Одинокий пишущий человек

Серьёзно: какое-то время его присутствие в информационном пространстве страны и языка всё длится, длится… до такой степени, что забывчивые коллеги-ровесники могут и спросить один другого: «Но ведь он умер, кажется, или я что-то путаю?»

Да уж, такое время настало – некоторой неопределённости бытия: не буквальное присутствие, не буквальная смерть…

Но писатель умер, умер, курилка! Завершил свой авторский путь, покинул письменный стол. Экран его компьютера тёмен и пуст, и кресло его, с цветастой-потрепанной любимой подушечкой под поясницу, отныне сиротливо и музейно пустует.

Наступает время оценки имущества…

Мне жаль, если эти слова кому-то покажутся циничными. Ведь я не имею в виду буквальное имущество бренного человека – квартиру, дачу, машину… ещё какое-нибудь докучливое барахло. Об этом позаботятся детки. Я имею в виду его подлинное имущество, его кровное имущество, достояние его души, таланта и каторжных трудов.

Ведь между нами говоря, писатель задолго до смерти прикидывает, на кого взвалить хлопоты по подготовке посмертного собрания его сочинений.





Куда девать литературное наследие




Хорошая жена – это выигрыш в лотерею. Хорошая вдова – дар небес.

Мой редактор и друг Надежда Кузьминична Холодова с отвращением рассказывала, как вдова одного замечательного писателя, не желая управлять всей огромной, оставленной мужем империей его прозы, передала ведение делами какому-то дальнему родственнику, провинциальному бухгалтеру, человеку глубоко невежественному в литературных делах. И на звонки издателей этот управленец чётко отвечал: маленькая книга – три штуки баксов, большая – пять штук.

Однажды Надя решила наведаться в гости к вдове, уговорить её издать книгу покойного мужа – со дня его смерти прошло уже года три, а имя писателя блекнет и плесневеет, если не появляется на новых обложках книг. И там, сидя в кабинете покойного писателя, услышала всё тот же прейскурант: маленькая книга – три штуки баксов, большая – пять. «Что значит – большая?» – недоуменно спросила Надежда. И как в том грузинском анекдоте, бухгалтер при помощи большого и указательного пальцев показал примерную толщину книги.

Другая вдова не менее выдающегося писателя после кончины мужа написала о нём воспоминания… Вошла во вкус, накатала кучу рассказов, а потом замахнулась и на «Вильяма нашего Шекспира»: написала толстенный тошнотворный роман о любви. Она догадывалась, что никакое издательство не рискнёт в наше строгое по финансам время вложить за здорово живёшь деньги в этот бездарный кирпич, и потому любое обращение насчёт переиздания книг её выдающегося мужа обусловливала прежде всего изданием собственной книги: утром – деньги, вечером – стулья (о бессмертные Ильф и Петров!).

«Побойтесь бога! – воскликнула в сердцах редактор. – Вас не трогает, что за последние три года не вышло ни одной книги вашего мужа – только потому, что вы намерены оседлать его имя?! Вы понимаете, что таким образом его имя будет забыто?!»

«Значит, оно будет забыто», – отозвалась вдова и бросила трубку.

Ещё одна погребальная подруга легендарного поэта пошла уже в полный разнос: она после смерти мужа бросилась (не со скалы, прошло время античных вдов), но в море поэзии (видимо, при жизни он как-то её удерживал – может, угрозой придушить). Накатала штук восемьсот стихотворений. Эта вдова собиралась делить с покойным мужем – не постель, но книгу. Буквально: левая страница на развороте – моя, правая – его. Продолжаем спать на соседних подушках.

И так далее…

С вдовцами писательниц проще. Они и сговорчивей, и за свою жизнь достаточно натерпелись от своего статуса «муж писательницы», так что заведовать её архивом после её благополучной кончины – слишком большая для них нагрузка. С вдовцом поладить можно. Ему не до архива. Тут дай бог с наследниками разобраться – от всех предыдущих браков с обеих сторон.

И потому о своём архиве писателю-женщине стоит позаботиться, пока жива – ибо на детей, как обычно, надежды никакой, они и при жизни мамы книг её не читают, а вдовца подберут на второй день после торжественных похорон – согласно старой усмешливой пословице, которую любила и часто повторяла моя бабка: «После смерти мужа остаётся вдова, после смерти жены остаётся жених».





А что после нас?




Разумеется, единственный вопрос будущего, который жгуче волнует писателя, это вопрос: останется ли после его смерти хоть что-то из созданного им? Останется ли что-то в сияющем облаке мировой литературы, куда уносятся и навечно поселяются – в школьных учебниках, в пятидесятой экранизации одной и той же пьесы, в миллионе диссертаций и дипломов – шедевры? Ну хорошо, не шедевры, просто – отличная литература. Ну хорошо, не навечно (а что такое вечность, кто знает – отзовитесь!) – а лет хотя бы на сто… или пятьдесят. Ну хотя бы на десять!

Увы, дать ответ на это может только Высший Судия, а у того, как известно, с юмором всё в порядке.

Ладно, думаете вы ночами, сейчас ни у кого уже нет времени читать все эти чёртовы романы прошлого. Это не времена твоего детства, когда всё лето (то было счастливое детство без Интернета) ты валялась на топчане на веранде, сладостно продвигаясь от страницы к странице «Саги о Форсайтах». Ладно – содержание, ладно – названия произведений, но хотя бы – литературное имя, то самое пушкин-для-мытья-посуды, да простят меня все литературоведы мира и окрестностей! В конце концов, не у каждого даже интеллигентного человека на прикроватной тумбочке лежат Софокл с Еврипидом, но яхту «Еврипид» я сама видела в синих волнах Эгейского моря.

Увы, никто не может знать, что переживёт столетие. Это – огромный срок, тем более в наши дни, когда лет за десять кардинально меняется физиономия мира.

И что такое это самое «бессмертие», если ты уже откинул копыта?!



Недавно перечитывала воспоминания Владислава Ходасевича и была потрясена тем, что, вспоминая многих литераторов своего времени, подчас третьестепенных, Ходасевич ни слова не пишет ни о Марине Цветаевой, ни об Осипе Мандельштаме. О Мандельштаме, впрочем, есть мимолётное упоминание – видимо, Ходасевич просто не считал его серьёзным литератором, в отличие от Бориса Поплавского или Нины Берберовой.

А Евгений Габрилович в своих мемуарах вспоминает своего соседа Михаила Булгакова. У них был общий балкон, куда оба выходили покурить. Габрилович знал о Булгакове, что тот – литературный подёнщик, работает в театре, пишет какие-то инсценировки… Они курили, разговаривали, и Габрилович давал советы – как писать книги.

Всё это время Булгаков писал «Мастера и Маргариту».

А Платонов подметал двор Литературного института и, как рассказывала очевидица, приветствовал входящих в ворота словами: «Здравия желаю, господа советские писатели!» А приходили туда мастодонты в шубах, имена которых, я уверена, мы сейчас и не вспомним. Вот вы когда читали Федина или Серафимовича в последний раз?

Никто, никто, кроме Высшего Судии… или Дьявола. Да. В этом Воланд был прав. И тут уже не помогут ни прижизненные собрания сочинений, ни созвездия литературных премий, ни славословия или ругань критиков. Время с удивительной лёгкостью распыляет всю эту ветошь по углам забвения. Премии, издания, критики – это всё текущий литературный процесс. Он не призван узаконивать место писателя в мировой литературе. Это просто живая жизнь с её колготней, изданиями, тусовкой и вот тем самым «старик, ты – гений!» после второй рюмки.

Литературный процесс – такая бойкая ярмарка тщеславия, в которой живёт и работает одновременно какое-то количество писателей. Каждый из них – поверьте мне на слово! – иссушающая пустыня бесконечной неудовлетворённости собой, грызоедство собственной души, неврозы, подавленная истерия, страшные сны; дурной характер и абсолютная беззащитность перед лицом реального мира.


Они пишут разные книги. Что-то кажется нам интересным в этом году, что-то в следующем. Живой литературный процесс, он как смена времён года. Вы облетаете, как дерево, упрямо надеясь, что впереди – новая весна.

Я могла бы ещё много чего сказать о трагическом существе, что носит гордое имя «писатель», – если б не жалела его до боли в сердце и не узнавала каждое утро – в зеркале.

«Бессонница? Нет, теперь я её не боюсь. Только в бессонницу мне снятся хорошие сны… Пещера. И я совсем один. Тихо. И я дописываю, дописываю. Я дописываю старые вещи… И я так счастлив!» (Виктор Шкловский)





Послесловие

Книга в отсутствие автора




Недавно меня спрашивали – мол, не устала ли я за столько лет, как справляюсь с нагрузкой, сколько чашек кофе выпиваю, сколько выкуриваю сигарет…

Вообще-то я – астматик, и сигаретный дым – мой аллерген. Кофе, оно, конечно, наше всё, без него и работа не катит. А в остальном – «контора пишет». Вы не спрашиваете у электрического щитка – устал ли он. Он предназначен для определённого дела.

Одинокий пишущий человек тоже предназначен для своего дела: для писания книг. На это заточен его мозг, настроен его слух, обречён его позвоночник. И пока не настигнет нас старческое слабоумие, разговоры об усталости я считаю кокетством.

Одинок человек, совершающий свой выбор.

Одинок человек, задумавшийся о своём пути.

Одинок литератор, ищущий своё, единственное, слово.

Одинок человек молящийся.



Евсей Цейтлин



Боятся ли писатели старости? Ещё как! Возможно, даже более, чем остальные люди. Вот смерти они бояться не должны, ибо в тексты их книг, как в лабораторные пробирки, перекачивается личность автора: черты характера, склонности и привычки; манера мыслить, манера говорить, и двигаться, и смотреть – да-да, вы ведь смотрите на происходящее в книге глазами автора. Для писателя смерти, в сущности, не существует. Раскроешь книгу – и вот он, поговори с ним, поспорь.

А старость, да ещё не первая, а последняя старость – да, это скверная и жалкая шутка, и выдюжить, пронести до конца свою личность не изуродованной – это труд, иногда удача, иногда провал. Человек теряет интерес к человеку не тогда, когда ему уже всё рассказали, а тогда, когда он уже всё рассказал.

(«Давайте пока будем жить весело! – восклицала моя несравненная мать, когда собеседники затевали особо нудный разговор. – Всё ещё спереди»!)



Когда писатель удаляется со сцены, его творчество высвобождается из-под груза его суетной и противоречивой личности и начинает жить свободно и мощно, ликуя без авторского пригляда. В искусстве наступает такой момент, говорил Михаил Светлов, когда золото начинает серебриться. И тогда оно становится ещё дороже.

Книга в отсутствие автора даже внешне обретает иное выражение, иной облик. А ведь книга всегда – близнец автора, хотя и обладает собственной силой. Суть его личности коренится в глубине книги. Можно имитировать что угодно, но обмануть читателя – в этом – невозможно. Личность автора отпечатана на странице каждой его книги, как ДНК.

В последнее время я иногда развлекаюсь тем, что после прочтения понравившегося романа открываю Википедию, чтобы увидеть лицо писателя и сверить его с тем обликом, который создала в своём воображении, пока читала его творение. И никогда ещё не ошиблась и не была удивлена. Это лицо, как водяной знак, проступает сквозь толщу страниц – улыбается, хмурится, гневается или смеётся. Не профессиональный подход, но очень надёжный и верный психологически. Так слепец иногда просит собеседника позволить ощупать его лицо, чтобы понять – кто перед ним: благородный человек, мошенник, хвастун или наивный честняга.

В этом, думаю, не то чтобы залог бессмертия творца, но надежда на память. И до тех пор, пока страницы твоей книги листает читатель, ты вновь и вновь будешь улыбаться, хмуриться, негодовать или шутить; оставаться мудрым, страстным, непримиримым… живым!

Иерусалим, август 2020





* * *





notes


Примечания




1