Одинокий пишущий человек

Как только здравый смысл с его счётной машинкой спущен с лестницы, числа уже не досаждают уму…

Два и два уже не равняются четырём, потому что равняться четырём они уже не обязаны.

В. Набоков. Искусство литературы и здравый смысл



– Д.И., ваши герои ищут ответы на многие вопросы в прошлом своих семей. Верите ли вы в кармические грехи? В то, что мы расплачиваемся за преступления наших предков?

– Ничего не знаю о преступлениях моих предков, хотя допускаю, что святых среди них было маловато. Взять хоть мою прабабку-цыганку, которая сбегала из семьи в свой табор при первой возможности, или прадеда со стороны отца – тот был варшавский извозчик, и этим всё сказано. Его сын, мой дед, сбежал из дому с исполосованной спиной в возрасте четырнадцати лет. Сбежал так далеко, как только смог… Молчаливый был человек, задумчивый, мало что о себе рассказывал. Чемпион Харькова по шахматам и редкий образчик нищего часовщика.

Во всяком случае, мне, сочиняющей разные истории, грешно уклоняться от попыток сунуть нос во все эти узкие семейные щели. Мне по профессии невозможно оставаться «закрытой» для какой-либо темы. Это расточительно и неразумно. Никогда не стоит перекрывать приток воздуха в закостенелую форму «реалистического» сюжета. Даже если от этого сквознячка попахивает серой.





Сюжетная ценность потусторонних тем




Писание книг вообще – занятие щекотливое. Оно слишком часто соприкасается с запретными темами собственных семейных тайн. А «кармические грехи», мистика, прошлые жизни и всё такое… что ж, это тоже – валюта, которую писатель волен пустить в оборот. Любой писатель – немного ростовщик, все наши тексты – это закладные: времени, судьбы, прошлого и будущего.

Есть у меня несколько знакомых, которые увлечённо водят все эти… потусторонние хороводы. А я – самый благодарный слушатель на свете: всегда внимательно и сочувственно всех выслушиваю, киваю, изумлённо поднимаю брови и беру на заметку всё несусветное, необъяснимое и страхолюдное – до копеечки. Пригодится!

Хозяйство любого писателя похоже на банк данных крупной международной организации сомнительного рода деятельности, с филиалами в разных частях света. Записные книжки писателя переполнены всяким общеполезным, псевдонаучным, фактическим, приснившимся, сочинённым, криминальным, инопланетным, авантюрным, мистическим, житейским барахлом. Ведь любая такая куча может таить в себе возможности сюжета.

Однажды я помчалась в Хайфу на аукцион невостребованных посылок, надеясь, что кто-то при мне выкупит за двадцать пять шекелей неприметный ящик, а открыв его, обнаружит – упс! – чью-то отрезанную голову. Надежды, к сожалению, не оправдались, в посылках оказалось неинтересное шмотьё. Нет, отвечаю сразу на ваш молчаливый вопрос: нет, мне не стыдно.

Я вообще благожелательна ко всяким чудакам и их причудливым готическим увлечениям, если те не явно криминальны. Если явно криминальны, это ещё интереснее: значит, вам сильно повезло. Когда мне заявляют, что в прошлой жизни я была средневековым монахом-доминиканцем, утонувшим в заливе Тигуллио, я покладисто киваю, я согласна, но (увы!) не могу это проверить. Могу только глянуть в Интернет – где тот самый залив находится? – и помечтать: может, там, на дне, до сих пор лежит, облепленный кораллами, мой белый череп? Ну и ещё прикидываю – не от монаха ли мне достался тот «сон о большой воде», навязчивый кошмар всей моей жизни: мутные и холодные штормовые валы, в которых я барахтаюсь, пытаясь схватиться за одну из досок, что крутятся вокруг меня, то возникая на поверхности, то исчезая в бездне. Обычно этот сон следует за каким-нибудь особо муторным и тяжёлым днём.

Однако и сей навязчивый кошмар я отношу на счёт наследственного артистизма и общей живописности моего воображения.

Но вот когда моя гадалка Нюся…



Мысленно представляю улыбку, которая при слове «гадалка» возникает на лицах у девяноста девяти читателей из ста, и понимаю, что должна просто рассказать. Когда в детстве, заикаясь и глотая слова, я пыталась поведать своему деду что-нибудь дикое и, понимая это, от волнения начинала подхныкивать и приплясывать, дед говорил мне спокойно: «Просто расскажи».

Так я просто расскажу, если уж разговор такой зашёл, тем более что у меня про это есть рассказ, пока не законченный.

Вот он.





Умопомрачительная гадалка Нюся




Я коротенько, буквально в два-три абзаца предварю эту историю, хотя данное предисловие не имеет прямого к ней отношения, да и вообще не имеет никакого отношения к книге про то, как книги пишутся. Но Витю надо представить обязательно – я ведь из-за него тогда потратила целый день, рабочий день писателя, на всю эту, как мне представлялось, гадательную хрень.

Витя мой многолетний друг, безропотный и доверчивый, как ослик Насреддина. Когда-то, на заре нашей эмиграции, мы с ним выпускали литературное приложение к одной из местных русских газет. А потом ещё издавали паршивый рекламный листок для городка в Иудейской пустыне, где я жила со своей семьёй много лет. Все наши с ним проекты всегда заканчивались одинаково: феерическим скандалом, рёвом и топотом начальства, штрафами, письмами от адвокатов, увольнением… и спасибо, что не тюрьмой.

Витя – прототип Вити из романа «Вот идёт Мессия!», а также прототип всё того же Вити из рассказа «Наш китайский бизнес». Кроме моей семьи, он – единственный прототип на свете, кто смиренно принимает свой литературный образ не за наказание Господне, а так, за ерунду, за моё развлечение, на которое и обижаться не стоит. Кажется, он не в курсе моих тиражей.

Собственно, никакой он не прототип; просто, когда мне как писателю это нужно, Витя переступает границу собственной частной жизни и шагает на страницы моих книг, и топчется там со своей слоновьей грацией. За все эти тридцать лет он многое от меня претерпел – в литературном смысле. В жизни-то я его защищаю как могу, грубовато, но преданно.

К чему я всё это: позвонил Витя в полной истерике. Он вляпался в очередное дерьмо.

Тут необходимо ещё одно лирическое отступление…



В Витино сознание, как реки в океан, впадают несколько мифов. Один из них: нас где-то ждут. Нас ждут в какой-то прекрасной стране, где нет налогов, восточных людей с их надрывными песнями, типа «Рахели, моя постель без тебя холодна», вонючих луж в подворотнях и левантийского хамства. Словом, дитя, сестра моя, уедем в те края…

Не то чтоб он находился в постоянном поиске волшебного ковра-самолёта, но порой его охватывает непобедимая тоска, и тогда дня три он шляется где попало, попадая в скверные истории и долго потом из них выпрастываясь.


Короче, посреди рабочей недели, будучи трезвым и без конвоя, он в обеденный перерыв забрёл на Тахану Мерказит1, где и угодил в русскую контору, которая якобы «переправляет вас в Канаду и устраивает на работу по специальности».

Я-то всегда знала, что центр мирового авантюризма находится в Тель-Авиве, на Тахане Мерказит. Однажды я там обнаружила забегаловку, в рекламном листке которой убедительно разъяснялось, что они лечат рак в любой стадии. Из этой их мятой бумажонки следовало, что рак лечат только на Тахане Мерказит, в иное место соваться – даром время терять.

Ну и Витя с разбегу подмахнул бланк договора по своему будущему перемещению в рай, оставив этим мошенникам приличный задаток. Я не раз убеждалась, что самое страшное в человеке – это мифологизированное сознание.

Он явился домой и потряс перед женой Машей бланком, на котором внизу мелкими буквами значилось, что отказ от мероприятия будет стоить полторы тысячи беспощадных израильских шекелей. И жена узрела этот пункт, для чего даже очков не понадобилось – у неё дальнозоркость. «Сейчас убью тебя на хрен, горе моё, злосчастье!!!» – завопила она.

И тогда он бросился звонить мне и, обморочно завывая в трубку, пытался что-то объяснить. За кадром ему вторила Маша, минут пять я молча слушала этот парный конферанс.

«Идиот, – сказала я. – Ты собрался улицы в Ванкувере подметать в своём концертном смокинге?»

Вот!

Вот мы и прикатили к завязке сюжета, потому что Витин концертный смокинг с атласными отворотами и есть та неопалимая купина, из которой со мной заговорила умопомрачительная гадалка Нюся. Сейчас мы до неё дотопаем, дайте мне ещё минутку.

(А начинающим литераторам, если уж на то пошло, полезно понаблюдать за тем, как образуется завязка действия.)



Смокинг дошёл до наших дней путями неисповедимыми – как любое библейское чудо. Дело в том, что в молодости Витя играл в оркестре Рижской оперы, во вторых скрипках. Собираясь на Святую землю, был уверен, что Израильский симфонический должен приветствовать его торжественный въезд в Тель-Авив, стоя и восторженно постукивая тростями смычков об инструменты, как это водится у музыкантов. И потому прихватил свой концертный прикид: смокинг, манишка, запонки.

По пути в Израиль их с матерью ограбили на станции Чоп. Остался только портфель, которым Витя отбивался. Смокинг, аккуратно выглаженный, лежал там вместе со сменной парой трусов. Так что за неимением иной одежды Вите пришлось обивать пороги контор по трудоустройству граждан исключительно в смокинге с атласными отворотами – просто жизнь предложила первый выбор на родине: трусы или смокинг; Витя выбрал концертный вариант. Кстати, нормального костюма у него нет до сих пор, он и сейчас надевает смокинг в любом случае парадного выхода из дому.

Но я отвлеклась.

Назавтра, прихватив по дороге этого мечтателя с подписанным бланком липового договора, я поехала на Тахану Мерказит отвоёвывать жалкие его гроши… Сначала пришлось объясниться с охранником. Тот на входе сидел, полностью военизированный, с кобурой на заднице. Странно, что пулемёта они не выставили.

«Вот ваша говёная бумажка, – сказала я ему, – возвращаем за ненадобностью: Израиль страна нелёгкая, но с туалетной бумагой здесь, слава богу, всё о’кей».

Тот подобрался – видимо, для таких душевных бесед и был посажен, – ухмыльнулся:

«А вот этот номер у вас не пройдёт!»

«Ты, с пистолетом! – говорю. – Тебе сразу в морду дать или подождать, пока ты его зарядишь?»

Он вскочил и пошёл звать начальника – мы, значит, оказались сложным случаем. Витя стоял рядом в своём смокинге с атласными отворотами, отдувался от волнения, но вставить хотя бы слово боялся: я запретила. Он по горькому опыту знал: если я берусь действовать, все четыре стихии в данном полушарии должны безмолвствовать, ибо я их все заменяю.

«Я говорю, ты молчишь, – предупредила я Витю. – Одно только слово, и ты пойдёшь…»

«Я понял!» – сказал он.

Ещё бы! На кону был залог, который я собиралась выцарапать из этих мерзавцев.

Выходит начальник, ушлый такой Харон на международной переправе: мордатый, брюхо пивное, пахать на нём гектаров двести, говорит:

«Господа!»

Я вот этих, из Бердичева, вижу за три километра. Они, едва с самолёта, первым делом здесь выучивают слово «господа!». «Господа, – говорит, – не принимаю ваших претензий! Там же написано: в случае отказа от намерения эмигрировать нам остаются полторы тыщи…»

Я горестно так, меленько принялась кивать, почти прослезилась. Я люблю начинать с этой психологической краски: огорчённая вдова с идиотом-сыном. И голос надо помягче, умоляющий. Тогда содержание следующей реплики деморализует врага.

(Начинающие сочинители, внимание: пошёл диалог.)

«Откуда ты взял эти полторы тыщи, мне интересно? – мягко так спрашиваю. – Почему не пятьсот и поцелуй меня в жопу?» Витя рядом приободрился, одёрнул смокинг и огладил лацканы.

«Как… как вы со мной разговариваете, дама?! – пролепетал побуревший Харон. – Я всё разъяснил этому молодому человеку полюбовно, я с ним возился сорок минут, я вам сейчас готов рассказать…»

(Теперь с поднятым забралом крушить их контору, пинать говнюка в брюхо, кромсать ему бороду.)

«Всё, что ты хочешь мне рассказать, я забыла сорок лет назад, – говорю. – Слушай меня внимательно, и ты, с пистолетом, тоже. Вы получаете ноль, и жопа остаётся в силе!»

Да, смиренной меня не назовёшь, у меня к этому нет никаких оснований. Такой вот я человек – резкий, беспардонный. Хожу так с бритвой, режу людям носы…



В общем, не стану никого утомлять подробным диалогом с этими гнидами – в виду крайней словесной его экспрессии, хотя допускаю, что начинающим литераторам подробное изучение этой сцены с её острым драматургическим рисунком принесло бы немалую пользу.

Но тут, конечно, нам дико свезло: в самый разгар батальной сцены меня окликнули и – господи, Сашка, старинный друг, сто лет не виделись! Он – на севере, в Кармиэле, я ж вообще бог знает где… Сашка на хайфский автобус бежал, мы успели только обняться, он дальше покатился… Но везуха-то в чём: Сашка в форме был своей полковничьей и, само собой, при оружии. И вот его-то пистолетик как раз был настоящим, потому как Сашка мой старый – глава особой группы по борьбе с преступностью всего севера этой страны. Да неважно!

…А важно, что мятые купюры в финале встречи перекочевали из Бердичева в мою джинсовую сумку. Вслед нам, конечно, было сказано много слов, но ни одного такого, которого бы я не знала.

Словом, в тот день на Тахане я отбила Витин задаток и, что приятно, в отличие от прошлого раза всё обошлось без драки. Чем проходимец опытней, тем тоньше у него нюх на сильных личностей. Правда, багровый пузач потрясал кувалдами и кричал охраннику: «Сёма, держи мой кулак или я сяду в тюрягу!» Ну я ему посоветовала – что ему сделать с его кулаком; в тюряге – тем более.