который вырос в твоей голове и прирос к твоему нутру; изрыгнуть его во внешнее пространство, увидеть его – нового, самостоятельного – извне, посторонним взглядом. Вспомните, какими глазами в один прекрасный день вы смотрите на шестнадцатилетнюю дочь, выбегающую из своей комнаты (она опаздывает на вечеринку!) – в новом «взрослом» платье, в туфлях на каблучках, с гривой роскошно промытых каштановых кудрей… Накрашенную! «Ты чего так размалевалась?!» – кричите вы якобы возмущённо, ибо вы – очарованы, поражены и слегка… пришиблены явлением этого вашего нового человека .



Это «эффект наблюдателя», одна из категорий квантовой физики: глядя на что-то, ты изменяешь то, на что смотришь.

И тебе ничего не остаётся делать, как выпустить ту самую девицу на сцену – пусть идёт сама, вихляя бёдрами или там вышагивая деловитой походкой примерной ученицы. Ходить она может как угодно, но стоит ей открыть рот… А каким голосом, кстати, она заговорит? С каким акцентом? Употребляет ли рискованные обороты или бубнит, повторяя затвержённые банальности своей мамани?

Короче, диалог беспощадно всё обнажает – ситуацию, повадки героев, их намерения; порою и мысли. Диалог – это не то, что скроет ваши ошибки, и потому писать его сложно, несмотря на обманчиво пригласительную возможность просто потрепаться.

Именно в диалогах следует безжалостно вычёркивать слова, междометия и целые фразы.

Оставьте пару звуков – так, на развод. Прислушайтесь, как вы разговариваете с другом, с соседкой… не говоря уже о супружеском обмене новостями и соображениями на разные темы. Это вам только кажется, что за ужином вы с женой «посоветовались и решили». С чего вы взяли, что между супом и запеканкой были произнесены хотя бы одна-две внятные фразы? Нет, это не фразы, а дырки от бублика.

Но диалог – это мостик между двумя дыханиями. И точно как дыхание не может прерваться (разве что в летальном случае), так же и диалог должен длиться. Если не в словах, то в жестах, в движении, в мыслях персонажей. И даже тиснув пятистраничное описание луга, детской площадки или тёмного переулка, вы, автор, продолжаете диалог героев – пусть одна из них давно крепко спит, а другой потягивает третью кружку пива в ближайшем пабе.